Маленький человек с большой силой воли
Каплун Б.Г. М.С. Урицкий как человек и революционер. К годовщине со дня смерти. (Из материалов по биографии). // Пламя. Пг., 1919. №65, 31.08, с. 13-16.
В маленькой, нескладной, несколько наклоненной вперед и своеобразно перегибающейся при движении с ноги на ногу фигуре Урицкого была заложена большая и глубокая человеческая натура. Она была так же своеобразна, как и фигура. Наносного, вычурного, крикливого в ней не было. Основной и наиболее яркий штрих ее - поражающая мягкость. Какой-то особой «гибкой» чуткостью была наполнена она. Натура Урицкого была в полном смысле этого слова негнущейся, прямой, идущей своим путем, вполне продуманным во всех деталях его. Он являет собой редкий образец того, как в человеческом существе может совместиться естественная простота, спокойствие, чуткость, прямота, непоколебимость воли, при отсутствии грубости и нетактичности.
Урицкий прошел тяжелый жизненный путь. Из этапа на этап, из ссылки в ссылки, из тюрьмы в тюрьму, серой осенью или холодной зимой, полуголодным, пришлось шагать ему половину своей жизни. Крепкий человеческий организм его не выдержал суровости этого пути: здоровье было надорвано. Туберкулез в сильной степени, физическая слабость, катар пищевых органов - вот роковой багаж, тот поистине мученический «крест», с которым вернулся он после февральской революции в Петербург...
Урицкий и физические страдания, стойкий часовой пролетарской революции и болезнь его в минуты обостренной борьбы - вот глубокая душевная драма, которую молча, скрыв все до внешних мелочей, переживал в самом себе М.С.; это сюжет большой и благодарной психической работы для чуткого и вдумчивого художника.
Мне вспоминаются дни осени 17-го, когда, изнуренного от безсонных ночей, проведенных в большой и напряженной организационно-политической работе, М.С. почти вводили на квартиру, до того были надорваны его физические силы. Он проходил к себе в комнату, валился на кровать. Даже раздеться сил у него не хватало...
Самое обидное, самое большое по степени неприятности,- это спросить у него: что болит? не позвать ли врача? не сбегать ли, не принести ли чего-либо из аптеки? Тогда исключительное спокойствие М.С. нарушалось и он, нервно махну рукой, отрывисто, тихим голосом отвечал:
- Ничего у меня не болит, ничего мне не нужно, я, просто, устал. Не безпокойся, сейчас пройдет!..
Обыкновенно зайдешь к нему с большим внутренним волнением, сядешь, молчишь, душа у самого плачет, но спросить боишься. Глядишь только... очень мучается маленький человек с большой силой воли, очень страдает. Иногда, в таких случаях, он говорил:
- Походи, походи немного, я один полежу. Легче тогда...
Я уходил. Сквозь открытую дверь слышал определенно сдерживаемые сверхчеловеческими усилиями стоны от нестерпимой внутренней боли и видел, как судорожно корчилась порой его фигура, какие причудливые и угловатые позы принимала она в поисках облегчения или временного успокоения от физических страданий.
Болеть Урицкий не позволял себе. Но еще больше он не любил разспросов и разговоров о его здоровьи. Здесь нарушалось его спокойствие. Можно смело сказать, что {с. 14} это единственный вопрос, который разом портил ему настроение. Мне кажется, что сама болезнь, как таковая, приносила ему значительно меньше страданий, чем мысль о болезни.
Я остановился на болезни не потому, что она являлась ярким фактом его бытия, но потому, что она имеет большое психологическое значение. В ней сказывался штрих его теории жизни. Революционер должен быть сильнее природы. В минуты разгара борьбы, в те минуты, когда революционная борьба и ее детали есть сама жизнь его, до того он сжился и сросся с нею,- чувствовать изломы физических страданий - максимальное наказание духа, возможное для революционера. Это - узел душевной драмы, равную которой редко встретишь в истории. Трагедия М.С. была в том, что яркий революционный, редкий по своему размаху, глубине и порывам дух, отдав всего себя на служение пролетарским идеалам, сталкивался в нем же самом с физическим недомоганием. Это «столкновение» отнимало часть энергии, которую М.С., победивший все личное, направлял совсем в другую сторону.
