Фёдор Страхов. О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ Л. Н. ТОЛСТОГО КАК ПИСАТЕЛЯ, МЫСЛИТЕЛЯ И ПРАВЕДНИКА (1921)
Фёдор Страхов
О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ ТОЛСТОГО
КАК ПИСАТЕЛЯ-ХУДОЖНИКА,
МЫСЛИТЕЛЯ-ФИЛОСОФА
И ЧЕЛОВЕКА-ПРАВЕДНИКА.
(ИСТОЧНИК:
Голос Толстого и Единение и Истинная Свобода.
- Соединённый выпуск журналов,
посвящённый 10-летию смерти Л.Н. Толстого.
- М., 1920. - С. 18 - 22)
Трудно найти человека, который обладал бы такой всеобъемлющей душой, как Л. Н. Толстой, п<отому> ч<то> нет той стороны жизни, нет той отрасли человеческой духовной деятельности, которая не нашла бы в нём своего отражения и так или иначе не была бы затронута в его писаниях; нет того характера, того типа человеческого, который не был бы воспроизведен Толстым в его художественном
творчестве.
Но из того, что люди были так близки к Толстому, не следует, чтобы и он был всегда одинаково близок и понятен всем нам. Он-то обладал необыкновенным, божественным даром переноситься в другого человека, понимать его в сокровеннейших движениях его души, но мы-то далеко не одинаково способны понимать его, и поэтому каждый из нас часто подходит к Толстому лишь с той стороны, с какой он доступен его пониманию.
И вот я хочу здесь попытаться наметить в общих чертах те стороны души Толстого, через которые люди разного образа мыслей имеют к нему доступ и благодаря которым могут более или менее понимать и ценить его.
Мы признаём в Толстом или порознь, или в том или ином сочетании, следующие стороны его души. Он для нас является либо ПИСАТЕЛЕМ ХУДОЖНИКОМ, либо МЫСЛИТЕЛЕМ МУДРЕЦОМ ФИЛОСОФОМ и в связи с этим религиозным реформатором пророком, либо, наконец, ПРОСТО ЧЕЛОВЕКОМ, стремившимся так или иначе к доброй и праведной жизни.
Но кем был для нас ни являлся Толстой, какую бы из указанных трёх сто-
19
рон мы в нём ни признавали, отрицая остальные, они всё-таки существуют в нём ВСЕ ПОЛНОСТЬЮ и в каждую из них он внёс специфические особенности, в каждой ярко и резко проявил присущие ему одному отличительные черты, существенно отличающие его от всех других писателей художников, мыслителей-философов и людей праведников.
Посмотрим же, в чём выразились в Толстом эти характерные для него особенности.
I.Главная особенность Толстого, как писателя-художника, - в том, что, несмотря на то, что он обладал громадным, превзошедшим всякую обычную меру, талантом, он, как человек, всё-таки БЫЛ ВЫШЕ СВОЕГО ТАЛАНТА. И вот эта-то, по-видимому, мало значущая особенность Толстого, как писателя, на самом деле имела огромное значение для всех его произведений и преимущественно для художественных Особенность эта - в том, что мощный дух Толстого отразился в его художественных произведениях необыкновенным богатством их идейного содержания, - богатством, выразившимся в том, что главные герои этих произведений были неутомимыми искателями истины и смысла жизни. Правда, благодаря этой своей особенности, Толстой нередко подвергался упрёкам в так называемой тенденциозности; но, если мы будем понимать тенденциозность не в ходячем, а в правильном значении этого слова, по которому необходимо строго отличать её от истинной идейности, то увидим, насколько эти упреки были несправедливы
именно по отношению ко Л. Н чу.
Ведь что такое ИДЕЙНОЕ художественное произведение? Это такое художественное произведение, в которое вложено известное нравственное содержание, причём содержание это вполне гармонирует с воплощающей его художественной формой, т. е. находит в ней соответствующее себе полное воплощение.
ТЕНДЕНЦИОЗНЫМ же произведение будет тогда, когда гармония эта будет в нём нарушена в смысле перевеса сухого замысла над воплощающей его живой формой. Тенденциозность в истинном значении этого слова - это, так сказать, видимость, оголённость авторского замысла из -под плохо воплощающих его образов, совершенно подобная оголённости проволочного каркаса из -под цветов и тканей, которые должны его покрывать.
