Принцип активного покоя в мышлении и действии
© В.П. Зинченко, Московский городской психолого-педагогический университет
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 1/2005 © PsyJournals.ru, 2007
Проблема конференции «Семантика молчания и тишины» и избранная мною тема требуют от автора молчания. Но ситуация конференции требует высказывания. А я, во всяком случае на конференции, не сумею воспользоваться разумным советом (мечтой) Афанасия Фета: «сказаться душой без слова». Придется говорить, помня все же о том, что слово - серебро, а молчание - золото:
Привет вам, дерзнувшие отвечать
в сомненье, в неутомимом потоке,
уста, умеющие молчать.
Р.М. Рильке
Есть и уста, не умеющие молчать:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
О. Мандельштам
Хотя поэт понимает: «Видно даром не проходит шевеленье этих губ…»
То же встречаем у его современницы - А. Ахматовой:
Осуждены - и это знаем сами -
Мы расточать, а не копить…
В этом пространстве между умением и неумением молчать заключены семантика,
философия, психология, практика и тайна молчания, о котором известно менее, чем о слове. Впрочем, не следует обольщаться, ведь и в слове есть свои тайны, несмотря на богатейшие традиции его изучения:
Бесконечный цикл от идеи к поступку,
Бесконечные поиски и открытья
Дают знанье движенья, но не покоя;
Знанье речи, но не безмолвья,
Знанье слов и незнанье Слова.
Т. Элиот
58
Более пристальное вглядывание в молчание поможет лучше понять слово. Они невозможны друг без друга, пользуясь вошедшим в моду старым термином, они синергичны, и их нужно рассматривать совместно. Такое рассмотрение началось не сегодня: «Словотворчество есть взрыв языкового молчания глухонемых пластов языка. Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания… Самовитое слово отрешается от призраков данной бытовой обстановки и на смену самоочевидной лжи строит звездные сумерки» (В. Хлебников, цит. по: [12, с. 49]). Хотя сказано слишком вычурно, но верно. Хлебников как будто следовал правилу И. Бродского, прибавляя к правде элемент Искусства, которым будет руководствоваться и автор настоящего текста.
Примером замены в старом слове одной буквы служит замечательное слово Хлебникова творяне - это другая долина языка, по сравнению с исходным - дворяне. Творяне и в самом деле самовитое слово (от: само слово), т. е. самодостаточное, осмысленное, весомое, не лживое слово. Слово творимое, и оно же, по мысли Хлебникова, творящее. Добавим к хребтам океаны молчания.
Вот что пишет С.С. Аверинцев о Библии. Четыре древних повествователя изложили ее очень сжато, с тревожащими наше воображение лакунами, с загадочными умолчаниями, а главное - не позволяя себе никаких мотиваций, даже никаких оценочных эпитетов.
Каждое их слово как будто погружено в молчание, омывается молчанием, как остров - океаном.
Такое слово, как сказал бы Г.Г. Шпет, омыслено, поэтому в нем содержится законопорожденная, а не пришедшая наобум случайная, выболтанная мысль. Молчание - это не только омовение смыслом слова, но и внутреннее омовение (посредством «кровеносной системы смысла») внешнего человека. Так представлялась его роль в традиционных духовных практиках.
К хребтам и океану молчания можно добавить также и образ междуречья - пребывание между двумя речами (В.Л. Рабинович). Довольно очевидно, что молчание, покой, паузы могут служить внешним показателем размышления (соответственно, нередко показного), а также показателем противоположно направленных и обязательных в коммуникации актов осмысления значений и означения смыслов. Помимо когнитивных и коммуникативных функций молчание выполняет и экспрессивные функции. Молчание - это и пространство, в котором,
Получив свободу выбора, мы колеблемся
Между бесплодной мыслью и необдуманным делом.
Т. Элиот
То, по поводу чего сетует или над чем иронизирует поэт, представляет на самом деле чрезвычайно серьезную вещь. В деятельности сознательных существ речь идет прежде всего об отодвигании во времени решающих актов по отношению к окружающему миру, в том числе актов удовлетворения собственных органических потребностей. Происходит как бы удвоение и повторение явлений в зазоре длящегося опыта, позволяющем этим существам обучаться, самообучаться и эволюционировать [5, с. 177].
