Татьяна Савченко. Тема поэта у Есенина и Шаламова (начало)
Статья выложена на труднодоступном интернет-ресурсе в расширении pdf, дублирую здесь
_________
«Концентрация художественной энергии в небольшом количестве строк»: тема поэта и поэзии в творчестве Есенина и Шаламова
Варлам Шаламов, являющийся в сознании читателей преимущественно прозаиком, стихи писал на всем протяжении своей жизни, вплоть до последних дней. На его поэтический сборник успел написать отзыв Г. Адамович1, отметивший главное качество этих стихов, «духовно своеобразных и по-своему значительных, не похожих на большинство теперешних стихов…»2 Его нелицеприятные суждения и оценки нередко расходились с общепринятыми. Так, вопреки традиции русскую поэзию ХIХ века Шаламов считал явлением гораздо более значительным, чем прославленная проза этого времени: «…Русская поэзия ХIХ века - вершина еще более высокая, чем русская проза»3. Признававшийся Б. Пастернаку, что «самые светлые праздники» на его «полюсе холода» - его, Пастернака, стихи, он в то же время осмеливался критиковать Нобелевского лауреата за незнание народного языка: «Ваш народный язык - это лубок, не меньше»4. Впрочем, «немало плохих стихотворений» он находил также у М. Лермонтова, Н. Некрасова, Ф. Тютчева (эссе «Всё или ничего»)5, отмечая и «у Пушкина немало посредственных стихотворений» (V, 169). «Плохую отделку многих стихов» Шаламов обнаруживал и у С. Есенина6, добавляя, однако, что она «отступала в сторону перед живой правдой, живой кровью»7.
Познакомившийся с есенинскими сборниками еще в школе, в эссе «Поэт изнутри» Шаламов рассказывает, как в своем юношеском чтении «шел очень медленно - от книги к книге…»: «… Еще в школе столкнулся я с <…> Есениным. Есенинский сборник, который мне пришлось взять из рук товарища, вызвал насмешки всех моих друзей» (V, 166). В пору, когда «лучшей поэзией» считались стихи Некрасова, среди школьных приятелей Шаламова почитателей Есенина не было совсем. И только этот мальчик, нетерпеливо ждавший момента, когда стихи станут «новостью, открытием, чудом» (V, 97), понимал, что это - «настоящие стихи»: «Встреча с есенинскими сборниками, “Песнословом” Клюева, с “Поэзоантрактом” Северянина - самое сильное впечатление от столкновения с поэзией тех лет. Все мои старшие товарищи ругали эти книжки, но я понимал, что это - настоящие стихи, хотя и написанные по другим каким-то канонам, чем учили нас в школе, даже в литературных кружках» (V, 96).
По страницам шаламовских произведений разбросано огромное число наблюдений о Есенине как поэте, человеке, наблюдений над поэтикой его произведений. Есенину посвящены эссе и очерк, имя поэта нередко встречается в письмах Шаламова различным адресатам. Характеризуя в своих записных книжках одного из знакомых как человека «антипоэтического склада», Шаламов перечисляет: «не знал ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Бальмонта, ни Блока, ни Есенина»8. Там же - в записных книжках (1963) - показывает знакомство с работами современных есениноведов: так, отзывается о только что вышедшей тогда в издательстве «Московский рабочий» книге Ю. Л. Прокушева «Юность Есенина» как о «документальной и убедительной»9. Там же - в записных книжках (1970) - высоко оценивает есенинские «имажинистские опыты»10.
«Кровь на строчках» как метафора наивысшей поэтической искренности встречается в творчестве Шаламова неоднократно и чаще всего в связи с творчеством Есенина. В сентябрьском номере «Сельской молодежи» за 1965 г. была размещена анкета «Поэты о поэте. К 70-летию со дня рождения Сергея Есенина», предлагавшая ответить на вопрос, какое место занимает Есенин в отечественной культуре и в жизни современников. Отвечая на вопрос анкеты, Шаламов трижды повторяет самое для него главное: «Стихи Есенина были его судьбой»11. Писатель убежден: стихи только тогда подлинны, когда в них «кровь и судьба» (V, 169).