Оставляя по его просьбе в комнате одного и уходя, я, обыкновенно, у дверей бросал на него последний быстрый взгляд... И почему-то всегда, мне казалось, будто он говорит:
- Подлинный революционер должен победить в себе все физические недомогания. В минуты борьбы мне стыдно, что я принужден страдать от туберкулеза, который душит меня, и уйти прошу потому, чот мне стыдно.
При первой физической возможности подняться с постели М.С. вставал, порой еще шатаясь, а ранним утром уезжал на работу. Признаюсь, я очень часто безмерно удивлялся запасу его энергии.
С жутью вспоминаются мне сейчас дни его болезни... Так много скорби было в неподвижных, отвыкших глядеть на свет без стекол, замерших глазах, отражавших всего его, больного революционера, страдающего уже тяжко только от мысли о болезни. Но скорбь была шире. Ужасом от нее веяло. М.С. был очень болен. Задыхающийся от кашля, может быть, думавший, лежа после приступов кашля кровью, в холодном поту, о близкой смерти, он не мог примириться даже с намеком на мысль о ней. В минуты, когда победа близка, человеку-борцу, отдавшему все свои сознательные годы, четверть века своей жизни, для достижения этой победы, вдруг думать об уходе из жизни и борьбы... А кругом холодно, неуютно, ни одного чуткого звука... Для сознательного революционера нет ничего трагичней, как в разгар обострения классовой борьбы при духовной мощи чувствовать свое физическое безсилие. Воспоминания о М.С. в минуты надлома его сил на жизненном пути революционной борьбы со всей определенностью подтверждают это положение. Можно сказать больше: гигантским усилием воли Урицкому-революционеру удавалось побеждать свои физические недуги, надорванность и порой, крепясь, продолжать свой путь борьбы. Дух революционера-Урицкого был сильнее его природы.
Иногда осенней ночью, среди безконечно ползущего с двух сторон густого отмирающего леса, когда что-то свинцово-тяжелое нависло кругом, проносится скорый поезд. Среди ночной полудремоты раздается вдруг долгий, заунывно-резкий гудок сирены сормовского паровоза. Как-то особенно остро врезывается он в ночную тишину и отдается в едушем пассажире. Очень жутко становится... Что-то не от мира сего, слишком сильное и могучее, по сравнению с тянущейся кругом обстановкой, есть в этом паровозе, в зове его. Проходит он прямым путем своим сквозь нависшую тьму и содрогает все... Одинок паровоз в своем беге. Нет извне ему никакой поддержки. Не понимает, но преклоняется пред ним окружающее.
При мысли о личной жизни Урицкого, русло ее течения рисуется мне путем паровоза. Также проходит оно сквозь большую, непонятную мглу, неприступную по своей холодности.
У Урицкого нет личной жизни. Зарыл он ее сам в себе, потому что путь борьбы не вязался у него с путем личным. Почти с раннего детства жизнь его лишена дум о себе. Урицкий юноша - уже человек, у которого одна мысль, один порыв и подвиг, одна вера, один путь прямой и ясный - путь борьбы за социализм, за идеалы трудящихся пролетариев. И этот путь затмил все остальное; он не разветвлялся; он сохранил свою абсолютную цельность.
На вопрос, чем жил Урицкий, мы отвечаем вполне определенно: только борьбой за социализм, только верой в торжество социализма. В этом - смысл его жизни. Вне этого - нет жизни. Создав в себе идею, осознав еще в юношеских годах ее, он сжился с ней всем существом своим, он сросся с нею. Борьбу за царство труда не называл он борьбой, не ставил ее рядом с собою, так чтобы можно было смотреть на нее. Он не пред- {с. 15} ставлял себе борьбы, считал ее своею жизнью - до того идея о ней и сама срослась с ним.
