Принцип активного покоя в мышлении и действии (продолжение)
63
Молчание может быть заполнено словом невыразимым, даже словом-порывом, которое есть и которого нет, так как оно не желает (или мы не умеем) претвориться в текст. Прекрасно выразил несказанное, живущее в молчании слово Т. Элиот:
Если утраченное слово утрачено,
Если истраченное слово истрачено,
Если неуслышанное, несказанное
Слово не сказано и не услышано все же,
Есть слово несказанное,
Есть слово без слова. Слово
В мире и ради мира:
И свет во тьме светит, и ложью
Встал против Слова немирный мир,
Чья ось вращения и основа -
Все то же безмолвное Слово…
(Пепельная среда. V. 1930)
К сожалению, не все чувствуют, что, о чем нельзя говорить, о том следует молчать.
Но все же, как заметил М.К. Мамардашвили, дай Бог, чтобы было, о чем молчать!
Значит, тишина может быть насыщенной,звонко-звучной (В. Брюсов), безмолвие, молчание могут быть не пустопорожним временем, а полным (в том числе и в библейском смысле Слова). И это полное время продуктивно. В искусстве, пишет Б. Пастернак, человек смолкает, ему зажимают рот, а заговаривает образ. Притом этот образ есть образ Человека, который больше человека. И оказывается: только образ поспевает за успехами природы [11, т. 2, с. 166].
Замечательно, что в безмолвии (вербальном) образы не молчат: «У Пастернака все образы вступают в перекличку между собою, как бы аукаются в заповеднике его души» [13, с. 226].
И все же это есть молчание, которое Пастернак даже персонифицирует в «Охранной грамоте». Он рассказывает, что вместе с ним в вагоне едет его собственное молчание: «Оно ехало со мной, я состоял в пути при его особе и носил его форму, каждому знакомую по собственному опыту, каждым любимую» [11, с. 170]). Ф.А. Степун комментирует это: так молчание превращается в живое существо, с которым складываются весьма сложные человеческие отношения. И конечно, апофеозом оценки небезмолвного, звучащего молчания является знаменитый возглас Пастернака: «Тишина, ты - лучшее / Из всего, что слышал» («Звезды летом»).
Персонификации молчания соответствует и персонификация слова (не только Божьего), исходящая от поэтов, философов и ученых. П.А. Флоренский, который по своему складу, несомненно, был тоже поэтом, пишет о слове как об индивидууме, субъекте, строение которого подобно строению человека: «Внешняя форма есть тот неизменный, общеобязательный твердый состав, которым держатся все слова; ее можно уподобить телу организма… Внутреннюю форму естественно сравнить с душой этого тела… Эта душа слова - его внутренняя фора происходит от акта духовной жизни» [15, с. 350]. Хотелось бы добавить: от молчаливого акта духовной жизни. Т.А. Флоренская, комментируя эти слова, пишет: «Чувственность, рассудок и разум» соединены в слове наподобие тела, души и духа [14, с. 58]. Сам Флоренский подчеркивает, что понятие «индивидуум» по отношению к слову «не является метафорой и слово действительно является живым субъектом, иначе невозможно и живое понимание в диалоге» [15, с. 362]. Сказанное Флоренским, разумеется, не относится к мертвому или «полому слову» (выражение Н. Коржавина: ср. с «полым человеком» - выражение Ф. Ницше).
Персонификация молчания, слова подобна персонификации великих произведений искусства (Вяч. И. Иванов, В.В. Кандинский). Последний называл подлинное произведение искусства субъектом, личностью, которая участвует в создании духовной атмосферы.
Г.Г. Шпет идентифицировал личность со словом. В этом же ряду можно напомнить, что Н.А. Бернштейн уподоблял живое движение живому существу, а А.В. Запорожец уподоблял человеческое действие субъекту. Все это, конечно, вдохновляющие идеи, но нельзя не заметить, что их принятие не упрощает, а усложняет задачи исследования соответствующих живых феноменов. Ведь живое гораздо более упорно сопротивляется изучению и концептуализации, чем неживое.
К счастью, перед поэтом не стоит задача концептуализации молчания и тишины. Решая собственные задачи, поэт осмысливает, означивает и озвучивает тишину, безмолвие, порой, как О. Мандельштам, сначала в мелодии, другие -в мурлыканье, в шепоте.
А.С. Пушкин, недоумевая, спрашивает: «Что ты значишь, скучный шепот?» Затем поэты являют, как Б. Пастернак, образ мира в слове. Даже когда удается воплотить молчание, претворить его в текст, Пастернак хочет, чтобы стихотворение было вгравировано внутрь книги и говорило с ее страниц всем своим молчанием. Отражало душевные состояния (муки) поэта. Ведь творческий акт далеко не бесстрастный.
64
Нужно себя сжечь,
Чтобы превратиться в речь, -
признался Д. Самойлов. А когда подобное происходит, то
От всего человека вам
Остается часть речи.
И. Бродский
«Язык - родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека», - сказал Б. Пастернак. Если это действительно так, то языку нужно дать время подумать, помолчать, вчувствоваться, а поэту - прислушаться к безмолвной жизни языка, не мешать вызреванию слова - стиха своей болтовней. Психолог Э. Клапаред говорил, что размышление запрещает речь, но предусматривает существование (Cogito ergo sum) и присутствие, притом в его наиболее человечной и продуктивной форме.