«Стихи - это судьба, не ремесло…» (1962) - такими строками открывается небольшое, в две строфы, стихотворение Шаламова, в котором он говорит о главном для него в поэтическом творчестве. Есенинское поэтическое кредо, сформулированное в стихотворении «Быть поэтом - это значит то же…» (1925) из «Персидских мотивов», -
Быть поэтом - это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души [I, 267]12, -
получает продолжение:
Стихи - это судьба, не ремесло,
И если кровь не выступит на строчках,
Душа не обнажится наголо,
То наблюдений, даже самых точных,
И самой небывалой новизны
Не хватит у любого виртуоза,
Чтоб вызвать в мире взрывы тишины
И к горлу подступающие слезы. (III, 388)
Мысль о том, что за стихи поэт платит собственной кровью, проходит сквозь всё творчество Шаламова, считавшего, что «… о своих стихах поэт может судить только сам. Он - единственный судья своего собственного дела. Кроме собственного приговора, имеют значение суждения лишь высококвалифицированных знатоков предмета <…> они должны знать, какую цену платит поэт за свои стихи» (эссе «Звуковой повтор - поиск смысла»)13. «Я стал себя считать поэтом тогда, когда убедился, что не могу в стихах фальшивить…», - говорит Шаламов в эссе «Свободная отдача» и повторяет вновь: «Стихи - это судьба, а не ремесло» (V, 49).
«Поэзия дело серьезное, это не ремесло, а судьба. Пока в строках не выступит живая кровь - поэта еще нет, есть только версификатор», - читаем в эссе «Поэтическая интонация» (V, 29). «Это - еще не стихотворение, - извиняется Шаламов за неоконченное произведение в письме В. В. Португалову (1956). - В нем нет крови…» (VI, 210).
Начало творческого пути Шаламова ничем не походит на начало есенинского. «У Сергея Есенина были два учителя - Блок и Клюев», - отмечает писатель14. Действительно, в жизни Есенина был Клюев, откликнувшийся на его первое письмо незамедлительно («Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой»)15, предостерегавший юного поэта от ложных шагов в литературе. Поэтический путь Шаламова начинался иначе: «Всю жизнь я мечтал, что встречу человека, которому буду подражать во всем <…> Такого человека я не встретил»16; «Случилось так, что в жизни моей не было человека, который открыл бы мне поэзию, русскую поэзию <…>. Я двигался ощупью от книги к книге»17. Постоянный посетитель «всех литературных вечеров» того времени, Шаламов в бытность его студентом МГУ «не встречал никогда ни одного живого поэта», который оказал бы влияние на него «как поэт, как носитель важных <…> поэтических истин» (эссе «Поэт изнутри», V, 166-167).
В студенческие годы он, приезжавший каждое утро в старый читальный зал Румянцевского музея, был столь «исправным» посетителем Ленинской библиотеки, что однажды ему был выдан читательский билет № 1. Вместе с тем, отмечая: «Вот в этой библиотеке, в ее читальном зале, я и провел весь 26-й год, день в день»18, он ничего не говорит ни об откликах на смерть Есенина, ни о «есенинщине».
