Любимая песня Пиночета
Вот послушал-посмотрел я вживую хор Сретенского монастыря. Хорош. Никон - точно Жила. Создаёт эту звуковую стихию и правит ею, и три дня спустя продолжают радовать голоса в голове признаком душевного здравия и хорошего настроения. Особенно тембром солиста Михаила Миллера - ну, вот люблю низкие регистры, басы, басы-баритоны, и всё тут. Впрочем, как и высокие.
Ради такого дела подобрел я даже к самому митрополиту Тихону (Шевкунову), куратору монастыря и хора, заядлому радетелю византийской исконности - приложил же он, однако, руку к тому, чтобы этот коллектив был известен в стране и за пределами.
В первом отделении пели сочинения Пахмутовой-Добронравова, во втором своё классическое, от Баха до «Коня». Концептуальный замысел бросался в уши: перепеть, по поручению отца Тихона, советско-комсомольское по-православному. Старались. Не всё получилось в запланированном направлении. Пели разное, но - что удивило и позабавило - во втором отделении особо выделили любимую песню Уго Чавеса, а также «Гуантанамеру», которую когда-то исполнили для самого Рауля Кастро. В сочетании с «Let my people go», то есть, как никак, спиричуэлс, тренд обозначился во всей красе.
Слушая, насколько музыкально изысканно и вдохновенно православный хор именем Луи Армстронга убеждает царя отпустить «народ» я думал: вот же… пока белые угнетали черных, до чего культурны были те и другие. Негры хранили скорбное достоинство, вспоминал я недавно просмотренный «Миссисипи в огне», и самовыражались духовными песнопениями. Но стоило им освободиться, как из них вырвался хип-хоп, на нём они с белыми и сошлись. Белые также избавились от угнетения и от культуры, только с другой стороны. Правильно, ведь культура - это тоже «угнетение», иерархия сущностей, смыслов и форм.
Но почему же такой уклон, думал я дальше, отчего бы этим птенцам гнезда Тихонова не спеть, скажем, любимую песню Пиночета? Хотя бы для равновесия. К тому же: разве не был тот воцерковлен несколько больше, чем команданте Рауль или команданте Уго? Или этот повод для симпатии монастырского хора уходит на второй план по сравнению с общностью иной природы? Левые твари чувствуют друг друга издалека. Но применимо ли данное положение к этим великолепно поющим людям? Или оно применимо к другу Путина, их покровителю в клобуке?
Кстати, любимая песня Пиночета называется «El Rey» - «Король». Это довольно поучительно. Посмотрим её перевод:
Прекрасно понимаю, что я вне игры,
но в тот день, когда я умру,
знаю, ты наверняка будешь плакать.
Скажешь, что не любила меня,
но будешь очень печальной.
И печаль твоя не пройдёт.
С деньгами и без денег,
я всегда делаю, что хочу,
а мое слово - закон.
У меня нет ни трона, ни королевы,
и никто не понимает меня.
Но я остаюсь королём!
Камень на моём пути,
научил меня, что моя судьба -
скитаться и скитаться.
Потом один погонщик сказал мне,
что не обязательно приходить первым,
но нужно уметь достигать своей цели.
С деньгами и без денег,
я всегда делаю, что хочу,
а мое слово - закон.
У меня нет ни трона, ни королевы,
и никто не понимает меня.
Но я остаюсь королём!
Не многовато ли индивидуализма в «любимой песне» для такого корпоративного человека, каким был правый диктатор Чили? Впрочем, надо полагать, это нечто сулланское. Луций Корнелий тоже ведь много думал именно о себе, и считал персонально себя особым счастливцем, любимцем богов и баловнем судьбы, хотя большую часть жизни не имел ни кола, ни двора. При том отличался умом, жестокостью и волей в сочетании с солидарностью правого типа ( сверхсубъектной солидарностью сильных), что и выдвинуло его на роль лидера оптиматов. Высокий уровень культуры власти, на котором духовно как личность располагался Сулла, полностью определял его жизненную и политическую позицию. (Надо ли уточнять, что когда мы говорим о «солидарности сильных» и о «культуре власти», речь идёт об одном и том же с разных точек зрения, о различных проекциях духовной сущности римской державной традиции. Традиция потому и державна, что представляет собой пирамиду духовных состояний.)