Маленький, по внешности, он рисуется мне титаном революционного духа. Ибо для отречения от всего личного, при широких соблазнах кругом, для прохождения всей своей жизни без отступления от намеченных штрихов, для перенесения естественной скорби и тоски одиночества, в серой, подчас невыносимо мучительной обстановке далекой, загнанной,- нужен сильных дух и могучий двигатель - революция - для поддержания его.
Я часто думаю о жизни Урицкого в далекой Сибири. Долгие годы своей жизни совсем один. Ни одной чуткой, нежной души вокруг. Ни одного ласкового и ободряющего слова в трудной, до безысходности трудной жизни. И улыбаться, и радоваться, и так чутко, чутко походить ко всем людям труда, отдавать весь свой опыт, все свои знания, все, что имел, без всякого чувства жалости и филантропии, но с большим и доходящим до души чувством долга,- а потом каждый раз начинать все сызнова...
Жизнь его была трудна. Даже иногда он сам об этом вспоминал. Но тягость жизни не воспитала в нем озлобления, озверения или черствости. У меня не сохранилось воспоминаний о более отзывчивой, более понимающей и сострадающей душе, более помогающей в трудные духовные минуты, чем М.С. Мне приходится остановиться на том, что М.С. в два раза старше меня и подходить поэтому ко мне приходилось не как к равному, а как к юноше, школьнику. Разница в годах не мешала ему понимать мои порывы, не осмеивать их, относиться к ним с определенным уважением. Это не только мое впечатление. Я встречаю много товарищей, моих сверстников, которые окружали М.С. У них такое же впечатление. Урицкий был одной из тех натур, которые привлекали к себе молодежь и оказывали на нее широкое, живое влияние, приковывая к себе. В этом мы, молодое поколение, с полной откровенностью признаемся. Дух облагораживающий веру в идеал, борьбу и победу,- вот дух, который он передавал нам. Мне хочется при этом подчеркнуть веру в победу.
Урицкий привлекал и приковывал к себе с первого раза, даже по мягкой внешности, по тем уголкам книзу рта, которые создавали ласковое, доброе и открытое выражение...
Мне, по его же разсказам, вспоминается его далекое прошлое детство, когда он начинал уже свою сознательную жизнь.
И самым ярким в ней было то, что живя в мещанско-обывательской среде, он пошел против течения, он не заглушил в себе любознательности, а развил ее до болезненности, он не поддался чувству мещанского рабства духа. Первой мыслью о необходимости решительной борьбы за освобождение от гнета, эксплуатации и печального бытия порождены были окружавшей его средой, лицемерием и продажностью торгового духа этой среды.
Мать М.С. была очень религиозной женщиной. Семейные жизненные условия сложились нескладно. Семья была большая, сборная, дети не все родные. Сына своего Моисея она очень любила. Из него мечтала сделать хорошего делового торговца и честного религиозного еврея. И больно страдала она, когда узнала, что сына, от нее по секрету, обучают русской грамоте.
М.С. обучили грамоте и больше того: по секрету от матери повела его старшая сестра экзаменоваться в гимназию. Условия поступления в гимназию, в эпоху сугубой реакции, для еврейского мальчика в небольшом городке со значительным еврейским населением в Черкассах, представляли большие трудности. Но способный М.С. выдержал блестящие экзамены и в числе трех других еврейских детей был принят в гимназию. Мальчики-евреи, попавшие в гимназию, считались, по вполне понятным причинам, счастливчиками. О них говорило все население города...
В тот же день, после объявления результатов экзаменов, когда старуха мать даже не знала о том, что мальчика повели экзаменоваться в гимназию и ни в коем случае не допустила бы до этого «позора». Один из соседей встретил мать Урицкого и стал поздравлять ее. Она, пожилая уже женщина, чрезвычайно была удивлена, что ее вдруг ни с того, ни с сего стали поздравлять, и спросила, в чем дело, с чем ее поздравляют.