Некоторые мысли Шаламова о творческой судьбе писателя вполне сопрягаются с есенинскими, особенно мучившими поэта в последний год жизни. Есенин болезненно воспринимал невнимание к его творчеству со стороны «большой критики»: по свидетельству В. Наседкина, об «Анне Снегиной» «… не было за полгода ни одного отзыва»19, о книге «Персидские мотивы» «… в провинциальных газетах печатались такие рецензии, что без смеха их нельзя было читать»20. Есенин с нескрываемой горечью говорил Н. Вержбицкому: «Критики у меня не было и нет. Вот вы что поймите!.. Я уже восемь лет печатаюсь, и до сих пор не прочел о себе ни одной серьезной заметки! А мне надоело ходить в коротких штанишках и в вундеркиндах. Надоело! Очевидно, нужно умереть, чтобы про тебя написали что-нибудь путное!»21 «Обычно достаточно было умереть, чтобы кое-что напечатали…», - делится жизненным наблюдением Шаламов в «Письме старому другу»22. В его записных книжках встречаем запись (1966): «Мне нужно сжечь себя, чтобы привлечь внимание»23.
Когда-то Есенин признавался, что лирические стихи его учили писать Клюев и Блок: «Клюев меня учил даже таким вещам: “Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения - двадцать четыре строки”»24.
Блок рекомендовал Есенину «идеальную меру» лирического стихотворения в 20 строк. 8 строк считал идеальной мерой русской лирики Пастернак. Для Шаламова эта мера - 12 строк. В отличие от есенинских, поэтическим текстам Шаламова свойственна многовариантность: он множество раз исправлял написанное (так, говорил о стихотворении «Камея», что оно имеет «сто вариантов, как все <его> колымские стихи…»)25.
Взгляды Есенина и Шаламова на возраст лирического поэта не совпадают. Первый считал, что после сорока нужно перестать писать лирические стихи. Последний утверждал противоположное: поэзия - не молодость, а напротив, огромный душевный опыт, художественная зрелость: «Поэзия - вызревший плод» («Поэзия - дело седых…», III, 389).
Если звукописную составляющую поэтики своих произведений Есенин нащупывал интуитивно, - то Шаламов был убежден: «Стихи пишут по законам звуковых повторов» (из его письма Г. Воронской, VI, 265). По тексту его эссе «Звуковой повтор - поиск смысла» разбросаны наблюдения над фонетической составляющей поэтического произведения, вводящие читателя в творческую лабораторию мастера. «Стихи - это особый мир…», - справедливо утверждает Шаламов, повторяя: «Звуковой каркас - главное для поэта». Выводы, к которым приходит писатель: «Самое важное в русском стихосложении - наука звуковых повторов; «Звуковая магия есть основа русского стихосложения»26. В качестве примера «убедительного звукового повтора» он приводит есенинское «Эта улица мне знакома…».
Тема поэта и поэзии - одна из основных в творчестве обоих писателей. По Шаламову, поэзия - это ремесло, и стихотворение «Инструмент», которое сам поэт называл одним из самых своих любимых, начинается строками:
До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен,
Торопливый карандаш… (III, 143)
Развитие цивилизации, по мысли Шаламова, не имеет отношения к художественному творчеству: не случайно здесь обращение к старой лексике: гривна (гривенник), десть (старинное, ныне прочно забытое словечко «десть» - по Далю, «мера или счет писчей бумаги, 24 листа…»)27.
«Есенин посвятил всю свою жизнь писанию стихов, - таким утверждением открывает свои воспоминания “О Сергее Есенине” С. Городецкий и продолжает: - Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов. Все его выходки, бравады и неистовства вызывались только желанием заполнить пустоту жизни от одного стихотворения до другого»28. Есенинские размышления о поэзии, ее назначении, о поэтическом слове рассыпаны по страницам его поэтических произведений, статей, предисловий к сборникам, письмам, отзывам о творчестве других поэтов: в частности, это трактат «Ключи Марии» (1918), статьи «Отчее слово (По поводу романа Андрея Белого “Котик Летаев”)» <1918> и «Быт и искусство» (отрывок из книги «Словесная орнаментика») <1920>, «Вступление» <к сборнику «Стихи скандалиста»> (1923), «Предисловие» (1924), письмо Р. В. Иванову-Разумнику (май 1921, Ташкент) и мн. др.