Запрещая речь, размышление допускает слово. Иное дело, что иногда в виде его эмбриона (Г.Г. Шпет), иногда в виде невербального внутреннего слова (М.К. Мамардашвили), иногда в виде невербализованной моторной программы реализации все того же слова (В.П. Зинченко). Г.Г. Шпет возражал против существования бесплотной мысли и сомневался в невыразимости мистического сознания, в том, что существует чудовище - немая мысль без слова. Интересно, что в одной из восточных систем духовной практики говорится, что на ее высших ступенях остаются лишь хвосты слов. Но это такие хвосты, за которые может быть поймана и вытащена мысль.
Мы приходим, вслед за В.Ф. Гумбольдтом и поэтами, к автономному от человека существованию языка: «Уши природы мы и ее же язык». И. Бродский достаточно категорически заявлял, что не язык - орудие поэта, а поэт - орудие языка. Речь идет, конечно, о настоящих поэтах. О посредственных говорит Рильке:
Их речь,
как у больных; они тебе опишут,
что у кого болит, взамен того,
чтобы самим преобразиться в слово,
как в ярости труда каменотес
становится безмолвьем стен соборных.
И здесь, видимо, безмолвие не случайно. Бродский говорил, что стихи поэта представляют собой фотографии его души. Фотографии ее размышлений и чувств, а не магнитофонные записи ее разговоров. И если читателю посчастливится проникнуть сквозь слова и увидеть состояние души поэта, увидеть «образы в слове явленные», он сможет обратиться и к своей собственной душе. Ведь, если верить У. Блейку, именно поэзия учит тому, чтобы обращать очи внутрь своей души, добавлю, и безмолвно созерцать ее. Рильке сказал об этом по-своему: «Нужно вглядываться в строки, как в морщины задумчивости».
Итак, мы приходим к простым заключениям. Молчание наполнено словом, а слово наполнено молчанием. Психологически молчание отличается от тишины. Есть мертвая тишина, и есть живое молчание. Бывает и наоборот. Но в общем случае, как подметил М.М. Бахтин: «Нарушение тишины звуком механистично и физиологично (как условие восприятия); нарушение же молчания словом персоналистично и осмысленно: это совсем другой мир <…> Молчание - осмысленный звук (слово) - пауза составляют особую логосферу, единую и непрерывную структуру, открытую (незавершимую) целостность» [2, с. 338]. Бахтин предполагал развить теорию паузы и различал сюрпризную, обманывающую, разочаровывающую, фокусную паузу, паузу обманутого ожидания и пр. [3, т. 5, с. 59]. Для понимания логосферы нужно выйти за ее пределы, в сферы познания и действия. За молчанием, словом, паузой стоят образы, символы, действия, в том числе и такие действия, которые психологи называют внутренними. Поэтому-то иногда можно «сказаться душой без слова». Если выражаться ученым слогом, то между словом и молчанием имеется синхронистическая связь, когда они одновременны, например когда умолчание маскируется словом. Между ними имеется и диахроническая связь.
Т.А. Флоренская пишет: «Слово рождается в молчании и уходит в молчание. Заметим, что в словах «молвить» и «молчать» общий корень» [14, с. 60]. Более того, она признает, что «понимание без слова» не следует считать пониманием невербальным, напротив, оно есть вершина диалога [там же].
В подлинном диалоге, как и в подлинном произведении искусства, непременна недосказанность, порой - сверхсказанность, оставляющая избыточные степени свободы для понимания и вчувствования в сказанное и для мысли, чувства и действия по поводу несказанного. Мудрый Ф.А. Степун в эссе о Бунине написал: «Чтобы сказать последнее, никогда не надо говорить до конца…» [13, с.105]. Есть и лютеровский вариант: «Я сказал и тем спас свою душу».
65
Молчание восполняет недосказанное и недостроенное. Молчание говорит нам о принципиальной недостаточности слова как материала для создания нами нашего собственного мира. И. Бродский обращается к Небожителю:
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там наверху встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Строки поэта читаются как признание бессилия слова, но не всякого, а слова златоротца, т. е. пустого, полого, темного, не обремененного смыслом. Невольно вспоминается О. Мандельштам, сказавший, что «мы поднимаемся только на такие башни, которые сами можем построить». При их создании в равной мере необходимы слово, образ, действие, чувство и мысль. Впрочем, последние содержат в своей ткани или внутренней форме все то же слово, пусть и невербальное. Но это уже сюжет не столько поэтической и метафорической манифестации молчания, сколько его научного исследования, которое, надеюсь, еще впереди. Пока же можно сказать, что живое, плодотворное молчание подобно плавильному тиглю, о котором в контексте размышлений о творчестве говорил В.Ф. Гумбольдт, а в более недавнее время - Л. Витгенштейн и М.К. Мамардашвили.
В этом тигле, или котле cogito, переплавляются внутренние формы слова, образа, действия и рождаются новые формы, питаемые внутренними ритмами, энергией покоя и освещаемые внутренним, невидимым для окружающих светом молчания, сосредоточенности, вдохновения:
Из бессмысленных утилитарных сгустков всего,
что живо или безжизненно,
При слиянье с глазом художника - новая жизнь,
новая форма, новый цвет.
