6.11 -часть вторая. Размышления по поводу лекции Быкова о Цветаевой
Дослушала лекцию Быкова про "настоящую" Цветаеву.
Он всякое лихо там объявляет, и у него красиво выходит, но я с ним практически по каждому поводу не согласна. То же пресловутое - никто не помогал - совершенно не правда. И помогали и поддерживали, только ей все недостаточно и не так - и не засчитывалось.
Очередное залихватское и неверное про место посудомойки. Мол, как ей было жить, когда вынудили написать заявление и потом отказали - куда после этого, как не в петлю. Это очень эффектная история, но постоянно неверно толкуемая.
Никакого отказа не было, уже хотя бы потому чтоа) не существовало этой столовой пока и б) она написала заявление и тут же уехала от всех этих женщин, которые ее ободряли, обещали помочь, предлагали и жилье найти, и разрешение выбить, и вот работу гарантировать - уехала, не простившись, и сразу повесилась.
Про столовую и эту работу я подробнее писала вот в этом посте про книгу воспоминаний писательских детей, как они жили в эвакуации в Татарии.
Оттуда выпишу кусок про столовую:
“И там, кстати, есть более подробное объяснение про эту работу судомойкой. Много лет народу кажется, что это был ужас-ужас, что она была готова опуститься до такого низа и смирения - но даже в этом нищем смирении ей отказали. А все не так, на самом деле. Начнем с того, что не "отказали". Это ее всячески ободряли, поддерживали и помогали. Столовой этой не было в реальности, жены писателей только собирались ее организовать - сами. И заранее предложили ей там работу, чтобы поддержать - ничего, пробъемся, сами организуем, устроим, будет полегче, все устроится как-нибудь. Давайте уже сейчас пишите заявление, место будет за вами, хоть какая-то, но перспектива.
Во-вторых, это не была бы столовая, где работали бы необразованные простые люди - и среди них поэтесса мыла бы посуду, скатившись на персональное дно. Нет! Там все были бы писательскими женами или писателями - и кочегары, и рубщики дров, и водовозы, и повара, и сторожа. Не только никто из них не считал бы это унизительным и персональным оскорблением - напротив, устроиться при столовой, зацепиться, было величайшим счастьем. Работать на любой работе там означало бы близость к еде, гарантию, что ты не умрешь с голоду и детей спасешь. То есть предложение написать заявление туда было не ужас-ужас и оскорблением ее возвышенности, а реальным предложением спасения и устройства жизни.
Все работали, как могли. Жены устраивали школы, детские сады и столовые писательские, писатели работали истопниками и сторожами, старшие дети смотрели за младшими, как няньки. Пастернаковская жена работала сестрой-хозяйкой в интернате, выбивала продукты, тащила их и потом готовила на кухне еду для писательских детишек. Остальные работали медсестрами, нянечками, воспитателями, учителями.”
***
Про чувство юмора у Мура тоже мне кажется совершенно натянутым. У него, судя по дневникам и воспоминаниям о том, как он себя вел, было что-то аспергерское, такая а-эмоциональность. И шуток, мне кажется, он в принципе не мог. Особенно про себя. Марина же его вырастила со зверской серьезностью поклонения. И случай, который Быков цитирует (по расшифровке лекции привожу):
“Мне очень нравится многое в нем. Он был остроумный мальчик. Когда Сережа его, десятилетнего, драл за уши за то, что он недостаточно активно участвовал в переноске мебели во время одного из бесчисленных переездов, он приговаривал: «Дерите, дерите… Вы думаете, мне больно? Будете стариком - посмотрите на свои руки и спросите себя: «На что ушла моя жизнь?! Что я сделал этими руками?!»» Превосходно ведь!” -
мне совершенно не кажется примером юмора Мура. То есть это очень смешно - но над Муром, над его уверенностью в своей значительности. Сам же он, мне кажется, абсолютно серьезен. И с другой стороны - так же смешно и не по возрасту пафосен, как и его сестра - так Марина их выращивала, с этой смешной у детей пафосностью.
