МОЛИТВА Л.Н. ТОЛСТОГО (По кн: И.Тенеромо (Исаак Файнерман). Живые речи Л.Н. Толстого. Одесса, 1908)
Исаак Борисович Файнерман, (псевд. - Тенеромо) -- одесский единомышленник (в молодости) Л.Н. Толстого, учитель в Яснополянской школе, впоследствии отошедший от толстовства и ставший весьма смелым и дерзким публицистом, позволившим себе мешать в своих "воспоминаниях" о Толстом правду с откровенным вымыслом, "присваивать" себе никогда не имевшие места роли в жизни Льва Николаевича и сообщать от своего имени содержание других источников: от мемуаристов до... текстов самого Л.Н. Толстого!
Несмотря на этот недостаток, полузабытая книга Тенеромо о Толстом -- уникальный и информативно ценный источник, требующий, однако, чрезвычайно осторожного и недоверчивого, грамотного исследовательского внимания.
Ниже -- публикую отрывок из этой книги. В попавшем в мои руки экземпляре не хватает нескольких страниц, но из тех историй, которые могу опубликовать полностью -- думаю, позднее ещё отберу что-нибудь...
Пока -- вот:
*****
М О Л И Т В А .
Уже две недели Лев Николаевич больной и, хотя болезнь начала уступать, но он всё-таки лежал прикованный к постели. Ни поворотиться, ни присесть нельзя и, чтобы легче было писать и читать, ему сделали приспособление из доски, косо укреплённой над кроватью в виде маленькой парты. На этой доске Л. Н. и начал писать свою пьесу «Власть тьмы».
У постели безотлучно находится восторженный друг и поклонник Л. Н-ча, известный художник, старик Ге.
Ге далеко не был похож на старика, но его называли так в отличие от сына, имя-отчество которого было также Николай Николаевич. В шутку иногда называли его ещё «Николай Николаевич старший».
Когда я пришёл проведать Л. Н. и направился наверх к нему в комнату, на пороге показался Ге и, усиленно жестикулируя, давал знать глазами и игрой мускулов на лице, что теперь нельзя войти.
-- Спит, -- благоговейно шепнул он, и мы тихо, на цыпочках спустились вниз.
-- Вы знаете, - с каким-то таинственным трепетом начал Ге, когда мы очутились внизу, в кабинете.-Я смотрю на него, как он лежит, вытянувшись величественный, на постели, и не могу оторваться от мысли, что это лежит Моисей. Именно он, могучий пророк Иеговы, беседующий с ним наедине. Я и раньше чувствовал, что Л. Н. ближе к пророкам древности, чем к апостолам христианства, но теперь, во время болезни его, когда я так часто смотрю на него и в особенности сейчас, когда он уснул и медленно закрыл глаза,-вся фигура его, борода, высокий лоб с игрой морщин, глубоких, как ущелья Синая,-и весь, весь он так и рисует в мозгу ярко, сильно портрет Моисея.
Величественный образ!
Как мал Синай, когда Моисей стоит на нём!.. Как это глубоко сказано!
Этот древний, дивный мир полон чарующей таинственности, и когда я начинаю думать о нём, когда приближаюсь к нему, я чувствую, что действительно надо обувь снять, ибо место свято.
Возьмите Исаию, например. Какая непостижимая сила слова и необыкновенное проникновение духа!
Уже с первой главы гром гремит: «Ваши новомесячия и курения ненавистны мне!» Или эти обличения женщин с их зеркальцами, запястьями, луночками и т. д, «И будет вместо пышного убора волос-плешь на голове, вместо пояса-верёвка, вместо украшений-язвы на теле. И народ, которого не знали ни отцы ваши, ни вы,-отведёт вас в плен и выведет на рынок для продажи!»
У нас, в Плисках, есть очень умный молодой еврей, и мы часто целые вечера проводим вместе, я люблю его за какую-то особенную, нежную, чисто еврейскую красоту его души. И вот я дал ему раз прочесть Исаию на русском языке. Надо было видеть изумление и восторг этого человека.
Неужели у нас есть такая книга? Боже мой!
И он заплакал от умиления.
Вот и в Льве Николаевиче мне нравится это величавое древне-иудейское настроение. Мне кажется, что у него и склад мысли, и сила слога, и характер учения, требующего прежде всего дел и исполнения правил - всё, удивительно иудаистично, потому что - Христово христианство не так уже сурово приступает к горлу человека и не требует от него жертв и подвига, - оно не закалает его, как Авраам Исаака на горе; оно как-то мягче, нежнее, прежде всего говорит о вере, о спасении ею, о помыслах, о духовном единении с Богом... Да, это совсем не то, тут дела и правила после, они второстепенные персонажи.
Правда, и Л. Н. говорит о внутреннем перерождении, о служении Богу в духе, о призрачности внешних дел, - но это всё у него бледно, слабо и дышит надуманностью. А когда он гремит громами обличения и выдвигает свои батареи на позицию этих самых внешних дел - обстрел его разителен, могуч и непобедим. Он великолепен и пророкоподобен именно тогда, когда он рисует картину праведной жизни, полную дел и радостей работы и когда он влечёт вас всей силой мощного слова на подвиг, на жертву, на новую жизнь.