Из моря звуков - жизнь музыки,
Из слякоти слов, из слизи словесных небрежностей
Приблизительных мыслей и чувств, слов, заменивших
мысли и чувства,
Восстает совершенный порядок речи и красота песнопенья.
Т. Элиот
В итоге после переплавки ахматовского сора, выражаясь словами того же поэта, мы получаем:
Видимое напоминанье о Свете Невидимом.
Есть и другая метафора творческого акта. Л.С. Выготский говорил об облаке мысли, проливающемся дождем слов. Г.П. Щедровицкий - об облаке смысла. В таком облаке слово, видимо, рассеяно в каплях смысла (А. Белый). Конденсация смысла происходит в диалоге, где смыслы собираются в пучки, а затем озвучиваются. Мы помним, что мысль изреченная есть ложь, но, по не менее остроумному замечанию А.В. Ахутина, одна ложь, столкнувшись с другой (два минуса), дает плюс, т. е. может породить истину. Хотя верно и то, что истина не только рождается в споре, но и чахнет в нем. Остается надежда на молчание…
Под конец резонно задаться вопросом: что больше или ближе характеризует человека - речь или молчание? Ответ на него дал профессор Преображенский в «Собачьем сердце» М.А. Булгакова: «Уметь говорить - еще не значит быть человеком».
ДАЛЬНЕЙШЕЕ - МОЛЧАНИЕ
или в другом переводе:
А ДАЛЬШЕ - ТИШИНА.
На этом нужно было бы закончить и растянувшийся поэтический эпиграф, и текст доклада. К сожалению, была обещана, так сказать, научная часть. Кратко изложим ее суть.
II
После А. Бергсона, Л.С. Выготского, М. Вертгеймера, Ж. Пиаже, А.В. Запорожца, П.Я. Гальперина не приходится сомневаться в том, что мышление есть действие. Равным образом после А. Пуанкаре, В. Келера, К. Дункера, Б.М. Кедрова и других не приходится сомневаться в том, что решение приходит не в момент ожесточенного действия, а в состоянии покоя, при некотором отстранении от видимой проблемной ситуации, при погружении ее в себя, при слиянии с ней.
Выход из этой проблемной ситуации находился в разделении деятельности на внешнюю и внутреннюю, телесную (предметную) и психическую, материальную и идеальную, объективную и субъективную и т. д. На самом деле эти полярности весьма и весьма относительны. Если внешнюю деятельность лишить атрибута психического, а внутреннюю - атрибута предметности (и активности), то тем самым они обе лишаются статуса деятельности, умирают.
Опыт экспериментальной психологии ХХ в. подтвердил как минимум наивность приведенных и подобных дихотомий. В моторике были выделены фазические и тонические стадии движения, в частности показано, что торможение может требовать больших усилий, чем возбуждение: удержаться от действия или от слова, порой труднее, чем выполнить или произнести их.
Была обнаружена не только осмысленность интервалов, пауз, наблюдаемых в поведении, действии, деятельности, но и их активность. А.А. Ухтомскому принадлежит понятие «активный покой». Энергия покоя - это энергия накопленного движения. Покоя, который по своей насыщенности может существенно превосходить самые неистовые моторные бури. Тем самым в очередной раз была снята или существенно ослаблена постоянно возрождающаяся в физиологии и психологии оппозиция активности и пассивности. На философском языке это означает, что существует единый континуум бытия-сознания, на психологическом - сознания-деятельности.
Деятельность оказывается столь же сознательной, сколь сознание - деятельно. И диалогично. Ему всегда есть от кого таиться, «от кого молчать». «Никакая нирвана невозможна для одного сознания» [3, т. 5, с. 345].
Так называемая интериоризация внешней предметной деятельности не есть ее похороны. Деятельность (в том числе интериндивидная) продолжается «внутри». О внутренней деятельности свидетельствуют данные регистрации движений глаз, речедвигательного аппарата, изменения биоэлектрической активности мозга, как и данные самонаблюдения об оперировании и манипулировании образами и даже о мышечных ощущениях, видимо, тонического характера. А. Бергсон считал, что максимум умственного усилия необходим при переходе от идеи к образу. М.М. Бахтин говорил об этом же как об ощущении собственной активности порождения. А. Эйнштейн прямо указывал на доминирующую роль зрительных образов и мышечных ощущений в его мышлении. До всех упомянутых ученых И.М. Сеченов отнес к числу элементов мысли личное действие.
Все перечисленные и неперечисленные формы активности невидимы постороннему наблюдателю, не вооруженному соответствующим инструментарием, что не означает отсутствия внутренней активности (деятельности).
Преодоление перечисленных выше полярностей целесообразно начать с отказа от крайней диффузной дихотомии внешнего и внутреннего. Последнее в исследованиях давно выступает как вполне внешнее, объективное, участное в бытии. Вместо этой дихотомии целесообразно вернуться к исходной целостности поведения, деятельности, психики, которые могут существовать и протекать либо во внешней, либо во внутренней форме, при этом оставаясь теми же поведением, деятельностью, психическими процессами и функциями.