В поэтическом творчестве, в частности, это два ранних одноименных стихотворения «Поэт»: «Не поэт, кто слов пророка…» (посвящено другу детства Есенина Грише Панфилову и подарено ему в виде надписи на фотографии) и «Он бледен. Мыслит страшный путь…» (соответственно <1912> и <1912-1913>). О том, насколько важными (без преувеличения, программными) для Есенина были убеждения, положенные в основу этих произведений (хотя и не без флера юношеского максимализма), свидетельствует его письмо Г. А. Панфилову (осень 1912): «Отныне даю тебе клятву, что буду следовать своему “Поэту”. Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду с сознанием благородного подвига»29.
В зрелом стихотворении «Поэтам Грузии» (1924) - выстраданная всем предшествующим творчеством Есенина словесная формулировка о всемирном братстве поэтов («Поэты все единой крови»):
И каждый в племени своем,
Своим мотивом и наречьем,
Мы всяк
Поддавшись чувствам
Человечьим… [II, 111-112]
«…Дайте нам смычку поэтов всех народностей», - требовал Есенин в не сохранившейся к настоящему времени своей статье о проблемах современной литературы, написанной тогда же (1924) в Тифлисе и обещал: «Мы будем об этом писать и говорить еще не раз»30.
«Я хочу считать себя поэтом, единственным русским поэтом, показавшим душу человека на лагерном Крайнем Севере, - вот единственная моя претензия», - признавался Шаламов (эссе «Свободная отдача»). В его творчестве так же немало, как и у Есенина, разножанровых произведений, посвященных теме поэта и поэзии. О том, какое значение он придавал поэзии, свидетельствуют его «стихи о стихах»: «Поэту», «Поэзии», «Стихи - не просто подражанье…», «Стихи - это судьба, не ремесло…», «Поэзия - дело седых…», «Слова - плохие семена…», «Стихи? Какие же стихи…», «Пегас», «Инструмент», «Стихотворения - тихотворения…», «Стихи - это стигматы…», «Стихи - это боль и защита от боли…», «Не в пролитом море чернил…», «Над старыми тетрадями», «Я не люблю читать стихи…», «Рассказано людям немного…», «Придворный соловей», «Видишь - дрогнули чернила…», «Я с отвращением пишу…», «В мозгу всю ночь трепещут строки…», «Пещерной пылью, синей плесенью…», «Светит солнце еле-еле…», «Луна качает море…», «Обогатительная фабрика», «Раковина», «У крыльца», «Ночная песня», «Гроза», «Июль», «Он из окон моей квартиры…», «Как Архимед, ловящий на песке…», «О песне», «Волшебная аптека», «Ушло почтовой бандеролью…» и многие другие, в которых стихи - желторотые птенцы («Гроза»), и волчья стая («Ночная песня»).
В отличие от есенинских, стихи Шаламова создавались в краю, где «бронхи рвет <…> мороз» («Я беден, одинок и наг…», III, 8), «Где не только цветы - даже плевелы / Не растут на земле родной» («Ты держись, моя лебедь белая…», III, 11), «На вершок от смерти» («Так вот и хожу…», III, 145). Они, рожденные «в морозной тьме, в болотной сырости», испачканы «пещерной пылью, синей плесенью», «крещенским снегом крещены» («Пещерной пылью, синей плесенью…», III, 7).
Стихи? Какие же стихи
Годятся для такого дела,
И где хранить черновики,
За пазухой, на голом теле?
Какой тоске отдать черед,
Каким пейзажам предпочтенье,
Какое слово не солжет,
Не выйдет из повиновенья?
(«Стихи? Какие же стихи…», III, 171)
Поэзию Шаламов определяет через понятие боли. Его стихотворение «Стихи - это боль, и защита от боли…» построено на анафорах, где трижды повторяется ключевое слово боль. Когда-то Ф. И. Тютчев подчеркнул целительное свойство поэзии, сравнив ее, говоря современным языком, с помощью доктора из неотложки («Поэзия»):
Среди громов, среди огней,
Среди клокочущих страстей,
В стихийном, пламенном раздоре,
Она с небес слетает к нам -
Небесная к земным сынам,
С лазурной ясностью во взоре -
И на бунтующее Море
Льет примирительный елей31.