«Бросьте,- говорил сосед,- зачем вы скромничаете». Когда же он разсказал ей, что Мойша (так называла она своего сына) блестяще выдержал экзамен и принят в числе трех в гимназию, гневу и возмущению ее не было предела. Деспот, она не могла примириться с одной стороны, с тем, как ее смели обойти в столь важном, принципиальном вопросе. А с другой стороны, ее мучило общественное мнение религиозных фанатиков.
«Эх, голодранец, что задумал,- ругала она М.С.,- никогда этого не будет, никогда не допущу до этого. Чтобы мой сын писал в субботу, обезчестил меня?! Я лучше отрекусь от него, прокляну и т.д.».
С большим трудом, после сильной драмы в семье, удалось убедить старуху, что способному мальчику нужно учиться... Но согласилась она на это учение лишь тогда, когда была в гимназии обезпечена религиозная внешняя обрядность и общественное мнение: маленького Урицкого по субботам от писания в классе освободили...
С такими трудностями начинал М.С. свою сознательную жизнь. Вдумчивый мальчик, он не мог пройти мимо окружавшей обстановки, не впитав в себя ее ужасов, не почерпнув силы для жизненного пути в них же. Непонимаемый окружавшими, порой преследуемый ими {с. 16} же, он вскоре должен был вообще уехать из родного города. Гимназия была лишь 4-х классная, он кончил ее и решил продолжать учиться. С этих лет начинается его самостоятельная жизнь. Но, несмотря на ужас, он не отрывается от окружавшей его среды. Из Черкасс он переехал в Белую Церковь, потом в Гомель. Как звон колокольчиков, висящих на шее у лошади, неутомимо, назойливо, наполняет слух лошади, так плелась и разстилалась навстречу юноше-Урицкому жизнь забитых, голодных людей. Участь в гимназии, он имел грошевые уроки и прокармливал себя ими... 26-ти лет он уже окончил университет и сразу по окончании поступил в один из киевских пехотных полков вольноопределяющимся, но на четвертый день службы был арестован по обвинению в агитации и проповеди социалдемократических идей среди солдат. Путь прежней жизни резко обрывается, меняется, вырастают решетки, режимы, тюремное рабство.
Вера в необходимость лучшего, не такого серого несчастно-голодного, как и еврейский кварталы мелко-мещанской бедноты в Черкассах, «на старом базаре», зародились еще в далеком детстве. Первые опыты жизни не поколебали, а укрепили, расширили и углубили ее. Жизнь на стороне, а потом самостоятельная жизнь в Киеве, заставила осознать все, продумать; что родилось и согревалось в душе еще с детства, заставило отойти от всего и пойти по одному определенному пути, без колебаний и сомнений, без жалости и без лишних слов и движений... Они выработали стойкость. Революционер по духу с раннего детства, он закалялся в жизненном опыте, в нем постепенно вырабатывалась особая этика, этика революционера, которая диктовала ему устои и методы борьбы, которая воспитала в нем лучшее, что заложено в свободном человеческом духе...
Это все сказалось в тот год, когда М.С. смог во всей широте проявить себя на поприще государственной деятельности, как один из лучших людей земли и как один из наиболее стойких революционеров.
Перед образом революционера, который в разгар классовой борьбы, в разгар всемирного человеческого озверения, вызванного пятилетней мировой грабительской бойней-войной, сохранил в себе все человечески-красивое, развил и окрыли в себе еще более стойкий, непоколебимый революционный дух, переплетая пролетарское великодушие с революционным, по существу своему, священным насилием,- мы останавливаемся и говорим:
- Урицкий, быть может, первый образ стойкого борца-рыцаря пролетарской революции. Революционные принципы его жизни и борьбы непоколебимы. Единственный его двигатель жизни - стремление создать свободное царство труда. Это стремление срослось с ним и не отделимо. За него он борется, в него он верит, им живет, ничего, кроме него на земле не имеет, за него умеет погибать... За него и погиб он.
Сквозь строй всей жизни и борьбы рыцаря-борца красной нитью проходит пролетарско-революционная этика, которую он на протяжении своего жизненного пути ни разу не перешагнул, за нарушение которой болел душой и которую ему порой так хотелось воспитать и так хотелось во всех борющихся и колеблющихся пролетариях укрепить...