Наличие в одном и том же акте внешней и внутренней форм, чередование которых есть норма, может быть проиллюстрировано лентой Мёбиуса. Это и есть единый континуум бытия-сознания. Анализ динамики внешней и внутренней форм слова, действия и образа показывает их обратимость и взаимодействие в порождении нового слова, действия, образа и мысли. Внутренние формы зарождаются вовне, а внешние формы зарождаются внутри. Когда же мы имеем дело с целым, то предъявляем ему требования внешнего совершенства и внутреннего оправдания (А. Эйнштейн), внутренней подлинности. Именно активный покой, представляющий собой, пожалуй, самую напряженную из всех мыслимых форму деятельности, является источником живого, нового, важнейшим условием (и механизмом) творчества. В.В. Кандинский, понимавший, что такое творчество, заявил, что внешнее, не родившееся внутри мертворожденно.
В заключение повторю, что молчание, тишина, обоснованный или активный покой вполне могут претендовать на большее внимание психологии, чем они до сих пор удостаивались. Думаю, что подобное суждение едва ли бы удивило Л.С. Выготского, который в анализе «Трагедии о Гамлете, принце Датском» блистательно показал, как ее герои, уже мертвецы, будучи во власти смерти, делают свое посмертное дело, свое загробное, ужасное дело [4, с. 483]. О них можно сказать словами Рильке: «Мертвое полно живого действа».
Если для чувствительного читателя шекспировский пример живой смерти или мертвой жизни кажется слишком мрачным, то сошлюсь на другой, более оптимистический. В своем интервью актер Евгений Леонов через небольшое время после операции, которая вывела его из длившейся несколько недель комы, периодически обращался к не отпускавшей его теме возвращения.
Возвращения из глубокого или Большого Молчания. Приведу из него замечательный фрагмент со всеми паузами: «…в общем, я был в той ситуации, откуда возврата нет. Многие говорят, что меня спас Бог. Может быть, так… Потому что я теперь стал верить… (длинная пауза)… не в Бога, я так переделаться быстро не могу… А в то, что выше закона может быть любовь, выше права - милость, выше справедливости может быть… прощение» (цит. по: [6, с. 179]).
Это удивительное свидетельство преображения в покое и убедительный довод против неизреченности мистических состояний.
Литература
1. Арто А. Театр и его двойник. СПб., 2000.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
3. Бахтин М.М. Собрание сочинений: М., 1996-2003.
4. Выготский Л.С. Психология искусства. М.,1986.
5. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Проблема объективного метода в психологии // Вопросы философии. 1977. №7.
6. Крючков П. Счастливый пленник стихотворства // Новый мир. 2004. № 8. С. 178-184.
7. Курпниеце Р. Молчание в поэзии А. Ахматовой // Семантика молчания и тишины: Бюллетень. 2005. №18. Рига, 2005.
8. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996.
9. Мамардашвили М.К. Проблема сознания и философское призвание // Вопросы философии. 1988. №8.
10. Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. М.: Московская школа политических исследований. 2000.
11. Пастернак Б.Л. Избранное: В 2 т. Т. 2. Проза. М., 1985.
12. Рабинович В.Л. Заумь - род ума:. Футуристический диптих // Вопросы философии. 2005. №3.
13. Степун Ф.А. Встречи. М., 1998.
14. Флоренская Т.А. Слово о молчании в диалоге // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1996. №1.
15. Флоренский П.А. Строение слова // Контекст 1972. М., 1973.
16. Хоружий С.С. К феноменологии аскезы. М., 1998.
17. Чехов М. Литературное наследие: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
References
1. Arto A. Teatr i ego dvoinik. SPb., 2000.
2. Bahtin M.M. Estetika slovesnogo tvorchestva. M., 1979.
3. Bahtin M.M. Sobranie sochinenii. M.,1996-2003.
4. Vygotskii L.S. Psihologiya iskusstva. M., 1986.
5. Zinchenko V.P., Mamardashvili M.K. Problema ob’ektivnogo metoda v psihologii // Voprosy filosofii. 1977. №7.
6. Kryuchkov P. Schastlivyi plennik stihotvorstva // Novyi mir. 2004. N 8. S. 178-184.
7. Kurpniece R. Molchanie v poezii A. Ahmatovoi // Semantika molchaniya i tishiny. Byulleten. №18. Riga, 2005.
8. Lotman Yu.M. O poetah i poezii. SPb., 1996. 9. Mamardashvili M.K. Problema soznaniya i filosofskoe prizvanie // Voprosy filosofii. 1988. №8.