Покой, пауза, молчание и есть такие зазоры длящегося опыта. Все они - свидетельства дискретности поведения и деятельности живых существ. Их вслед за М.К. Мамардашвили можно было назвать местом (конечно, в топологическом смысле этого слова) сознания [9, с. 42]. Оговорюсь, что место это таинственно, но не свято и бывает пусто.
Значит, жизненная роль пространства и времени, покоя и молчания вполне сопоставима с жизненной ролью действия и слова, поэтому к ним нужно подходить со смирением.
Молчание в не меньшей мере, чем слово, достойно быть предметом изучения психологии вообще и культурно-исторической психологии в частности.
I
Начну с поля, или пространства, поэтических ассоциаций, или, говоря словами М.М. Бахтина, с «обрывков откровений», не просто отдающих должное молчанию, описывающих этот культурный феномен, но и раскрывающих его суть. Это поле имеет отношение к конференции в целом, а не только к моей теме. Поэтому настоящий текст состоит из двух частей. Первая - это бескорыстный дар участникам конференции или развернутый эпиграф к ней; вторая - краткое содержание научного доклада на заданную тему.
П. Валери говорил об «искусстве безмолвствования». Это близко к тому, что К.С. Станиславский называл «умением (искусством) держать паузу». Возможно, «пауза настает в каком-то пятом измеренье» (И. Бродский). Психологи и философы смысловое измерение бытия называют пятым. Т. Элиот как бы поясняет, что может означать пятое измерение наступления паузы и что в ней содержится:
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 1/2005 59
В спокойной точке вращенья мира. Ни сюда, ни отсюда,
Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм,
Не задержка, и не движенье. И не зови остановкой
Место встречи прошедшего с будущим. Не движенье
сюда и отсюда,
Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной точки,
Нигде нет ритма, лишь в ней ритм.
Я знаю, что где-то мы были, но, где мы были, не знаю,
И не знаю, как долго: во времени точек нет.
Следовательно, в «спокойной точке» обнаруживается беспокойство. Она не неизменна.
К ней можно отнести выражение Гераклита: «В изменении покоится». Что же это за ритм, о котором говорит Т. Элиот? Рискну предположить, что он имеет в виду духовную природу, и в качестве подтверждения приведу характеристику А. Белого, данную Мих. Чеховым: «Мир Белого вас поражал также ритмами. Да и сам он был ритм. Все, что он делал: молчал, говорил, читал лекцию, ваял звуками стих нараспев, бегал, ходил - все чудилось вам в сложных, свойственных Белому ритмах. Все его гибкое тело жило тем, чем жил его дух. В тончайших вибрациях, в жестах рук, в положении пальцев оно отражало, меняясь, желания, мысли, гнев, радость Белого… И мыслил он ритмами… И во всем, что с ним делалось, виделись ритмы, то строгие, мощные, гневные, то огненно-страстные, то вдруг тихие, нежные, и что-то наивное, детское чудилось в них. Когда он сидел неподвижно, молчал, стараясь себя угасить, чтобы слушать, вам начинало казаться: не танцует ли он?» [17, т. 1, с. 195-197]). Показательно также, что сам А. Белый видел движение и ритм именно за мыслью, а не за действием.
А. Блок писал, что творческая сила ритмов поднимает слово на хребте музыкальной волны и ритмическое слово заостряется как стрела, летящая прямо в цель.
М.М. Бахтин определяет ритмизированное бытие как «целесообразное без цели», т. е., по Канту, как один из моментов прекрасного. Видимо, потому оно так ценится поэтами. В стихотворении «Автопортрет» О. Мандельштама встречаются строки:
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть.
Не станем спорить с поэтом относительно врожденности ритма, важно, что он внутренний и отличается от внешней неловкости. Разумеется, есть и внешние ритмы, которым люди склонны подчиняться так же, если не больше, как и собственным, внутренним ритмам. Внутреннюю и динамическую пульсацию М.К. Мамардашвили идентифицировал с формой, естественно, не со статуарной, а с формой силы. Такую форму он называл «резонансным сосудом» или «путем». Мамардашвили соглашался с Аристотелем, утверждавшим, что форма имеет голос, и существо, не способное подчиниться в себе голосу формы, должно быть или Богом, или животным [10, с. 358].