На вопрос о душевной болезни ( и наследственности таких душевных расстройств) Быков отвечает отрицательно. А мне как раз кажется по описаниям современников, что у нее с момента начала войны явно было психическое помутнение, паническое загнанное состояние - и она все шаги делала в этом взвинченном, внутренне катастрофическом, разрушительном состоянии. А Мур своей ленивой нагловатой самовлюбленностью и холодностью активно ухудшал это состояние, увы.
А вот про ее литературное, мне кажется, я согласна с Быковым. Начиная от описания “цветаевофилок” и кончая тем, что он прозу ее ценит выше стихов. В стихах же признает только раннее, еще певучее, до 23-го года. Говорит, что она не чувственный, а умственный поэт, головной, рассудочный. И с этим я тоже согласна!
Я уже писала вот тут про разницу того, как писали (непосредственно писали, процесс) стихи Ахматова и Цветаева. Внешне они производят противоположное впечатление - Ахматова - упорядоченное, классическое, спокойное и выверенное, а Цветаева - бурное, размашистое, стихийное. В процессах же наоборот. Ахматова колдовала, бубнила и выпевала что-то смутное, Цветаева аккуратно и педантично за столом вырабатывала строчку за строчкой, кирпичик к кирпичику.
Немецкость, педантичность даже в размахе, была сильная в ее характере. Она и любила больше всего немецких поэтов - с их немецкой тщательностью и размахом романтической немецкой сентиментальности.
И вот в юности-молодости ее немецкая трудолюбивость и умственность оформлялась во внешне вольные и певучие стихи. А с возрастом это стали трудно произносимые лесенки анжамбеманов и все более неясное проецирование внутренних мыслей - умственных рассуждений - в короткие, обрывистые символы.
А в прозе эта ее умственность, не запертая в клетку обязательных строчек в столбик, может резвиться подробно, не ободранная до скелета.
В пару к этой лекции, в папке с закладками открылось давно начатое чтение - ее письма к Бахраху (к одному из великого множества на пустом месте придуманных возлюбленных, двух-трехмесячных страстей, тут же брошенных). И я уже читала их с этой Быковской мыслью про прозу.
И вот что интересное опять отметила! Она очень афористично умеет писать. По всем ее текстам разбросаны сжатые, упругие, выразительные афоризмы. Я очень люблю афоризмы, хоть и не обольщаюсь по поводу присущей им искусственности и ограниченности. У меня как-то был знакомый, очень хлестко говоривший разными запоминающимися фразами. И я поняла - чтобы фраза была вот такой красивой и хлесткой, она должна поступиться правдивостью. Потому что правдивость это всегда размазанность - с одной стороны…, а с другой стороны… Афоризм же - слегка неверность и преувеличение, но зато формалистски прекрасен.
Вот помните у Уайльда в “Дориане Грее” - по памяти цитирую:
“Женщины - это декоративный пол! Во всем Лондоне есть три женщины, с которыми стоит разговаривать и двум из них не место в порядочном обществе”
Но когда я читаю любые прозаические вещи Цветавевой - письма ли, эссе ли, мне за ней хочется выписывать и цитировать эти ее хлесткие, чеканные фразы.
Вот из писем к Бахраху первые попавшиеся:
Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости - наряд, в старости - гроб, из которого рвешься!
… и главное - я невероятно (внешне) беспомощна. … Я тот слепой, которого заводят все собаки. (прим. читателя: в смысле не слепой заводит себе собаку-поводыря, а собака себе заводит такого слепого - уж больно жалок)
И тут же про другого знакомого:
Он одинокое существо. В быту он еще беспомощнее меня, совсем безумен. Когда я с ним, я чувствую себя - собакой, а его - слепцом! Чужая (однородная) слабость исцеляет нашу.
Знают и не любят - это со мной не бывает, не знают и любят - это бывает часто.
Расспрашивает адресата про детство, распросы называет “испытыванием дна” и про это “испытывание дна” пишет:
…плохой пловец, испытывая, боится его утратить, хороший пловец - найти.
Безупречность - не беспорочность, это - ответственность за свои пороки, осознанность их - вплоть до защиты их.
… ни одна женщина не рассердится на то, что она нравится, ни один мужчина не оскорбится на то, что с ним не согласны.
Эстетство, это бездушие. Замена сущности - приметами. Эстет, минуя живую заросль, упивается ею на гравюре. Эстетство, это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу!