Вот что свойственно Толстому, и мысль эта меня постоянно преследует и я с ужасом и страхом за что-то великое думаю иногда: а что, если Л. Н. не верит в Христа? если всё учение его есть только внешность, видимость Христа, а не Его сокровенная, святая сущность.
Не считает ли он Христа, Его жизнь и проповедь материалом, над которым он оперирует, как писатель и, вдумавшись только в дух речей Христовых, он, как дивный художник слова, говорит иногда языком Христа и производит впечатление Его ученика и последователя.
Не есть ли это, говоря попросту, колоритная, чудная, искристая, но всё-таки имитация Христа, и стоит только, как в имитации алмаза, усмотреть хоть одну фальшивую чёрточку, как вся подделочная работа вырисовывается ясно, неотразимо, и глаз уже видит, что перед ним не то.
«Не то» и здесь. И с трепетом душевным говорю вам. Мне кажется, что Толстой не близок ко Христу, он не верит в Него и не считает его своим учителем.
Вот вы скажите, вы тоже близки к Л. Н-чу и знаете его и умеете вдумываться в чужую душу, скажите, прав ли я?
Признаюсь, меня вопрос этот озадачил тогда, и я медлил ответом.
Когда мы после пошли наверх и вошли в комнату Л.Н., он лежал с открытыми, сияющими глазами, подёрнутыми влагой кроткого оживления. Со светлой улыбкой и весь светлый, как бы лишённый праха в лице, он, видя, что мы вошли обнявшись, тихо произнёс:
- Вы, вижу, любите друг друга? - Он пожал мне руку в это время, и рука его такой лёгкой, нежной показалась.
- Наш Учитель только этого и хотел.
Глаза сильно увлажнились, и веки быстро замигали, сгоняя светлую слезу. В голосе слышна была сдавленность с усиленной вибрацией и спазмами, что всегда бывает с ним, когда он чувствует прилив вдохновения и охвачен нахлынувшими образами. Это чрезвычайно действует на слушателя. Слово «наш Учитель», тихо и искренно сказанное, было произнесено так, что в голосе ясно чувствовалось большое «У», и это мне было особенно радостно.
Этот трогательный оттенок в голосе лучше длинных трактатов говорил о близости Л Н. ко Христу.
- Я молился, - продолжал он, - и только теперь для меня ясна стала Его молитва. Меня долго останавливало в ней одно слово, которое я всегда произносил с доверием к высокому смыслу, вложенному в него, но постигновение его как будто всё откладывал и откладывал. Обдумыванию оно не поддавалось, а внезапное разумение его всё не приходило. Теперь же как-то тихо и незаметно засиял для меня радостный смысл этих слов. Собственно, одно слово. В молитве говорится: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Почему здесь сказано «но»? Скорее, можно было бы ожидать: «Не введи нас во искушение и избави нас от лукаваго». Я справлялся во всех контекстах и древних списках, везде сказано «но», - по-гречески «аПа».
И вот, представьте, какой глубокий смысл лежит в этом коротеньком слове.
Плохо, трудно приходится, когда мы терпим бедствия, лишения, когда мы впадаем в болезни, в нужду, когда не любят нас, гонят, в тюрьму сажают и т. д. Все эти виды горя обозначаются в молитве красивым и значительным по смыслу словом - «искушение». Нас испытывают, как испытывают золото, поливая его кислотами и едкими щелочами.
Нам больно, трудно бывает это переносить, и хорошо было бы, если бы нас искушение миновало, - поэтому и сказано - не введи нас во искушение.
Но горе это - горе видимое, не от нас зависящее, выпадающее на нашу долю часто случайно, внезапно, из-за угла как бы, и всегда касающееся больше тела нашего (нужда, узы, болезнь). И это еще не так ужасно. Ужаснее то, что сидит в нас, когда мы подвергаемся бедствиям, наше отношение к горю гораздо важнее. В этом -- всё. Это и есть лукавый, т. е. обман, сидящий в нас, и этот обман представляет нам страдания наши всегда более ужасными, чем на самом деле, - он навевает на нас страх, рисуя безотвратную гибель, он волнует душу ропотом и осуждением, он сеет в ней ложную жалость к себе самой, и едкая кислота искушения становится действительно ужасной, - она превращается в ад, дымящийся отчаянием и беспросветной тьмою.
Вот что ужасно! Вот почему и сказано: но избави нас от лукавого. Действительно, «но», т. е. гораздо важнее, гораздо необходимее избавиться от внутреннего обмана, сидящего в нас, чем от случайного бедствия, которое вне нас.
И теперь только я вижу, какой высокий, обаятельный, радостный смысл в этих простых, но сильных словах.
Ге приник к изголовью Льва Ник<олаевича> и благоговейно поцеловал его в лоб.
- Я никогда этого не слыхал от него, - говорил он мне после. - Разумеется, я не прав. Он верит во Христа.
*******************************************************