При таком определении понятия тенденциозности ясно, что Толстой был свободен от упрёков в ней. Владея в неподражаемом совершенстве художественной формой, в которую он облекал свои мысли и литературные замыслы, Л. Н. никогда не позволял себе искусственно навязывать их своим читателям, а всегда достигал того, что они воспринимаюсь ими как естественные, самостоятельные и притом невольные выводы из прочитанного.
Вот в каком смысле Толстой был застрахован от упрёков в тенденциозности в истинном значении этого слова. Что же касается тенденциозности в обычном, ходячем смысле, то я охотно признаю, что Толстой был гораздо менее свободен от неё, нежели многие талантливые писатели, стоящие ниже своего литературного дарования. У этих представителей чистой эстетики каркас идейного содержания действительно никогда не выступает из-под обильных цветов художественных образов; но эго не потому, чтобы эти образы были полным, живым воплощением своего идейного содержания, а по простой причине мизерности или даже полного отсутствия каркаса, т. е. внутреннего содержания. Само собой разумеется, что заслуги в таком свободном от тенденциозности художественном творчестве так же мало, как, например, в отсутствии близорукости у слепых или хромоты у безногих. И, разумеется, Толстой чужд был такой отрицательной заслуги. Положительная же главная заслуга и особенность Толстого, как писателя и художника,- в том, что при указанном преобладании в нём человека над писателем-художником, он всё же благодаря громадному дару художественного изображения, избежал тенденциозности в истинном значении этого слова.
II. Перейду теперь к определению особенности Толстого как мыслителя философа. Вряд ли найдутся теперь люди, которые не признавали бы Толстого за
20
мыслителя, искателя правды и смысла жизни; весьма многие признают его за мудреца, даже пророка, но вместе с тем очень многие не признают его за философа в общепринятом значении этого слова. Почему это? Потому что у Толстого не было философской системы, не было выработано так называемой философемы. Действительно, Толстой никогда не занимался составлением философской системы. И вот когда я раз обратился к нему с заявлением, что за это отсутствие системы его не считают настоящим философом, он сказал мне на это следующее:
- А я считаю себе за достоинство как раз то самое, что мне вменяется в недостаток.
- Как так?- удивился я.
- Ведь эти патентованные философы что делают, - продолжал Л. Н .- они во что бы то ни стало задаются целью построить свою собственную систему, даже не позаботившись предварительно о том, хватит или не хватит у них на неё материала. И благодаря этому с ними случается то же самое, что с плохими каменщиками, которые принялись бы класть свод известной величины, не позаботившись заранее припасти нужное для этого количество материала. В конце концов у них не хватает камней, и они чего только не напихивают в пустующие промежутки своего свода. Так и наши философы, Бог знает, чем заполняют пустеющие промежутки своей заранее принятой схемы. Нет, Бог с ней со схемой! Она бы меня стесняла, не давала бы работать. Ведь нужно только одно: серьёзно и искренно мыслить, а стройность и цельность,- то, что называется системой, сами собой приложатся при этом. Если же не всё до конца будет мною продумано, если окажутся пробелы в своде, - это не беда. Бог даст, заполнятся и они, - если не мною, то другими мыслителями, описывающими окружность свода из того же центра и тем же радиусом.
Вот какое серьёзное значение придавал Л. Н. выражению мыслей, хотя бы и в цельных сочинениях, но именно вне философских, заранее составленных систем. Оно и понятно, что ему, как великому художнику и свободному мыслителю, претила всякая программа, всякое предначертание, как в самой жизни, так равно и в литературном творчестве.
«Не клянись, не обещайся, не связывай свою волю вперед, ибо ты не можешь предначертать направление своего духовного роста», - предостерегал он человека, склоняющегося подчиниться общественным требованиям.
«Не пиши философских систем, этих искусственных построений с придуманной связью между частями и часто явными отступлениями от истины ради соблюдения стройности целого учения», - говорил он в назидание всем современным и будущим философам и мыслителям.