10. Mamardashvili M.K. Estetika myshleniya. M., 2000.
11. Pasternak B.L. Izbrannoe: V 2 t. T. 2. Proza. M.,1985.
12. Rabinovich V.L. Zaum’ - rod uma: Futuristicheskii diptih // Voprosy filosofii. 2005. №3.
13. Stepun F.A. Vstrechi. M., 1998.
14. Florenskaya T.A. Slovo o molchanii v dialoge // Dialog. Karnaval. Hronotop. 1996. №1.
15. Florenskii P.A. Stroenie slova // Kontekst1972. M., 1973.
16. Horuzhii S.S. K fenomenologii askezy. M., 1998.
17. Chehov M. Literaturnoe nasledie: V 2 t. T. 1. M., 1986.
Молчание может быть заполнено словом невыразимым, даже словом-порывом, которое есть и которого нет, так как оно не желает (или мы не умеем) претвориться в текст. Прекрасно выразил несказанное, живущее в молчании слово Т. Элиот:
Если утраченное слово утрачено,
Если истраченное слово истрачено,
Если неуслышанное, несказанное
Слово не сказано и не услышано все же,
Есть слово несказанное,
Есть слово без слова. Слово
В мире и ради мира:
И свет во тьме светит, и ложью
Встал против Слова немирный мир,
Чья ось вращения и основа -
Все то же безмолвное Слово…
(Пепельная среда. V. 1930)
К сожалению, не все чувствуют, что, о чем нельзя говорить, о том следует молчать.
Но все же, как заметил М.К. Мамардашвили, дай Бог, чтобы было, о чем молчать!
Значит, тишина может быть насыщенной,звонко-звучной (В. Брюсов), безмолвие, молчание могут быть не пустопорожним временем, а полным (в том числе и в библейском смысле Слова). И это полное время продуктивно. В искусстве, пишет Б. Пастернак, человек смолкает, ему зажимают рот, а заговаривает образ. Притом этот образ есть образ Человека, который больше человека. И оказывается: только образ поспевает за успехами природы [11, т. 2, с. 166].
Замечательно, что в безмолвии (вербальном) образы не молчат: «У Пастернака все образы вступают в перекличку между собою, как бы аукаются в заповеднике его души» [13, с. 226].
И все же это есть молчание, которое Пастернак даже персонифицирует в «Охранной грамоте». Он рассказывает, что вместе с ним в вагоне едет его собственное молчание: «Оно ехало со мной, я состоял в пути при его особе и носил его форму, каждому знакомую по собственному опыту, каждым любимую» [11, с. 170]). Ф.А. Степун комментирует это: так молчание превращается в живое существо, с которым складываются весьма сложные человеческие отношения. И конечно, апофеозом оценки небезмолвного, звучащего молчания является знаменитый возглас Пастернака: «Тишина, ты - лучшее / Из всего, что слышал» («Звезды летом»).
Персонификации молчания соответствует и персонификация слова (не только Божьего), исходящая от поэтов, философов и ученых. П.А. Флоренский, который по своему складу, несомненно, был тоже поэтом, пишет о слове как об индивидууме, субъекте, строение которого подобно строению человека: «Внешняя форма есть тот неизменный, общеобязательный твердый состав, которым держатся все слова; ее можно уподобить телу организма… Внутреннюю форму естественно сравнить с душой этого тела… Эта душа слова - его внутренняя фора происходит от акта духовной жизни» [15, с. 350]. Хотелось бы добавить: от молчаливого акта духовной жизни. Т.А. Флоренская, комментируя эти слова, пишет: «Чувственность, рассудок и разум» соединены в слове наподобие тела, души и духа [14, с. 58]. Сам Флоренский подчеркивает, что понятие «индивидуум» по отношению к слову «не является метафорой и слово действительно является живым субъектом, иначе невозможно и живое понимание в диалоге» [15, с. 362]. Сказанное Флоренским, разумеется, не относится к мертвому или «полому слову» (выражение Н. Коржавина: ср. с «полым человеком» - выражение Ф. Ницше).
Персонификация молчания, слова подобна персонификации великих произведений искусства (Вяч. И. Иванов, В.В. Кандинский). Последний называл подлинное произведение искусства субъектом, личностью, которая участвует в создании духовной атмосферы.
Г.Г. Шпет идентифицировал личность со словом. В этом же ряду можно напомнить, что Н.А. Бернштейн уподоблял живое движение живому существу, а А.В. Запорожец уподоблял человеческое действие субъекту. Все это, конечно, вдохновляющие идеи, но нельзя не заметить, что их принятие не упрощает, а усложняет задачи исследования соответствующих живых феноменов. Ведь живое гораздо более упорно сопротивляется изучению и концептуализации, чем неживое.
К счастью, перед поэтом не стоит задача концептуализации молчания и тишины. Решая собственные задачи, поэт осмысливает, означивает и озвучивает тишину, безмолвие, порой, как О. Мандельштам, сначала в мелодии, другие -в мурлыканье, в шепоте.
А.С. Пушкин, недоумевая, спрашивает: «Что ты значишь, скучный шепот?» Затем поэты являют, как Б. Пастернак, образ мира в слове. Даже когда удается воплотить молчание, претворить его в текст, Пастернак хочет, чтобы стихотворение было вгравировано внутрь книги и говорило с ее страниц всем своим молчанием. Отражало душевные состояния (муки) поэта. Ведь творческий акт далеко не бесстрастный.
64
Нужно себя сжечь,
Чтобы превратиться в речь, -
признался Д. Самойлов. А когда подобное происходит, то
От всего человека вам
Остается часть речи.
И. Бродский
«Язык - родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека», - сказал Б. Пастернак. Если это действительно так, то языку нужно дать время подумать, помолчать, вчувствоваться, а поэту - прислушаться к безмолвной жизни языка, не мешать вызреванию слова - стиха своей болтовней. Психолог Э. Клапаред говорил, что размышление запрещает речь, но предусматривает существование (Cogito ergo sum) и присутствие, притом в его наиболее человечной и продуктивной форме.