В маленькой, нескладной, несколько наклоненной вперед и своеобразно перегибающейся при движении с ноги на ногу фигуре Урицкого была заложена большая и глубокая человеческая натура. Она была так же своеобразна, как и фигура. Наносного, вычурного, крикливого в ней не было. Основной и наиболее яркий штрих ее - поражающая мягкость. Какой-то особой «гибкой» чуткостью была наполнена она. Натура Урицкого была в полном смысле этого слова негнущейся, прямой, идущей своим путем, вполне продуманным во всех деталях его. Он являет собой редкий образец того, как в человеческом существе может совместиться естественная простота, спокойствие, чуткость, прямота, непоколебимость воли, при отсутствии грубости и нетактичности.
Урицкий прошел тяжелый жизненный путь. Из этапа на этап, из ссылки в ссылки, из тюрьмы в тюрьму, серой осенью или холодной зимой, полуголодным, пришлось шагать ему половину своей жизни. Крепкий человеческий организм его не выдержал суровости этого пути: здоровье было надорвано. Туберкулез в сильной степени, физическая слабость, катар пищевых органов - вот роковой багаж, тот поистине мученический «крест», с которым вернулся он после февральской революции в Петербург...
Урицкий и физические страдания, стойкий часовой пролетарской революции и болезнь его в минуты обостренной борьбы - вот глубокая душевная драма, которую молча, скрыв все до внешних мелочей, переживал в самом себе М.С.; это сюжет большой и благодарной психической работы для чуткого и вдумчивого художника.
Мне вспоминаются дни осени 17-го, когда, изнуренного от безсонных ночей, проведенных в большой и напряженной организационно-политической работе, М.С. почти вводили на квартиру, до того были надорваны его физические силы. Он проходил к себе в комнату, валился на кровать. Даже раздеться сил у него не хватало...
Самое обидное, самое большое по степени неприятности,- это спросить у него: что болит? не позвать ли врача? не сбегать ли, не принести ли чего-либо из аптеки? Тогда исключительное спокойствие М.С. нарушалось и он, нервно махну рукой, отрывисто, тихим голосом отвечал:
- Ничего у меня не болит, ничего мне не нужно, я, просто, устал. Не безпокойся, сейчас пройдет!..
Обыкновенно зайдешь к нему с большим внутренним волнением, сядешь, молчишь, душа у самого плачет, но спросить боишься. Глядишь только... очень мучается маленький человек с большой силой воли, очень страдает. Иногда, в таких случаях, он говорил:
- Походи, походи немного, я один полежу. Легче тогда...
Я уходил. Сквозь открытую дверь слышал определенно сдерживаемые сверхчеловеческими усилиями стоны от нестерпимой внутренней боли и видел, как судорожно корчилась порой его фигура, какие причудливые и угловатые позы принимала она в поисках облегчения или временного успокоения от физических страданий.
Болеть Урицкий не позволял себе. Но еще больше он не любил разспросов и разговоров о его здоровьи. Здесь нарушалось его спокойствие. Можно смело сказать, что {с. 14} это единственный вопрос, который разом портил ему настроение. Мне кажется, что сама болезнь, как таковая, приносила ему значительно меньше страданий, чем мысль о болезни.
Я остановился на болезни не потому, что она являлась ярким фактом его бытия, но потому, что она имеет большое психологическое значение. В ней сказывался штрих его теории жизни. Революционер должен быть сильнее природы. В минуты разгара борьбы, в те минуты, когда революционная борьба и ее детали есть сама жизнь его, до того он сжился и сросся с нею,- чувствовать изломы физических страданий - максимальное наказание духа, возможное для революционера. Это - узел душевной драмы, равную которой редко встретишь в истории. Трагедия М.С. была в том, что яркий революционный, редкий по своему размаху, глубине и порывам дух, отдав всего себя на служение пролетарским идеалам, сталкивался в нем же самом с физическим недомоганием. Это «столкновение» отнимало часть энергии, которую М.С., победивший все личное, направлял совсем в другую сторону.