Но, при всём своём ясном нерасположении к искусственным философским системам, Л. Н. тем не менее НE БЫЛ САМ ЧУЖД ИСТИННОЙ, ВНУТРЕННЕЙ И ПОТОМУ НЕ СРАЗУ ЗАМЕЧАЕМОЙ СИСТЕМЫ, т. е. такой, в которую у серьёзно, искренно и свободно мыслящего человека мысли сами собой, как химические элементы в кристаллы, стройно складываются в определённые формы. И в такую внутреннюю, стройную систему сами собой складываются все мысли Л. Н-ча, как бы отрывочно-разрознено они ни были им высказаны. Причина этого свойства мыслей Л. Н-ча кроется в том, что он все силы своего мышления направлял на построение цельного и стройного миросозерцания, благодаря чему все его мысли, как радиусы одной окружности, исходят из одного центра.
Вот в чём состояла особенность Толстого как мыслителя философа.
III. Остаётся ещё сказать несколько слов об особенностях Толстого как человека.
Насколько, как мы видели выше, люди склонны незаслуженно упрекать Л. Н-ча; КАК ПИСАТЕЛЯ, - в тенденциозности его художественных произведений, КАК МЫСЛИТЕЛЯ - в несистематичности его философского мышления, настолько же люди склонны были его, КАК ПРОСТО ЧЕЛОВЕКА подвергать упрёку в ПРОТИВОРЕ-
21
ЧИИ СЛОВА С ДЕЛОМ, - упрёку, столь близкому к сомнению в искренности его стремлений к доброй и праведной жизни.
Обоснованием для этого упрёка, как известно, послужило больше всего то, что он, высказываясь в большинстве своих последних писаний за простую, трудовую жизнь, за жизнь по принципу „трудами рук своих", тем не менее почему-то продолжал жить в привычной ему барской обстановке. Одним словом, его, как человека, обвиняли в противоречии слова с делом,- обвиняли в том, что он говорит одно, а делает другое.
И действительно, для человека, наблюдавшего жизнь Л. Н. со стороны, для человека, непосвящённого в интимную жизнь Л. Н. и, главное, незнакомого с религиозно-нравственным его миросозерцанием, это противоречие могло казаться явным признаком его неискренности и даже фарисейства.
Для человека же, хоть несколько знакомого с интимной стороной жизни Л. Н., а главное, разделяющего его религиозно нравственное миросозерцание, во 1-х, не может не быть понятно некоторое неизбежное РАСХОЖДЕНИЕ живого и потому движущегося, совершенствующегося сознания с отстающими от него мёртвыми формами жизни, и во 2-х, должно быть известно отрицательное отношение Л. Н. к обычной склонности людей, привыкших жить только своей земной временной жизнью, - т. е. только в прошедшем и будущем, а не в настоящем, - к склонности таких людей приписывать слишком большое значение внешним условиям и обстоятельствам этой жизни, а главное, придавать первенствующее значение ВНЕШНЕМУ ПЕРЕУСТРОЙСТВУ ФОРМ ЕЁ при попытках её улучшения, совершенствования. Требуя от человека направления всех его духовных сил на внутреннее, нравственное его изменение, вытекающее из духовного совершенствования, Л Н. верил, что надлежащую ценность будет иметь такое внешнее изменение формы, или устройства жизни, которое будет естественно и потому неизбежно вытекает из этого ВНУТРЕННЕГО изменения. Всякие же внешние приёмы переустройства как частной, так и общественной жизни, вытекающие из искусственных,
чисто рассудочных решений и предписаний, не только не желательны, но ещё и вредят истинному духовному росту человека, а также общественному прогрессу.
Вот что мы находим по этому вопросу у Л. Н ча в одном из его писем к человеку, обвинявшему его в вышеуказанном противоречии слова с делом.
«Обыкновенно человек, - пишет Л Н., - познав истину, застаёт себя в известном, далеком от этой истины, мирском положении, в связях, узлами завязанных и мёртвыми петлями, нашими грехами затянутых с людьми мира. И человеку, познавшему истину, прежде всего представляется, что главное, что он должен сделать, состоит в том, чтобы сейчас же, во что бы то ни стало, выйти из тех условий, в которых он находится, и поставить себя в такие условия, находясь в которых ясно видно было бы людям, что я живу по закону Христа, и жить в этих условиях, показывая людям пример истинной христианской жизни.