…сердце можно слушать, как врач и как враг: враг, наклонившийся над спящим!
Он всякое лихо там объявляет, и у него красиво выходит, но я с ним практически по каждому поводу не согласна. То же пресловутое - никто не помогал - совершенно не правда. И помогали и поддерживали, только ей все недостаточно и не так - и не засчитывалось.
Очередное залихватское и неверное про место посудомойки. Мол, как ей было жить, когда вынудили написать заявление и потом отказали - куда после этого, как не в петлю. Это очень эффектная история, но постоянно неверно толкуемая.
Никакого отказа не было, уже хотя бы потому чтоа) не существовало этой столовой пока и б) она написала заявление и тут же уехала от всех этих женщин, которые ее ободряли, обещали помочь, предлагали и жилье найти, и разрешение выбить, и вот работу гарантировать - уехала, не простившись, и сразу повесилась.
Про столовую и эту работу я подробнее писала вот в этом посте про книгу воспоминаний писательских детей, как они жили в эвакуации в Татарии.
Оттуда выпишу кусок про столовую:
“И там, кстати, есть более подробное объяснение про эту работу судомойкой. Много лет народу кажется, что это был ужас-ужас, что она была готова опуститься до такого низа и смирения - но даже в этом нищем смирении ей отказали. А все не так, на самом деле. Начнем с того, что не "отказали". Это ее всячески ободряли, поддерживали и помогали. Столовой этой не было в реальности, жены писателей только собирались ее организовать - сами. И заранее предложили ей там работу, чтобы поддержать - ничего, пробъемся, сами организуем, устроим, будет полегче, все устроится как-нибудь. Давайте уже сейчас пишите заявление, место будет за вами, хоть какая-то, но перспектива.
Во-вторых, это не была бы столовая, где работали бы необразованные простые люди - и среди них поэтесса мыла бы посуду, скатившись на персональное дно. Нет! Там все были бы писательскими женами или писателями - и кочегары, и рубщики дров, и водовозы, и повара, и сторожа. Не только никто из них не считал бы это унизительным и персональным оскорблением - напротив, устроиться при столовой, зацепиться, было величайшим счастьем. Работать на любой работе там означало бы близость к еде, гарантию, что ты не умрешь с голоду и детей спасешь. То есть предложение написать заявление туда было не ужас-ужас и оскорблением ее возвышенности, а реальным предложением спасения и устройства жизни.
Все работали, как могли. Жены устраивали школы, детские сады и столовые писательские, писатели работали истопниками и сторожами, старшие дети смотрели за младшими, как няньки. Пастернаковская жена работала сестрой-хозяйкой в интернате, выбивала продукты, тащила их и потом готовила на кухне еду для писательских детишек. Остальные работали медсестрами, нянечками, воспитателями, учителями.”
***
Про чувство юмора у Мура тоже мне кажется совершенно натянутым. У него, судя по дневникам и воспоминаниям о том, как он себя вел, было что-то аспергерское, такая а-эмоциональность. И шуток, мне кажется, он в принципе не мог. Особенно про себя. Марина же его вырастила со зверской серьезностью поклонения. И случай, который Быков цитирует (по расшифровке лекции привожу):
“Мне очень нравится многое в нем. Он был остроумный мальчик. Когда Сережа его, десятилетнего, драл за уши за то, что он недостаточно активно участвовал в переноске мебели во время одного из бесчисленных переездов, он приговаривал: «Дерите, дерите… Вы думаете, мне больно? Будете стариком - посмотрите на свои руки и спросите себя: «На что ушла моя жизнь?! Что я сделал этими руками?!»» Превосходно ведь!” -
мне совершенно не кажется примером юмора Мура. То есть это очень смешно - но над Муром, над его уверенностью в своей значительности. Сам же он, мне кажется, абсолютно серьезен. И с другой стороны - так же смешно и не по возрасту пафосен, как и его сестра - так Марина их выращивала, с этой смешной у детей пафосностью.
На вопрос о душевной болезни ( и наследственности таких душевных расстройств) Быков отвечает отрицательно. А мне как раз кажется по описаниям современников, что у нее с момента начала войны явно было психическое помутнение, паническое загнанное состояние - и она все шаги делала в этом взвинченном, внутренне катастрофическом, разрушительном состоянии. А Мур своей ленивой нагловатой самовлюбленностью и холодностью активно ухудшал это состояние, увы.
