Случай "Жизни и судьбы" Василия Гроссмана, 1970-е годы
Отрывок из статьи литературоведа и критика Бенедикта Сарнова о судьбе рукописи романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", переправленной в середине семидесятых на Запад Владимиром Войновичем для издания книгой. История эта более или менее уже известна из воспоминаний Семена Липкина, но у Сарнова присутствует еще один немаловажный ее аспект: почти тотально "просолженицынная" русская эмиграция торпедировала издание книги пять лет, пока одна замечательная австриячка-энтузиастка самостоятельно не нашла для нее независимого швейцарского издателя по имени Василка Дмитриевич, трудами которого книга и увидела свет лишь в 1980 году.
У меня нет цели очернить Солженицына, на мой взгляд, там и без того клейма негде ставить. Солженицын меня мало интересует. Вернее, вообще не интересует иначе как в контексте судьбы Шаламова и "Колымских рассказов", в которой он сыграл такую же зловещую роль, как и ненавидимый им советский режим. Обрисованная Сарновым в нескольких штрихах ситуация, когда по меньшей мере выдающаяся, если не сказать больше, а для того времени исключительная по литературным достоинствам и глубине осмысления советской истории "Жизнь и судьба" без труда могла затмить "эпохальное" "Красное колесо" Солженицына, в полной мере отражает предшествующую ей ситуацию с "Колымскими рассказами", рядом с которыми "лагерная литература" будущего нобелевского лауреата включая "Архипелаг ГУЛАГ" должна была стушеваться в область чтения для домохозяек и незатейливых лагерных мемуаров, скомпилированных энергичным и разворотливым составителем в чудовищных размеров "опыт художественного исследования".
Бесславное трио: ЦРУ (плюс концерн Шпрингера, который финансировал издательство НТС "Посев" и офисы которого жгла РАФ Баадера-Майнхоф) - Солженицын - русская эмиграция, - должно рано или поздно получить своего историка, который выявил бы роль американских спецслужб и их питомца в превращении зарубежного русского культурного слоя в авторитарную структуру с лидером, клиническим образом соединяющим в себе близкую к помешательству манию величия, твердолобость и властность сталинского наркома и безжалостную хватку дельца, мыслящего предельно далекими от искусства категориями прибыли и убытка. Это трио топило все, что шло вразрез с его генеральной линией.
Несколько кусков из статьи Сарнова, опубликованной в журнале Вопросы литературы, № 6, 2012
_________
"Войнович [...] подключил к делу Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр, а им фотографировать страницы машинописи помогал еще один человек - друг Андрея Дмитриевича, физик и правозащитник Андрей Твердохлебов.
[...] все это - в общих чертах - давно и хорошо известно. Но мало что известно о том, как развивались события уже после того, как рукопись (микрофильм, пленка) романа оказалась наконец на Западе.
Переправили его Войнович и Сахаровы за границу в 1975-м. И почти сразу мы узнали, что посланный в виде пленки текст романа до тех, кому он был адресован, дошел.
Говоря «мы», я имею в виду узкий круг (узкий - в России) читателей «Континента». Уже в 1976-м на страницах этого журнала появились две главы из каким-то чудом вдруг оказавшегося на Западе арестованного гроссмановского романа. Главы эти, к сожалению, мало что говорили о масштабе и выдающихся художественных достоинствах утаенного от читателя произведения.
Тот факт, что редактор «Континента» выбрал для публикации именно эти, едва ли не самые бледные и невыразительные главы пропавшего романа, наводил на мысль, что, публикуя их (не опубликовать все-таки не мог), он хотел как-то смикшировать, приглушить значение этого события.
Тем не менее две главы из романа были все-таки напечатаны. И впервые на страницах печати появилось новое авторское его заглавие: «Жизнь и судьба».
На том, однако, все сразу и кончилось.