Запрещая речь, размышление допускает слово. Иное дело, что иногда в виде его эмбриона (Г.Г. Шпет), иногда в виде невербального внутреннего слова (М.К. Мамардашвили), иногда в виде невербализованной моторной программы реализации все того же слова (В.П. Зинченко). Г.Г. Шпет возражал против существования бесплотной мысли и сомневался в невыразимости мистического сознания, в том, что существует чудовище - немая мысль без слова. Интересно, что в одной из восточных систем духовной практики говорится, что на ее высших ступенях остаются лишь хвосты слов. Но это такие хвосты, за которые может быть поймана и вытащена мысль.
Мы приходим, вслед за В.Ф. Гумбольдтом и поэтами, к автономному от человека существованию языка: «Уши природы мы и ее же язык». И. Бродский достаточно категорически заявлял, что не язык - орудие поэта, а поэт - орудие языка. Речь идет, конечно, о настоящих поэтах. О посредственных говорит Рильке:
Их речь,
как у больных; они тебе опишут,
что у кого болит, взамен того,
чтобы самим преобразиться в слово,
как в ярости труда каменотес
становится безмолвьем стен соборных.
И здесь, видимо, безмолвие не случайно. Бродский говорил, что стихи поэта представляют собой фотографии его души. Фотографии ее размышлений и чувств, а не магнитофонные записи ее разговоров. И если читателю посчастливится проникнуть сквозь слова и увидеть состояние души поэта, увидеть «образы в слове явленные», он сможет обратиться и к своей собственной душе. Ведь, если верить У. Блейку, именно поэзия учит тому, чтобы обращать очи внутрь своей души, добавлю, и безмолвно созерцать ее. Рильке сказал об этом по-своему: «Нужно вглядываться в строки, как в морщины задумчивости».
Итак, мы приходим к простым заключениям. Молчание наполнено словом, а слово наполнено молчанием. Психологически молчание отличается от тишины. Есть мертвая тишина, и есть живое молчание. Бывает и наоборот. Но в общем случае, как подметил М.М. Бахтин: «Нарушение тишины звуком механистично и физиологично (как условие восприятия); нарушение же молчания словом персоналистично и осмысленно: это совсем другой мир <…> Молчание - осмысленный звук (слово) - пауза составляют особую логосферу, единую и непрерывную структуру, открытую (незавершимую) целостность» [2, с. 338]. Бахтин предполагал развить теорию паузы и различал сюрпризную, обманывающую, разочаровывающую, фокусную паузу, паузу обманутого ожидания и пр. [3, т. 5, с. 59]. Для понимания логосферы нужно выйти за ее пределы, в сферы познания и действия. За молчанием, словом, паузой стоят образы, символы, действия, в том числе и такие действия, которые психологи называют внутренними. Поэтому-то иногда можно «сказаться душой без слова». Если выражаться ученым слогом, то между словом и молчанием имеется синхронистическая связь, когда они одновременны, например когда умолчание маскируется словом. Между ними имеется и диахроническая связь.
Т.А. Флоренская пишет: «Слово рождается в молчании и уходит в молчание. Заметим, что в словах «молвить» и «молчать» общий корень» [14, с. 60]. Более того, она признает, что «понимание без слова» не следует считать пониманием невербальным, напротив, оно есть вершина диалога [там же].
В подлинном диалоге, как и в подлинном произведении искусства, непременна недосказанность, порой - сверхсказанность, оставляющая избыточные степени свободы для понимания и вчувствования в сказанное и для мысли, чувства и действия по поводу несказанного. Мудрый Ф.А. Степун в эссе о Бунине написал: «Чтобы сказать последнее, никогда не надо говорить до конца…» [13, с.105]. Есть и лютеровский вариант: «Я сказал и тем спас свою душу».
65
Молчание восполняет недосказанное и недостроенное. Молчание говорит нам о принципиальной недостаточности слова как материала для создания нами нашего собственного мира. И. Бродский обращается к Небожителю:
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там наверху встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Строки поэта читаются как признание бессилия слова, но не всякого, а слова златоротца, т. е. пустого, полого, темного, не обремененного смыслом. Невольно вспоминается О. Мандельштам, сказавший, что «мы поднимаемся только на такие башни, которые сами можем построить». При их создании в равной мере необходимы слово, образ, действие, чувство и мысль. Впрочем, последние содержат в своей ткани или внутренней форме все то же слово, пусть и невербальное. Но это уже сюжет не столько поэтической и метафорической манифестации молчания, сколько его научного исследования, которое, надеюсь, еще впереди. Пока же можно сказать, что живое, плодотворное молчание подобно плавильному тиглю, о котором в контексте размышлений о творчестве говорил В.Ф. Гумбольдт, а в более недавнее время - Л. Витгенштейн и М.К. Мамардашвили.
В этом тигле, или котле cogito, переплавляются внутренние формы слова, образа, действия и рождаются новые формы, питаемые внутренними ритмами, энергией покоя и освещаемые внутренним, невидимым для окружающих светом молчания, сосредоточенности, вдохновения:
Из бессмысленных утилитарных сгустков всего,
что живо или безжизненно,
При слиянье с глазом художника - новая жизнь,
новая форма, новый цвет.