Оставляя по его просьбе в комнате одного и уходя, я, обыкновенно, у дверей бросал на него последний быстрый взгляд... И почему-то всегда, мне казалось, будто он говорит:
- Подлинный революционер должен победить в себе все физические недомогания. В минуты борьбы мне стыдно, что я принужден страдать от туберкулеза, который душит меня, и уйти прошу потому, чот мне стыдно.
При первой физической возможности подняться с постели М.С. вставал, порой еще шатаясь, а ранним утром уезжал на работу. Признаюсь, я очень часто безмерно удивлялся запасу его энергии.
С жутью вспоминаются мне сейчас дни его болезни... Так много скорби было в неподвижных, отвыкших глядеть на свет без стекол, замерших глазах, отражавших всего его, больного революционера, страдающего уже тяжко только от мысли о болезни. Но скорбь была шире. Ужасом от нее веяло. М.С. был очень болен. Задыхающийся от кашля, может быть, думавший, лежа после приступов кашля кровью, в холодном поту, о близкой смерти, он не мог примириться даже с намеком на мысль о ней. В минуты, когда победа близка, человеку-борцу, отдавшему все свои сознательные годы, четверть века своей жизни, для достижения этой победы, вдруг думать об уходе из жизни и борьбы... А кругом холодно, неуютно, ни одного чуткого звука... Для сознательного революционера нет ничего трагичней, как в разгар обострения классовой борьбы при духовной мощи чувствовать свое физическое безсилие. Воспоминания о М.С. в минуты надлома его сил на жизненном пути революционной борьбы со всей определенностью подтверждают это положение. Можно сказать больше: гигантским усилием воли Урицкому-революционеру удавалось побеждать свои физические недуги, надорванность и порой, крепясь, продолжать свой путь борьбы. Дух революционера-Урицкого был сильнее его природы.
Иногда осенней ночью, среди безконечно ползущего с двух сторон густого отмирающего леса, когда что-то свинцово-тяжелое нависло кругом, проносится скорый поезд. Среди ночной полудремоты раздается вдруг долгий, заунывно-резкий гудок сирены сормовского паровоза. Как-то особенно остро врезывается он в ночную тишину и отдается в едушем пассажире. Очень жутко становится... Что-то не от мира сего, слишком сильное и могучее, по сравнению с тянущейся кругом обстановкой, есть в этом паровозе, в зове его. Проходит он прямым путем своим сквозь нависшую тьму и содрогает все... Одинок паровоз в своем беге. Нет извне ему никакой поддержки. Не понимает, но преклоняется пред ним окружающее.
При мысли о личной жизни Урицкого, русло ее течения рисуется мне путем паровоза. Также проходит оно сквозь большую, непонятную мглу, неприступную по своей холодности.
У Урицкого нет личной жизни. Зарыл он ее сам в себе, потому что путь борьбы не вязался у него с путем личным. Почти с раннего детства жизнь его лишена дум о себе. Урицкий юноша - уже человек, у которого одна мысль, один порыв и подвиг, одна вера, один путь прямой и ясный - путь борьбы за социализм, за идеалы трудящихся пролетариев. И этот путь затмил все остальное; он не разветвлялся; он сохранил свою абсолютную цельность.
На вопрос, чем жил Урицкий, мы отвечаем вполне определенно: только борьбой за социализм, только верой в торжество социализма. В этом - смысл его жизни. Вне этого - нет жизни. Создав в себе идею, осознав еще в юношеских годах ее, он сжился с ней всем существом своим, он сросся с нею. Борьбу за царство труда не называл он борьбой, не ставил ее рядом с собою, так чтобы можно было смотреть на нее. Он не пред- {с. 15} ставлял себе борьбы, считал ее своею жизнью - до того идея о ней и сама срослась с ним.