Прошел год... Еще один... Другой... Третий... А книга все не появлялась. И возникло явственное ощущение, что не только на Родине писателя, но и там, на вольном Западе, Гроссмана тоже «придушили в подворотне».
А было так.
Ограничившись публикацией двух, мягко говоря, не самых сильных глав гроссмановского романа, полный его текст Максимов послал Карлу Профферу, сопроводив его, надо думать, не слишком горячей, можно даже предположить, что скорее кислой, рекомендацией.
Там он и утонул.
В один из приездов Карла в Москву я спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: «Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это не интересно».
Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (почти все) другие русские издательства в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно было стать его «Красное колесо».
Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был «не свой», и одного этого было уже вполне достаточно. [...]
Итак, шли годы, а роман Гроссмана по-прежнему оставался неопубликованным.
[...] отснятая [в 1978-79 Владимиром Сандлером] новая пленка тоже была отправлена на Запад.
В этой акции принимала участие приятельница Войновича, время от времени наезжавшая в Москву славистка, аспирантка Венского университета Розмари Циглер. Возлагая на нее это поручение, Войнович сказал:
- Это великий русский роман. Он во что бы то ни стало должен быть напечатан.
Розмари ответила коротко:
- Я поняла.
Пленку с текстом романа она передала австрийскому атташе по культуре Йохану Марти. И когда эта пленка благополучно пересекла государственную границу, ее миссия на этом, как будто, была закончена. Но, помня о том, что сказал ей Войнович и что она ему ответила, она этим не ограничилась и сделала больше, гораздо больше, чем можно было ожидать. ОНА НАШЛА ИЗДАТЕЛЯ.
Хозяин небольшого русского книгоиздательства L’Age d’Homme в Лозанне (Швейцария) Wasilka Dimitrijevic, которому она вручила драгоценные пленки, понял и оценил значение романа неизвестного ему русского писателя. И сразу, без колебаний, решил, что он его издаст. И в 1980 году, СПУСТЯ ПЯТЬ ЛЕТ после того, как она оказалась на Западе, эта многострадальная рукопись наконец стала книгой. [...]
В 2007 году в Турине была проведена международная конференция, посвященная В. Гроссману. [...] Я свой доклад к тому времени уже сделал и в «круглом столе» принимать участия не собирался. Сидел в публике и не слишком внимательно слушал ораторов [...] И вдруг мой взгляд задержался на одном из выступавших. Говорил он, насколько я мог судить (обмен мнениями шел по-французски), о том же, о чем все, но при этом то и дело вынимал из кармана пиджака и вертел в руках некие маленькие коробочки, из которых доставал и тотчас же прятал обратно какие-то рулончики. И тут меня осенило. Я вгляделся в табличку, обозначавшую имя этого оратора (такой табличкой было обозначено место каждого из сидевших за тем круглым столом), и прочел: «W. DIMITRIJEVIC».
И тут я понял, что это были за коробочки, которые он вертел в руках, то и дело открывая их, но так и не решившись показать присутствующим их содержимое.
Батюшки! - ударило тут меня. Да ведь это же ТОТ САМЫЙ ДМИТРИЕВИЧ! А в коробочках этих наверняка та самая драгоценная пленка, с которой в его издательстве печатался гроссмановский роман.
Встрепенувшись, я попросил слова и, получив его, рассказал присутствующим, кто такой этот Дмитриевич и какова была его роль в судьбе гроссмановского романа. Не забыв при этом рассказать и про Максимова, и про Проффера, и даже намекнуть на особую роль в этой истории Солженицына.
Дмитриевич во время этой моей речи скромно молчал, продолжая вертеть свои коробочки.
Но когда я завершил эту свою довольно-таки эмоциональную речь... Боже! Какая разразилась овация!"
_________
Напомню, что если "Жизнь и судьба" ждала на Западе издания книгой ПЯТЬ ЛЕТ, то "Колымские рассказы" ждали ДВЕНАДЦАТЬ.