Л.Н. Толстой: А Я ГОВОРЮ ВАМ -- ЛЮБИ БОГА И БЛИЖНЕГО, КАК САМОГО БОГА
Мы шли со Львом Николаевичем в лес, чтобы срубить дерево крестьянину на избу.
Прошли мы старинную рощу с гигантскими мачтовыми дубами, миновали косую и залитую мягким солнечным светом поляну на взгорье, откуда виднелась величественная засека и синяя лента вьющейся около неё реки Воронки, и вскоре дошли до барского осинника, как называлась огромная роща с высокими сереющими осинами и с трепетавшими на них пугливыми и белевшими снизу листьями.
Повеяло тихой, благоговейной прохладой, и, помню хорошо своё ощущение, мне показалось, что мы вошли в настоящий Божий храм, где в каждом уголке чувствуется дыхание высшей силы.
Лев Николаевич всю дорогу молчал, погружённый в себя. Он потрясён был одной из тяжёлых семейных сцен, которые ему в ту пору дарили очень часто, и переживал в душе <тяжёл?>ую для самолюбия, но радостную для духа работу примирения с живыми людьми.
- Вы знаете, - начал он с особенно тёплой задушевностью, - какой наибольший грех наш, грех, который может свести на нет всю работу духа и оставить вас голым, беспомощным ребёнком или, что ещё хуже, может превратить вас в обыкновенного лжеца и обманщика перед собственной совестью? Грех этот, как это ни странно, как ни ужасно сказать, но грех этот - любовь к людям. Да, эта бесплотная, безликая любовь к людям, где-то там далеко живущим и манящим нас пальцами к себе: «Придите, пожалейте!» Мы рвёмся душой к этим людям, плачем о них, страдаем, и такими они нам представляются милыми, хорошими, мы всё готовы отдать им. Эти дальние для нас люди -- жизнь на- ша, и мы испытываем высокое наслаждение от близости духовного счастья, мы полны радости... И ужасная вещь, эта радость, очень низкая, себялюбивая, слабая и только гладящая себя по головке: какой я славненький, и оттого уничтожающая дух наш.
Я теперь только вижу, как велико по простоте своей и по страшной глубине познания человеческой души старое, старое, священное место о любви к ближнему. И это есть не только указание, но и предостережение: ближнего люби, мол, а не дальнего, - предостереже-ние много пережившего мудреца и знающего одну из самых тонких извилин греха. Любить человека, которого не видишь, не знаешь, и с которым никогда не встретишься, - это так легко и заманчиво, тем более, что не надо ничем жертвовать, не надо ничего тратить, и вместе с тем чувство как будто бы работает, душа удовлетворена, и совесть обманута. Это так соблазнительно... Но, нет, ты поди люби того, кто перед тобой, с которым живёшь, которого видишь, с его привычками, с его дыханием, с желанием высмеять тебя, унизить, с нежеланием по- мочь тебе... Вот этого люби, жалей, мирись с ним, - в этом жизнь.
Когда я говорю фразу «люби ближнего», я обы- кновенно на этом слове и останавливаюсь. Я не продолжаю дальше: «как самого себя». Я чувствую, что в этой добавке есть что-то фальшивое и ложное. Очень может быть, что в Ветхом Завете, в 19 главе Левита, так и сказано: люби ближнего, как самого себя, но там оно не имеет общего значения, относится только к «сынам народа своего» и слишком ещё окутано тьмою при- вязанности к телу.
Мне всегда казалось странным и даже невежливым, когда говоришь о любви к другому, вспомнить о себе и всегда чувствовал, что так нельзя, что это редактировано нехорошо, что это сравнение похоже на небольшую щёлочку в пневматическом колоколе. Раз есть это отверстьице, - из колокола никогда не высосешь воздуха, и он всегда будет полон нм.
Мне казалось, что задача жизни и всё величие нравственного учения заключаются в том, чтобы именно высосать из души человека, как из-под колокола пневматической машины, весь воздух его себялюбия, а тут вдруг в той самой заповеди, которая, казалось, именно это и делает, есть щель, через которую постоянно возобновляется убывающий в колоколе воздух.
Нельзя вводить в заповедь о любви сравнение "как самого себя". И представьте мою радость, когда я узнаю, что Христос именно так и поучал, Когда у него спросили: «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе?» - Он сказал: «Возлюби Бога всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим». Это первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подоб-ная ей: возлюби ближнего твоего... Случайно я читал тогда, Евангелие с контекстами Гриссбаха. В этом месте имеется маленькая выноска. После слов «как самого себя», которые по-гречески будут: «hов Sеаutоn», - сдeлано указание: «В древних списках: «hов hеаutоn», т. е. как его самого. Это был для меня светлый момент высокого озарения. Это было торжество духа.
И в самом деле, как легко могла произойти эта маленькая замена вместо «s» - «h» - но какая огромная разница! Заповедь таким образом выразится так: «И вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как Его самого, т. е. как Бога».
Здесь, действительно, есть объединение двух заповедей, которые до того представлялись глубоко разноречивым.
Какое подобие могло быть между первой и второй заповедью, раз в первой говорится о полной преданности Богу, о любви к нему всем сердцем, всей душой, всем разумением, - следовательно для любви к себе уже места решительно нет, раз всё сердце и вся душа отданы Богу.
Каким же образом, спрашивается, вдруг может быть, чтобы вторая заповедь, подобная первой, говорила о любви к себе, на которую должна походить любовь к ближнему? Очевидно, что этого не могло быть. Если же сказать, люби Бога всей душой и люби ближнего как Его самого, - тогда действительно есть стройное объединение двух заповедей и величественное построение гигантского здания нравственности.
Ах, милый друг, как много ещё предстоит работать в этом направлении. Вот вы моложе меня и работайте и, Бог даст, увидите ещё много, много хорошего!..
Нас слушал лес и тихое, голубое между осинами небо, - и слова учителя глубоко запали в мою душу.