Маленький, по внешности, он рисуется мне титаном революционного духа. Ибо для отречения от всего личного, при широких соблазнах кругом, для прохождения всей своей жизни без отступления от намеченных штрихов, для перенесения естественной скорби и тоски одиночества, в серой, подчас невыносимо мучительной обстановке далекой, загнанной,- нужен сильных дух и могучий двигатель - революция - для поддержания его.
Я часто думаю о жизни Урицкого в далекой Сибири. Долгие годы своей жизни совсем один. Ни одной чуткой, нежной души вокруг. Ни одного ласкового и ободряющего слова в трудной, до безысходности трудной жизни. И улыбаться, и радоваться, и так чутко, чутко походить ко всем людям труда, отдавать весь свой опыт, все свои знания, все, что имел, без всякого чувства жалости и филантропии, но с большим и доходящим до души чувством долга,- а потом каждый раз начинать все сызнова...
Жизнь его была трудна. Даже иногда он сам об этом вспоминал. Но тягость жизни не воспитала в нем озлобления, озверения или черствости. У меня не сохранилось воспоминаний о более отзывчивой, более понимающей и сострадающей душе, более помогающей в трудные духовные минуты, чем М.С. Мне приходится остановиться на том, что М.С. в два раза старше меня и подходить поэтому ко мне приходилось не как к равному, а как к юноше, школьнику. Разница в годах не мешала ему понимать мои порывы, не осмеивать их, относиться к ним с определенным уважением. Это не только мое впечатление. Я встречаю много товарищей, моих сверстников, которые окружали М.С. У них такое же впечатление. Урицкий был одной из тех натур, которые привлекали к себе молодежь и оказывали на нее широкое, живое влияние, приковывая к себе. В этом мы, молодое поколение, с полной откровенностью признаемся. Дух облагораживающий веру в идеал, борьбу и победу,- вот дух, который он передавал нам. Мне хочется при этом подчеркнуть веру в победу.
Урицкий привлекал и приковывал к себе с первого раза, даже по мягкой внешности, по тем уголкам книзу рта, которые создавали ласковое, доброе и открытое выражение...
Мне, по его же разсказам, вспоминается его далекое прошлое детство, когда он начинал уже свою сознательную жизнь.
И самым ярким в ней было то, что живя в мещанско-обывательской среде, он пошел против течения, он не заглушил в себе любознательности, а развил ее до болезненности, он не поддался чувству мещанского рабства духа. Первой мыслью о необходимости решительной борьбы за освобождение от гнета, эксплуатации и печального бытия порождены были окружавшей его средой, лицемерием и продажностью торгового духа этой среды.
Мать М.С. была очень религиозной женщиной. Семейные жизненные условия сложились нескладно. Семья была большая, сборная, дети не все родные. Сына своего Моисея она очень любила. Из него мечтала сделать хорошего делового торговца и честного религиозного еврея. И больно страдала она, когда узнала, что сына, от нее по секрету, обучают русской грамоте.
М.С. обучили грамоте и больше того: по секрету от матери повела его старшая сестра экзаменоваться в гимназию. Условия поступления в гимназию, в эпоху сугубой реакции, для еврейского мальчика в небольшом городке со значительным еврейским населением в Черкассах, представляли большие трудности. Но способный М.С. выдержал блестящие экзамены и в числе трех других еврейских детей был принят в гимназию. Мальчики-евреи, попавшие в гимназию, считались, по вполне понятным причинам, счастливчиками. О них говорило все население города...
В тот же день, после объявления результатов экзаменов, когда старуха мать даже не знала о том, что мальчика повели экзаменоваться в гимназию и ни в коем случае не допустила бы до этого «позора». Один из соседей встретил мать Урицкого и стал поздравлять ее. Она, пожилая уже женщина, чрезвычайно была удивлена, что ее вдруг ни с того, ни с сего стали поздравлять, и спросила, в чем дело, с чем ее поздравляют.
«Бросьте,- говорил сосед,- зачем вы скромничаете». Когда же он разсказал ей, что Мойша (так называла она своего сына) блестяще выдержал экзамен и принят в числе трех в гимназию, гневу и возмущению ее не было предела. Деспот, она не могла примириться с одной стороны, с тем, как ее смели обойти в столь важном, принципиальном вопросе. А с другой стороны, ее мучило общественное мнение религиозных фанатиков.