Сказанное относится к внутренним ритмам (П.А. Флоренский сказал бы: к покою силы, к мощи, а не к деятельности), а не к внешне ритмизированной активности, к которой с сомнением относился М.М. Бахтин: «Свобода воли и активность несовместимы с ритмом. Жизнь (переживание, стремление, поступок, мысль), переживаемая в категориях нравственной свободы и активности, не может быть ритмизирована. Свобода и активность творят ритм для несвободного (этически) и пассивного бытия…
Отношение к себе самому не может быть ритмическим. Найти себя самого в ритме нельзя. Жизнь, которую я признаю моею, в которой я активно нахожу себя, невыразима в ритме, стыдится его, здесь должен оборваться всякий ритм, здесь область трезвения и тишины (начиная с практических низин до этически религиозных высот)» [3, т. 1, с. 191].
Далее мы увидим, что область трезвения и тишины в интерпретации Бахтина не очень похожа на покой. Надо ли говорить, что сейчас слишком многие себя ищут себя в ритме, а поиск «области трезвения и тишины» сам по себе составляет не простую задачу.
В «спокойной точке» содержится и живое творимое и «творящее движение» (термин В.В. Кандинского):
В закрытьи глаз, в покое рук
Тайник движенья непочатый.
О. Мандельштам
Значит, покой, пауза не являются пустыми. Они наполнены как минимум внутренними ритмами и движениями (души?). Возможно, последние в них и рождаются?! В подобных случаях покой, пауза, молчание воспринимаются как само Присутствие (Бернанос), которое есть знак подлежащего осмыслению содержательного, живого времени. Молчание благотворнеe, например, злого многословья Сивиллы. Она
Вся во власти слов; и превозмочь
не могла их; в ней они сгущались
и вокруг летали и кричали…
Р.М. Рильке
60
Иначе ведет себя Будда:
Он в слух ушел. И тишина как дали…
Мы замерли, не слыша ничего <…>
Забыл он то, что знаем мы, но знает
Он то, о чем заказано знать нам.
Такое знание порождено его молчанием, погружением в себя, прислушиванием к голосу динамической формы. Так же Рильке говорит о Боге:
Если ты Бога воспел,
не жди от него ответа;
молчанье его примета,
влекущий тебя предел.
У Бога, к счастью, есть последователи:
Мудрецы тогда не для того ли
Превратили в слух свои уста.
Бог Р.М. Рильке похож на немого, не отвечающего на наши вопросы Бога И.А. Бунина:
Весь мир молчит - затем,
Что в мире Бог, а Бог от века нем.
Хотя и обладает Словом.
Ф.А. Степун следующим образом характеризует трагическое мироощущение Бунина: «Этот немой Бог бунинской мистики отличается от Бога-Слова христианской догматики тем, что в нем «бессмысленность» мира в сущности не преодолевается, но лишь обретает ту предельную глубину, которую Бунин ощущает, то древним ужасом, то вечной красотой» [13, с. 97]. Молчание не только предельно насыщено, но и поливалентно. В молчании активность не исчезает, напротив, в нем сгущается время, оно становится более плотным. Трудно сказать, каковы последствия немоты Бога (возможно, В.С. Соловьев, говоривший, что Он наблюдает за своими созданиями не только с болью, но и с прибылью, был прав), но для человека последствия могут быть громоподобны:
Сумма немотств, чей зов
в самих себя обращен,
мятежный уход в себя,
громом поправшего гром,
протяженностью сжатое эхо,
переплавленная звезда… Гонг!
Р.М. Рильке
А. Арто уподобляет внезапную паузу пониманию образов и символов-типов, которые «действуют как пик оргии, как зажим артерии, как зов жизненных соков, как лихорадочное мелькание образов в мозгу человека, когда его резко разбудят» [1, с.117].
Есть, так сказать, и эпическое молчание:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
А.С. Пушкин
(Безмолвно, потому что поток воспоминаний (поток сознания) и речевой поток имеют разные постоянные времени. Речь, стремясь успеть за потоком сознания, захлебывается или вовсе тормозится.)
Возможно и патетическое молчание. Интересно молчание героя Б. Зайцева («Древо жизни») - Глеба перед памятником Данте: «Данте был безглаголен… Глеб сидел, молчал и сам наполнялся безглагольной вечностью».
Молчание по-разному действует на окружающих. Ведь мы молчание собеседника обычно воспринимаем как работу мысли.
Здесь же И. Бродский приводит и другой вариант:
А это было чистое молчанье.