Из моря звуков - жизнь музыки,
Из слякоти слов, из слизи словесных небрежностей
Приблизительных мыслей и чувств, слов, заменивших
мысли и чувства,
Восстает совершенный порядок речи и красота песнопенья.
Т. Элиот
В итоге после переплавки ахматовского сора, выражаясь словами того же поэта, мы получаем:
Видимое напоминанье о Свете Невидимом.
Есть и другая метафора творческого акта. Л.С. Выготский говорил об облаке мысли, проливающемся дождем слов. Г.П. Щедровицкий - об облаке смысла. В таком облаке слово, видимо, рассеяно в каплях смысла (А. Белый). Конденсация смысла происходит в диалоге, где смыслы собираются в пучки, а затем озвучиваются. Мы помним, что мысль изреченная есть ложь, но, по не менее остроумному замечанию А.В. Ахутина, одна ложь, столкнувшись с другой (два минуса), дает плюс, т. е. может породить истину. Хотя верно и то, что истина не только рождается в споре, но и чахнет в нем. Остается надежда на молчание…
Под конец резонно задаться вопросом: что больше или ближе характеризует человека - речь или молчание? Ответ на него дал профессор Преображенский в «Собачьем сердце» М.А. Булгакова: «Уметь говорить - еще не значит быть человеком».
ДАЛЬНЕЙШЕЕ - МОЛЧАНИЕ
или в другом переводе:
А ДАЛЬШЕ - ТИШИНА.
На этом нужно было бы закончить и растянувшийся поэтический эпиграф, и текст доклада. К сожалению, была обещана, так сказать, научная часть. Кратко изложим ее суть.
II
После А. Бергсона, Л.С. Выготского, М. Вертгеймера, Ж. Пиаже, А.В. Запорожца, П.Я. Гальперина не приходится сомневаться в том, что мышление есть действие. Равным образом после А. Пуанкаре, В. Келера, К. Дункера, Б.М. Кедрова и других не приходится сомневаться в том, что решение приходит не в момент ожесточенного действия, а в состоянии покоя, при некотором отстранении от видимой проблемной ситуации, при погружении ее в себя, при слиянии с ней.
Выход из этой проблемной ситуации находился в разделении деятельности на внешнюю и внутреннюю, телесную (предметную) и психическую, материальную и идеальную, объективную и субъективную и т. д. На самом деле эти полярности весьма и весьма относительны. Если внешнюю деятельность лишить атрибута психического, а внутреннюю - атрибута предметности (и активности), то тем самым они обе лишаются статуса деятельности, умирают.
Опыт экспериментальной психологии ХХ в. подтвердил как минимум наивность приведенных и подобных дихотомий. В моторике были выделены фазические и тонические стадии движения, в частности показано, что торможение может требовать больших усилий, чем возбуждение: удержаться от действия или от слова, порой труднее, чем выполнить или произнести их.
Была обнаружена не только осмысленность интервалов, пауз, наблюдаемых в поведении, действии, деятельности, но и их активность. А.А. Ухтомскому принадлежит понятие «активный покой». Энергия покоя - это энергия накопленного движения. Покоя, который по своей насыщенности может существенно превосходить самые неистовые моторные бури. Тем самым в очередной раз была снята или существенно ослаблена постоянно возрождающаяся в физиологии и психологии оппозиция активности и пассивности. На философском языке это означает, что существует единый континуум бытия-сознания, на психологическом - сознания-деятельности.
Деятельность оказывается столь же сознательной, сколь сознание - деятельно. И диалогично. Ему всегда есть от кого таиться, «от кого молчать». «Никакая нирвана невозможна для одного сознания» [3, т. 5, с. 345].
Так называемая интериоризация внешней предметной деятельности не есть ее похороны. Деятельность (в том числе интериндивидная) продолжается «внутри». О внутренней деятельности свидетельствуют данные регистрации движений глаз, речедвигательного аппарата, изменения биоэлектрической активности мозга, как и данные самонаблюдения об оперировании и манипулировании образами и даже о мышечных ощущениях, видимо, тонического характера. А. Бергсон считал, что максимум умственного усилия необходим при переходе от идеи к образу. М.М. Бахтин говорил об этом же как об ощущении собственной активности порождения. А. Эйнштейн прямо указывал на доминирующую роль зрительных образов и мышечных ощущений в его мышлении. До всех упомянутых ученых И.М. Сеченов отнес к числу элементов мысли личное действие.
Все перечисленные и неперечисленные формы активности невидимы постороннему наблюдателю, не вооруженному соответствующим инструментарием, что не означает отсутствия внутренней активности (деятельности).
Преодоление перечисленных выше полярностей целесообразно начать с отказа от крайней диффузной дихотомии внешнего и внутреннего. Последнее в исследованиях давно выступает как вполне внешнее, объективное, участное в бытии. Вместо этой дихотомии целесообразно вернуться к исходной целостности поведения, деятельности, психики, которые могут существовать и протекать либо во внешней, либо во внутренней форме, при этом оставаясь теми же поведением, деятельностью, психическими процессами и функциями.
