Л.Н. ТОЛСТОЙ: язык городской "образованной" интеллигентской сволочи НЕ ЕСТЬ истинный русский язык!
Теперь, когда запруды, установленные по течению литературы и мешавшие её естественному бегу, понемногу редеют, и впереди виднеется светлое время, - теперь самая пора вспомнить и о внутреннем бедствии литературы.
Враг этот ещё ужаснее и грозит неумолимым разрушением лучшего сокровища в нашей жизни. Литература может умереть от коварной и злой болезни, которая в медицине называется белокровием.
С виду больной - даже толст, расплыл и кажется жирным, а на самом деле -- он близок к гибели и чахнет, потому что кровь его не та, нет живительных красных шариков, напитанных кислородом жизни, который они разносят по всем тканям тела. Всё белые, лимфоидные тельца, те же самые, что бывают в гнойниках и гангренозных пузырях.
Я говорю об оскудении языка литературы,
Слов нет.
Живительных, красных шариков мало. Всё -- белые, лимфоидные тела рыхлой иностранщины и мокрой, клейстеровидной, затхлой канцелярщины.
Нет свежих народных образов, нет смелых, сильных слов, дышащих воздухом полей. Мы замкнулись в своём жаргоне и не ищем общения с народом.
В моей памяти встаёт иной образец, иной метод писаний, к которому прибегает великий мастер вашего времени.
Когда я учительствовал в Ясной Поляне, мы ежедневно устраивали послеобеденные чтения с учениками.
Понемногу на эти чтения начали являться и взрослые - парни, женатые и, наконец, старики.
- Больно уже занятно, сказывают! - заявляли эти почтенные люди, как бы оправдывая свой, легкомысленный не по летам, поступок - интересо-ваться книжкой.
Приходил на эти чтения и Лев Николаевич.
Сядет, бывало, на краешек задней скамейки и слушает.
Во время чтения и после, обыкновенно, завяжется оживлённая беседа с крестьянами, и в этой беседе, бывало, Лев Николаевич принимает самое горячее участие.
Он на простом языке говорит ещё красивее и вдохновеннее, чем на языке литературном.
В разговоре он был чужд всякого учительства и сам казался робким, внимающим учеником.
Народ - великий учитель.
-- Как хорошо! - сказал он раз, прощаясь со мною. - Как мы мало знаем, в чём наша истинная радость; час такого общения стоит больше всех этих фешенебельных вечеров и раутов.
Кончили мы однажды чтение небольшого расска- за, поговорили, побеседовали, вдруг - смотрим, вынимает из кармана Лев Николаевич тетрадку исписанных листиков и говорит:
-- Прочту и я вам... свою вещь, «сказка» называется.
И звучным, внятным голосом он прочитал свою знаменитую сказку об «Иване Дураке».
В то время Лев Николаевич кончал сочинение «Так что же нам делать?» и был занят разработкой вопроса о деньгах. Те отвлечённые выводы, к которым он пришёл в этом сочинении, он образно выразил в сказке и, читая её, заметно волновался пред своей аудиторией.
Сказка понравилась.
Старики похваливали, а помоложе перебирали отдельные моменты и делились впечатлениями.
-- Так ему и надо, чистому господину! - Ишь, что выдумал!..
Заметив одного из крестьян, особенно волно- вавшегося по поводу прочитанного, Лев Николаевич обратился к нему:
-- Ну, вот, Константин Николаевич, ты бы нам вслух и рассказал всю сказку. Сделай милость!
-- Можно, отчего же, - от слова до слова помню.
И -- полился плавный пересказ прочитанного.
Но, к удивлению всех, это вовсе не был пересказ. Он далеко не соответствовал оригиналу; многие места вышли совершенно иными, и слова, и выражения были другие - даже сочетание событий в одном месте вышло не то.
Из толпы его стали обрывать и резко поправлять.
-- Не ври, вот так было!...
Но Лев Николаевич с жадностью ловил именно эти изменённые места в пересказе и останавливал всех:
-- Не надо, не надо, пускай рассказывает. У него хорошо выходит.
Крестьянин этот был беднейший в деревне, жил на краю села, и оттого его называли Константин Крайний.
Его изба была раскрыта, а плетни - покосившиеся и расстроенные.
И оттого его называли еще Константин Разорённый.
Но дар слова был у него выдающийся, и он был большой охотник до книжки.
Повесть Савихина «Дед Софрон» он раз 50 прочёл и выучил всю наизусть. Всей семьей он разучивал эту книжку и всей семьей, бывало, рыдают над грустной участью бедного деда.
-- Боже мой, милостива-ай! - бывало вздыхает Константин, - рассказывая мне в сотый раз про наиболее «жалостливые» места и слова свои: «Боже мой, ми-илостива-ай!» - произносил при этом как-то особенно, втягивая воздух в себя. Так что слова говорились как бы внутри, а не вовне.
Это выходило очень трогательно.
Вот этот самый Константин и рассказывал теперь сказку об Иване-Дураке.
Лев Николаевич спешно делал отметки на листе, так и сиял от восторга, когда в пересказе блеснёт яркая фраза, образное выражение или меткое слово, на которые Константин Николаевич был большой мастер.
Сказка «Иван-Дурак» появилась в свете в пересказе Константина.
-- Я всегда так делаю, - сказал мне Лев Николаевич, - я проверяю себя и учусь у них писать. Это единственный способ создать народную вещь. Вот и рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет» тоже так возник.
Это пересказ ученика.
Так любит и уважает великий писатель великий народ свой!
И оттого народные творения Толстого дышат такой непосредственной правдой языка.
Какой могучий поток свежих образов, мыслей и слов хлынул бы в нашу, в сущности, маленькую, тощую, ожаргонившуюся и донельзя «объинтеллигентившую-ся» литературу, если бы и другие писатели поступали так же и так же любили и уважали народ, как уважает и любит его Толстой.
О, если бы!..