Вы начинали ощущать свою
зависимость от этой тишины,
и это раздражало многих.
Уже приведенные примеры, как и те, что будут далее, подтверждают то, что молчание действительно должно рассматриваться как Присутствие, если угодно, как одна из важнейших форм внутреннего диалога сознания или души. Молчание - не только «место» внутреннего диалога, но и место для взаимопроникновения, взаимоотталкивания внешнего и внутреннего диалогов (по В.С. Библеру - макро- и микродиалогов). Другими словами, нужно говорить об онтологии молчания, оно входит в наше существо, является его составной частью независимо от его психологической, семантической и любой другой интерпретации. Л. Витгенштейн сказал бы, что мы состоим из тела, речи, добавим, и молчания (в том числе и фигур умолчания) задолго до того, как выходим на уровень их по нимания и интерпретации.
61
Р. Курпниеце [7], анализирующая молчание в поэзии А. Ахматовой, говорит о молчании поэта как о субстанции, способной заполнить собой пространство и быть услышанной миллионами:
Мое молчанье слышится повсюду,
Оно судебный наполняет зал…
И самый гул молвы перекричать
Оно могло бы, и, подобно гулу,
Оно на все кладет свою печать…
(«О моем молчании»)
Молчание и покой - это пространство, время и смысл (активный хронотоп - по А.А. Ухтомскому) возникновения событий. Молчание само событийно и плодотворно. Рильке связывает жизнь тишины и бесконечный взлет, благодаря которым «становится знакомо все внутреннее - и душа и тело».
Но знакомо - не значит известно:
Близь - что внутри; что вне - лишь череда
далекостей. И внутреннее сжато
от полноты и, может быть, заклято.
Как расколдовывается внутреннее? Р. Рильке поведал об этом М.И. Цветаевой:
нам никто никогда не помог к полноте возвратиться,
если б не шаг наш пустынный по долам бессонным.
И в других стихах поэта одиночество, забвение речи оказываются условием высшего блаженства -ощущения «себя целостным творением Творца» («Из жизни святого»).
Согласно М.М. Бахтину, путь к подобной целостности может пролегать через «обоснованный покой» или «ценностный покой», который отличается от «покоя самодовольства».
«Обоснованный покой» может быть поставлен в соответствие и насыщенной духовным волнением «спокойной точке» Т. Элиота. Бахтин рассматривал «обоснованный покой» как ценностную установку сознания, являющуюся условием эстетического творчества; покой - как выражение доверия в событии бытия, ответственный, спокойный - покой [т. 1, с. 260]. «Обоснованный покой» выступал для Бахтина и как беспокойство, как категория религиозного опыта: «Истинное бытие духа начинается только тогда, когда начинается покаяние…» [там же, с. 329]. От покоя самодовольства освобождает беспокойство, переживание, покаяние, молитва (уединение себя), т. е. формы обоснованного, или активного, покоя. В итоге покой самодовольства трансформируется в доверие (в том числе и к внешней инстанции). Аналогичны соображения П.А. Флоренского, говорившего о прорастании себя в диалоге и в молчании.
Конечно, покой, молчание связаны не только с религиозными таинствами и тайнами. Тайна, нескaзанное, равно как и нескaзанное, - неотъемлемое свойство человека вообще. Нет человека без тайны. Молчание помогает если и не раскрыть тайну, то сделать ее более осязаемой, прикоснуться к ней, а тишина помогает созерцать ее:
И слух созерцал,
Трогая менее зримое,
Менее явное…
Созерцающий слух Рильке можно, вслед за В.Л. Рабиновичем, назвать «ухоглазом», особым кентаврическим функциональным органом, формирующимся в индивидуальном развитии, позволяющем если и не раскрыть тайну, то прикоснуться к ней, сделать ее осязаемой. Рильке настаивал на том, что «ощущенье неопровержимо, а мысль неуловима». Она - «шепот раньше губ» (на сей раз - О. Мандельштам), а «мысль изреченная есть ложь» (Ф. Тютчев), будучи неизреченной, «мысль бесплотная в чертог теней вернется».
И всё же мы:
Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними
Помогает расти.
Это снова Рильке, который перекликается с Ф.М. Достоевским, сказавшим: «Да ведь страдание - это единственная причина сознания».
А к сознанию иначе как через слово пробиться невозможно:
Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось.