Но это не так; требования совести не состоят в том, чтобы быть в этом или другом положении, а в том, чтобы жить, не нарушая любви к Богу и ближнему. Но всякий христианин, среди мирских людей, находится в таких условиях, что для того, чтобы ему приблизиться к этому положению, ему надо прежде распутывать узлы своих прежних грехов, которыми он связан с людьми, и потому главная и первая задача его - в том, чтобы по закону любви к Богу и ближнему распутывать эти узлы, а не затягивать их, и, главное, не делать больно тем, с кем он связан.
Дело христианина не в каком-нибудь известном положении: в положении земледельца, монаха и т. п., а в исполнении воли Бога. Воля же Бога - в том,
чтобы во всяком положении, на все требования жизни отвечать так, как того требует любовь к Богу и людям. И потому определять близость или отдалённость себя или других от идеала Христа никак нельзя по тому положению, в котором находится человек, а по степени его усилия осуществления закона Бога.
Важно не положение, в котором находится человек, а те поступки, которые
22
привели его в то положение, в котором он находится; судьёй же в этих поступках может быть только он сам и Бог.
Но скажут: «поэтому человек, исповедуя христианское учение, может, под предлогом того, что он не хочет оскорбить близких людей, продолжать жить греховной жизнью, оправдывая себя мнимой любовью к Богу и ближнему'». Да может, но точно так же может, как и человек, который, устроив себе безгрешное (или кажущееся ему таковым) положение земледельца, монаха, может жить в нём только для того, чтобы хвалиться этим положением перед людьми. В том и другом случае суждение невозможно, и в том и другом случае опасность одинакова. Для первого опасность в том, что, продолжая жить ради любви к людям в мирских условиях жизни, соблазняешься этими мирскими условиями и пользуешься ими не потому, что не можешь иначе, а по свой слабости, это я испытываю часто; для второго опасность - в том, что, поставив себя сразу в те условия жизни, которые считаешь праведными, живёшь в этих условиях, не стараясь идти вперёд к совершенству любви, а гордясь своим положением, презирая и не любя всех тех, которые не находятся в этом положении; испытывал я и это, только не так часто.
Путь - узкий в обоих случаях, и знает о том,- стоит ли он на пути, только тот, кто идёт, и Бог».
(Из писем, 6 февраля 1890 г.).
Как видите, письмо это даёт глубокое и верное объяснение тех причин, по которым Л. Н. не только не торопился произвести во что бы то ни стало внешнее изменение своей жизни, но ещё и осуждал такие поспешные изменения, когда они предпринимались другими людьми. В письме этом ясно выражены те веские соображения, которые заставляли Л. Н-ча колебаться между двумя, взаимно исключающими друг друга, равно обязательными для него, требованиями: требованиями любви к семье и долгом слезть с шеи народа, на которой всею своею тяжестью лежал материальный избыток барской жизни этой семьи. Вот те нравственные колебания, которые заставляли весы совести Л. Н-ча долгие годы держаться в горизонтальном положении, не давая перевеса ни в ту, ни в другую сторону.
И наличность этих нравственных колебаний Л. Н-ча и отнимает всякое основание к сомнению в его искренности и уничтожает малейшую тень к подозрению его в лицемерии или фарисействе. А раз не было у Толстого ни лицемерия, ни фарисейства, а было одно только искреннее желание, наилучшим образом познав волю Божью, исполнить её, то какое же может быть основание НE ПРИЗНАТЬ ЧЕЛОВЕКА ПРАВЕДНИКОМ только потому, что эта его праведность выразилась не в обычной шаблонной форме поспешного изменения внешних условий жизни, а в тяжёлом, длительном подвиге его жизни, вытекавшем из трагизма его колебания между долгом перед семьёй и перед народом.
Нет, Толстой был ИСТИННЫЙ, великий ПРАВЕДНИК, не смотря на противоречие между жизнью и сознанием или, скорее, благодаря этому, мучившему его, противоречию.
Толстой был ИСТИННЫЙ и великий мудрец и ФИЛОСОФ, несмотря на отсутствие у него общепринятой философской системы.
И, наконец, Толстой был истинный ИДЕЙНЫЙ и великий ПИСАТЕЛЬ-ХУДОЖНИК, несмотря на кажущуюся многим тенденциозность его художественных произведений.
___________