«Стихи спасают», - утверждает Шаламов (эссе «Поэт изнутри», V, 164): «Я рифмами обманут / И потому спасен…» («Луна качает море..», III, 189). Только выкрикнув стихи «полной грудью, <…> легко / Опять дышать» («Я беден, одинок и наг…», III, 8). Вслед за Тютчевым он называет поэзию «волшебной аптекой» (одноименное стихотворение). Для него «стихи - это боль, и защита от боли…»; «стихи - это боль и целительный пластырь…»; «стихи - это боль, это скорая помощь…». А в общем, «стихи - как таблетка нитроглицерина, / Положенная под язык» (III, 432), или мостик наверх, в небо, за облака («Не суди нас слишком строго…»), где нет ни зависти, ни злобы.
В отличие от есенинской, неотъемлемое свойство шаламовской поэтики, играющее немаловажную роль в художественной семантике его произведений, - интертекстуальность. Некоторые исследователи (Ф. Апанович) применительно к творчеству писателя справедливо называют интертекстуальность «одним из генераторов художественного смысла»32. Его стихотворение «Я много лет дробил каменья…» - третье из небольшого (в шесть стихотворений) цикла «О песне»:
Я много лет дробил каменья
Не гневным ямбом, а кайлом.
Я жил позором преступленья
И вечным правды торжеством.
Пусть не душой в заветной лире -
Я телом тленья убегу
В моей нетопленой квартире,
На обжигающем снегу.
<…>
Моя давнишняя подруга
Меня не чтит за мертвеца,
Она поет и пляшет - вьюга,
Поет и пляшет без конца. (III, 236)
Стихотворение построено на метафорах из произведений классиков русской литературы ХIХ-ХХ вв.: Пушкина («Памятник»), Лермонтова («Демон»), Пастернака («Быть знаменитым некрасиво…), которые вписываются Шаламовым в жуткий контекст Колымы. К пастернаковской метафоре жизнь как книга (стих. Пастернака «Из суеверья»)33 Шаламов обращается в стихотворении «Жизнь - от корки и до корки…»: «Жизнь - от корки и до корки / Перечитанная мной» (III, 196). Метафора Маяковского штык - поэтическое перо («Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…» - стих. «Домой!»34) получает переосмысление в его стихотворении «Прямой наводкой»: «Поэтическую батарею я выкатываю вперед» (III, 330). Повторенная дважды, в начале и в конце стихотворения (то есть образуя строфическое кольцо), строка несет особую смысловую нагрузку. Предельно искренний в каждом своем слове, Шаламов не скрывал, что Аввакум, Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Мандельштам, Тютчев, Поль Верлен, Брюсов, Бальмонт, Блок, Северянин, Пастернак и другие поэты, каждый по-своему, оказали влияние на формирование его поэзии. В число этих авторов входит и С. А. Есенин, в чем не однажды признавался автор «Колымских рассказов».
Как и есенинское, всё поэтическое творчество Шаламова пронизывает ярчайшая образность:
Я жив не единым хлебом,
А утром, на холодке,
Кусочек сухого неба
Размачиваю в реке…
(«Я жив не единым хлебом…», III, 262)
Летящий снег представляется лирическому герою Шаламова клочьями старых рукописей («Сыплет снег и днем и ночью…). В ослепительно белом ледяном безмолвии Колымы, где путь к воротам, «что ведут к воронке ада, / Упирающейся в лед» («Инструмент», III, 144), лирического героя согревает только память детства, расцвеченная по-есенински яркими и чистыми - красной и синей васильковой - красками:
И осталось так немного
В бедной памяти моей -
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней.
(«Я забыл погоду детства…», III, 16)
(окончание здесь )