О. Мандельштам
Иное дело: настрадавшаяся душа, что в земной «жизни набрала много, речь не взяла, чтобы не гневить Бога», сказал на «ты» говоривший с Богом И. Бродский. Бог, видимо, пресыщен нашими земными разговорами, произнесением Его имени всуе. Т. Элиот от Его имени сказал:
Я дал вам речь, а вы неумолчно болтаете.
И все же нужно постараться успеть сказать главное в земной жизни:
Быть может, мы здесь для того,
Чтобы сказать: «колодец», «ворота», «дерево»…
Чтобы, сказав, подсказать вещам сокровенную
сущность,
Неизвестную им <…>
Здесь время высказывания, здесь родина слова.
Нужно успеть не только сказать, но и накопить сказанное и несказанное, написать свой дневник, который может пригодиться в другом мире.
С.С. Хоружий приводит разъяснение Евгария Монаха о возможных последствиях молитвы: «Высшая молитва совершенных - некое восхищение ума, всецелое отрешение его от чувственного, когда неизглаголанными воздыханиями духа приближается он к Богу, Который видит расположение сердца, отверстое подобно исписанной книге и в безгласных образах выражающее волю свою» [16, с. 159].
Так что душа, не взяв речь, взяла развернутое в пространстве слово, написанный в земной жизни дневник, который имеет шанс быть прочитанным во взаимном молчании ее и Бога, прочитан, как отмечает Хоружий, синхронно, в единый миг (как прочел Воланд книгу Мастера).
Однако полезно уже здесь, в земной жизни, начать готовиться и привыкать к будущему безмолвию. Поэтому Рильке советует не перебарщивать с разговорами:
Живем, в названья пальцами тыча,
и мир как будто - наша добыча,
его наихудший вредный клок.
Тычем пальцами, не вдаваясь в существо обозначаемого и убегая от себя, на что обратил внимание А.А. Потебня: «Слово служит для отвода глаз от себя к вещам… Слова, действительно, бывают уклончивыми, бывают и агрессивными, и часто может идти речь не столько о невыразимости индивидуального значения в общей для всех семантической системе языка, сколько о защите жизни, т. е. начала объективного, от слов» (цит. по: [8, с. 711]):
О ты, немая беззащитность,
Пред нашим натиском имен.
Б. Пастернак
Ю.М. Лотман комментирует: то, что беззащитность немая, - не случайно: агрессия совершается в форме называния. Конечно, не только слово, но и молчание может иметь различную аффективную окраску, быть многозначным: загадочным, созерцательным, застенчивым (целомудренное умолчание), задумчивым, сочувствующим, целительным, трагическим. Как молчание Пьеты: «Я вся беззвучный безымянный крик» (Рильке). Молчание может быть и угрожающим. Есть и «Молчание ягнят», т. е. покой отчаянья.
Независимо от агрессивности или миролюбивости называния нужно различать слово профанное и слово творящее. Внутри последнего есть свой микромир, своя тайна, своя тишина, свое молчание и своя семантика. «Ведь за поверхностью каждого слова таится бездонная мгла» (Н. Заболоцкий).
Интересен оттенок этой мысли у М.М. Бахтина: «Слово, если оно не заведомая ложь, бездонно». Он же считает одним из высших критериев в гуманитарном знании - критерий глубины понимания [3, т. 5, с. 399]). Есть не только живые, но и мертвые слова, которые, как говорил Н. Гумилев, дурно пахнут. Если угодно, есть и Слово, которым заполнено молчание Бога, Слово, которое было в начале. Возможно, Его Словом, а чаще нашим собственным словом бывает заполнено и наше молчание. Иногда молчание для другого оборачивается словом для себя. Справедливо и другое, когда свое молчаливое, затаенное слово прорывается словом для другого. К счастью, а порой к несчастью, молчание не может длиться вечно:
Как в прятках нашей детворы,
Как в тайнах нашего Творца, -
Чтобы не выйти из игры,
Нельзя таиться без конца!
Р. Фрост
Вовне прорывается внутреннее. Герой К.И. Чуковского оправдывается: «Драка так и лезет на меня» («От двух до пяти»). К. Юнг говорит о тиранической силе, с которой прорывается вовне созревший у художника автономный комплекс души. Значит, проблема состоит не только в готовности поделиться тайной.