«Эх, голодранец, что задумал,- ругала она М.С.,- никогда этого не будет, никогда не допущу до этого. Чтобы мой сын писал в субботу, обезчестил меня?! Я лучше отрекусь от него, прокляну и т.д.».
С большим трудом, после сильной драмы в семье, удалось убедить старуху, что способному мальчику нужно учиться... Но согласилась она на это учение лишь тогда, когда была в гимназии обезпечена религиозная внешняя обрядность и общественное мнение: маленького Урицкого по субботам от писания в классе освободили...
С такими трудностями начинал М.С. свою сознательную жизнь. Вдумчивый мальчик, он не мог пройти мимо окружавшей обстановки, не впитав в себя ее ужасов, не почерпнув силы для жизненного пути в них же. Непонимаемый окружавшими, порой преследуемый ими {с. 16} же, он вскоре должен был вообще уехать из родного города. Гимназия была лишь 4-х классная, он кончил ее и решил продолжать учиться. С этих лет начинается его самостоятельная жизнь. Но, несмотря на ужас, он не отрывается от окружавшей его среды. Из Черкасс он переехал в Белую Церковь, потом в Гомель. Как звон колокольчиков, висящих на шее у лошади, неутомимо, назойливо, наполняет слух лошади, так плелась и разстилалась навстречу юноше-Урицкому жизнь забитых, голодных людей. Участь в гимназии, он имел грошевые уроки и прокармливал себя ими... 26-ти лет он уже окончил университет и сразу по окончании поступил в один из киевских пехотных полков вольноопределяющимся, но на четвертый день службы был арестован по обвинению в агитации и проповеди социалдемократических идей среди солдат. Путь прежней жизни резко обрывается, меняется, вырастают решетки, режимы, тюремное рабство.
Вера в необходимость лучшего, не такого серого несчастно-голодного, как и еврейский кварталы мелко-мещанской бедноты в Черкассах, «на старом базаре», зародились еще в далеком детстве. Первые опыты жизни не поколебали, а укрепили, расширили и углубили ее. Жизнь на стороне, а потом самостоятельная жизнь в Киеве, заставила осознать все, продумать; что родилось и согревалось в душе еще с детства, заставило отойти от всего и пойти по одному определенному пути, без колебаний и сомнений, без жалости и без лишних слов и движений... Они выработали стойкость. Революционер по духу с раннего детства, он закалялся в жизненном опыте, в нем постепенно вырабатывалась особая этика, этика революционера, которая диктовала ему устои и методы борьбы, которая воспитала в нем лучшее, что заложено в свободном человеческом духе...
Это все сказалось в тот год, когда М.С. смог во всей широте проявить себя на поприще государственной деятельности, как один из лучших людей земли и как один из наиболее стойких революционеров.
Перед образом революционера, который в разгар классовой борьбы, в разгар всемирного человеческого озверения, вызванного пятилетней мировой грабительской бойней-войной, сохранил в себе все человечески-красивое, развил и окрыли в себе еще более стойкий, непоколебимый революционный дух, переплетая пролетарское великодушие с революционным, по существу своему, священным насилием,- мы останавливаемся и говорим:
- Урицкий, быть может, первый образ стойкого борца-рыцаря пролетарской революции. Революционные принципы его жизни и борьбы непоколебимы. Единственный его двигатель жизни - стремление создать свободное царство труда. Это стремление срослось с ним и не отделимо. За него он борется, в него он верит, им живет, ничего, кроме него на земле не имеет, за него умеет погибать... За него и погиб он.
Сквозь строй всей жизни и борьбы рыцаря-борца красной нитью проходит пролетарско-революционная этика, которую он на протяжении своего жизненного пути ни разу не перешагнул, за нарушение которой болел душой и которую ему порой так хотелось воспитать и так хотелось во всех борющихся и колеблющихся пролетариях укрепить...