Наличие в одном и том же акте внешней и внутренней форм, чередование которых есть норма, может быть проиллюстрировано лентой Мёбиуса. Это и есть единый континуум бытия-сознания. Анализ динамики внешней и внутренней форм слова, действия и образа показывает их обратимость и взаимодействие в порождении нового слова, действия, образа и мысли. Внутренние формы зарождаются вовне, а внешние формы зарождаются внутри. Когда же мы имеем дело с целым, то предъявляем ему требования внешнего совершенства и внутреннего оправдания (А. Эйнштейн), внутренней подлинности. Именно активный покой, представляющий собой, пожалуй, самую напряженную из всех мыслимых форму деятельности, является источником живого, нового, важнейшим условием (и механизмом) творчества. В.В. Кандинский, понимавший, что такое творчество, заявил, что внешнее, не родившееся внутри мертворожденно.
В заключение повторю, что молчание, тишина, обоснованный или активный покой вполне могут претендовать на большее внимание психологии, чем они до сих пор удостаивались. Думаю, что подобное суждение едва ли бы удивило Л.С. Выготского, который в анализе «Трагедии о Гамлете, принце Датском» блистательно показал, как ее герои, уже мертвецы, будучи во власти смерти, делают свое посмертное дело, свое загробное, ужасное дело [4, с. 483]. О них можно сказать словами Рильке: «Мертвое полно живого действа».
Если для чувствительного читателя шекспировский пример живой смерти или мертвой жизни кажется слишком мрачным, то сошлюсь на другой, более оптимистический. В своем интервью актер Евгений Леонов через небольшое время после операции, которая вывела его из длившейся несколько недель комы, периодически обращался к не отпускавшей его теме возвращения.
Возвращения из глубокого или Большого Молчания. Приведу из него замечательный фрагмент со всеми паузами: «…в общем, я был в той ситуации, откуда возврата нет. Многие говорят, что меня спас Бог. Может быть, так… Потому что я теперь стал верить… (длинная пауза)… не в Бога, я так переделаться быстро не могу… А в то, что выше закона может быть любовь, выше права - милость, выше справедливости может быть… прощение» (цит. по: [6, с. 179]).
Это удивительное свидетельство преображения в покое и убедительный довод против неизреченности мистических состояний.
Литература
1. Арто А. Театр и его двойник. СПб., 2000.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
3. Бахтин М.М. Собрание сочинений: М., 1996-2003.
4. Выготский Л.С. Психология искусства. М.,1986.
5. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Проблема объективного метода в психологии // Вопросы философии. 1977. №7.
6. Крючков П. Счастливый пленник стихотворства // Новый мир. 2004. № 8. С. 178-184.
7. Курпниеце Р. Молчание в поэзии А. Ахматовой // Семантика молчания и тишины: Бюллетень. 2005. №18. Рига, 2005.
8. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996.
9. Мамардашвили М.К. Проблема сознания и философское призвание // Вопросы философии. 1988. №8.
10. Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. М.: Московская школа политических исследований. 2000.
11. Пастернак Б.Л. Избранное: В 2 т. Т. 2. Проза. М., 1985.
12. Рабинович В.Л. Заумь - род ума:. Футуристический диптих // Вопросы философии. 2005. №3.
13. Степун Ф.А. Встречи. М., 1998.
14. Флоренская Т.А. Слово о молчании в диалоге // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1996. №1.
15. Флоренский П.А. Строение слова // Контекст 1972. М., 1973.
16. Хоружий С.С. К феноменологии аскезы. М., 1998.
17. Чехов М. Литературное наследие: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
References
1. Arto A. Teatr i ego dvoinik. SPb., 2000.
2. Bahtin M.M. Estetika slovesnogo tvorchestva. M., 1979.
3. Bahtin M.M. Sobranie sochinenii. M.,1996-2003.
4. Vygotskii L.S. Psihologiya iskusstva. M., 1986.
5. Zinchenko V.P., Mamardashvili M.K. Problema ob’ektivnogo metoda v psihologii // Voprosy filosofii. 1977. №7.
6. Kryuchkov P. Schastlivyi plennik stihotvorstva // Novyi mir. 2004. N 8. S. 178-184.
7. Kurpniece R. Molchanie v poezii A. Ahmatovoi // Semantika molchaniya i tishiny. Byulleten. №18. Riga, 2005.
8. Lotman Yu.M. O poetah i poezii. SPb., 1996. 9. Mamardashvili M.K. Problema soznaniya i filosofskoe prizvanie // Voprosy filosofii. 1988. №8.
10. Mamardashvili M.K. Estetika myshleniya. M., 2000.
11. Pasternak B.L. Izbrannoe: V 2 t. T. 2. Proza. M.,1985.
12. Rabinovich V.L. Zaum’ - rod uma: Futuristicheskii diptih // Voprosy filosofii. 2005. №3.
13. Stepun F.A. Vstrechi. M., 1998.
14. Florenskaya T.A. Slovo o molchanii v dialoge // Dialog. Karnaval. Hronotop. 1996. №1.
15. Florenskii P.A. Stroenie slova // Kontekst1972. M., 1973.
16. Horuzhii S.S. K fenomenologii askezy. M., 1998.
17. Chehov M. Literaturnoe nasledie: V 2 t. T. 1. M., 1986.