А вот про ее литературное, мне кажется, я согласна с Быковым. Начиная от описания “цветаевофилок” и кончая тем, что он прозу ее ценит выше стихов. В стихах же признает только раннее, еще певучее, до 23-го года. Говорит, что она не чувственный, а умственный поэт, головной, рассудочный. И с этим я тоже согласна!
Я уже писала вот тут про разницу того, как писали (непосредственно писали, процесс) стихи Ахматова и Цветаева. Внешне они производят противоположное впечатление - Ахматова - упорядоченное, классическое, спокойное и выверенное, а Цветаева - бурное, размашистое, стихийное. В процессах же наоборот. Ахматова колдовала, бубнила и выпевала что-то смутное, Цветаева аккуратно и педантично за столом вырабатывала строчку за строчкой, кирпичик к кирпичику.
Немецкость, педантичность даже в размахе, была сильная в ее характере. Она и любила больше всего немецких поэтов - с их немецкой тщательностью и размахом романтической немецкой сентиментальности.
И вот в юности-молодости ее немецкая трудолюбивость и умственность оформлялась во внешне вольные и певучие стихи. А с возрастом это стали трудно произносимые лесенки анжамбеманов и все более неясное проецирование внутренних мыслей - умственных рассуждений - в короткие, обрывистые символы.
А в прозе эта ее умственность, не запертая в клетку обязательных строчек в столбик, может резвиться подробно, не ободранная до скелета.
В пару к этой лекции, в папке с закладками открылось давно начатое чтение - ее письма к Бахраху (к одному из великого множества на пустом месте придуманных возлюбленных, двух-трехмесячных страстей, тут же брошенных). И я уже читала их с этой Быковской мыслью про прозу.
И вот что интересное опять отметила! Она очень афористично умеет писать. По всем ее текстам разбросаны сжатые, упругие, выразительные афоризмы. Я очень люблю афоризмы, хоть и не обольщаюсь по поводу присущей им искусственности и ограниченности. У меня как-то был знакомый, очень хлестко говоривший разными запоминающимися фразами. И я поняла - чтобы фраза была вот такой красивой и хлесткой, она должна поступиться правдивостью. Потому что правдивость это всегда размазанность - с одной стороны…, а с другой стороны… Афоризм же - слегка неверность и преувеличение, но зато формалистски прекрасен.
Вот помните у Уайльда в “Дориане Грее” - по памяти цитирую:
“Женщины - это декоративный пол! Во всем Лондоне есть три женщины, с которыми стоит разговаривать и двум из них не место в порядочном обществе”
Но когда я читаю любые прозаические вещи Цветавевой - письма ли, эссе ли, мне за ней хочется выписывать и цитировать эти ее хлесткие, чеканные фразы.
Вот из писем к Бахраху первые попавшиеся:
Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости - наряд, в старости - гроб, из которого рвешься!
… и главное - я невероятно (внешне) беспомощна. … Я тот слепой, которого заводят все собаки. (прим. читателя: в смысле не слепой заводит себе собаку-поводыря, а собака себе заводит такого слепого - уж больно жалок)
И тут же про другого знакомого:
Он одинокое существо. В быту он еще беспомощнее меня, совсем безумен. Когда я с ним, я чувствую себя - собакой, а его - слепцом! Чужая (однородная) слабость исцеляет нашу.
Знают и не любят - это со мной не бывает, не знают и любят - это бывает часто.
Расспрашивает адресата про детство, распросы называет “испытыванием дна” и про это “испытывание дна” пишет:
…плохой пловец, испытывая, боится его утратить, хороший пловец - найти.
Безупречность - не беспорочность, это - ответственность за свои пороки, осознанность их - вплоть до защиты их.
… ни одна женщина не рассердится на то, что она нравится, ни один мужчина не оскорбится на то, что с ним не согласны.
Эстетство, это бездушие. Замена сущности - приметами. Эстет, минуя живую заросль, упивается ею на гравюре. Эстетство, это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу!
…сердце можно слушать, как врач и как враг: враг, наклонившийся над спящим!