Через таких людей воплощался римский политический идеал. Но в последний век старой республики они появлялись реже и в верхах, и в низах, а плоть идеала ослабела и расхворалась. Тема аристократического индивидуализма, «одиночества в пути», прибавила в актуальности. Его не приходится путать с ментальностью выскочки-голодранца (последнее - строго говоря, не «ментальность, автоматически присущая выскочке/голодранцу», но «ментальность выскочки/голодранца», которая может украсить личность из любого слоя общества.) Тут другое.
Пиночет не имел римской школы имперско-республиканской культуры, его чему-то научила чилийская армия, когда-то созданная немцами, плюс корни. Но на иерархической лестнице культуры власти он стоял не низко (в отличие от советских генералов, которые всегда оставались «простыми людьми», «дворовыми пацанами» и оттого «самодурами» в общении ли с подчиненными, в оценках ли происходящего в стране и мире). Тем не менее «El Rey»… Здесь, в Латинской Америке, люди правого духовного формата ещё реже, ещё атипичнее, чем в «последнем римском веке», поэтому самовосприятие, заданное автором песни дону Аугусто, иронически оправдано.
Оправдано в рамках модельно-постановочного «возвращения к основам», одной из версий такого возвращения - не забудем, что в христианской традиции и Бог ходил когда-то одиноко по земле, лишённый трона и понимания, однако не переставал быть при этом источником царственности. В одиночестве всегда чувствуется нечто правое - леваки стадны. Заполненные площади, ревущие массы - это всегда по-левому, и неважно, как зовут оратора, который взгромоздился над ними вершиной стадного состояния, Фидель или Адольф. Ощущать себя в толпе словно рыба в воде значит демонстрировать плохой признак. Наоборот, правое сознание чтит великое одиночество как одно из измерений реальности. «Душу Богу , жизнь царю, честь никому» - эта фраза при всей своей фольклорности передаёт представление о чём-то несводимом к различным условным общностям. Правое начинается с Я и в Я: данное утверждение настолько же справедливо, насколько и тезис о необходимой включенности правого человека (сверхсубъекта) в освящённую и универсальную систему власти. Внутри себя он чувствует своё единство с ней, на высоте себя, в собственной глубине, дистанцируясь от всего, поднимаясь над всем, находит место во всём.
[Как в Латинской Америке горланят «El Rey»]
Судя по всему, пользуется у них там любовью эта вещь. Но, что и говорить, приятнее было бы услышать в прекрасном сретенском исполнении, и неважно, в ассоциации с Пиночетом, Франко или без, скорее вот что-то подобное: «Adiós catedral de Burgos»
Давно умерший Robert Shaw, под чьим управлением хор и солистка поют испанскую традиционную песню, в какой-то мере прототип Никона Жилы - в качестве успешного хорового музыканта, которому в равной мере доступны священное и мирское, древнее и модерновое. Песня, конечно, превосходна: в ней слышится настоящая кастильская - готская - Испания, строгая, изысканно-державная, изысканно-властная, скорбная и торжествующая одновременно.
И, однако, кажется мне почему-то, что в России концерты православного хора надлежит заканчивать так:
Всегда.
Ради такого дела подобрел я даже к самому митрополиту Тихону (Шевкунову), куратору монастыря и хора, заядлому радетелю византийской исконности - приложил же он, однако, руку к тому, чтобы этот коллектив был известен в стране и за пределами.
В первом отделении пели сочинения Пахмутовой-Добронравова, во втором своё классическое, от Баха до «Коня». Концептуальный замысел бросался в уши: перепеть, по поручению отца Тихона, советско-комсомольское по-православному. Старались. Не всё получилось в запланированном направлении. Пели разное, но - что удивило и позабавило - во втором отделении особо выделили любимую песню Уго Чавеса, а также «Гуантанамеру», которую когда-то исполнили для самого Рауля Кастро. В сочетании с «Let my people go», то есть, как никак, спиричуэлс, тренд обозначился во всей красе.
Слушая, насколько музыкально изысканно и вдохновенно православный хор именем Луи Армстронга убеждает царя отпустить «народ» я думал: вот же… пока белые угнетали черных, до чего культурны были те и другие. Негры хранили скорбное достоинство, вспоминал я недавно просмотренный «Миссисипи в огне», и самовыражались духовными песнопениями. Но стоило им освободиться, как из них вырвался хип-хоп, на нём они с белыми и сошлись. Белые также избавились от угнетения и от культуры, только с другой стороны. Правильно, ведь культура - это тоже «угнетение», иерархия сущностей, смыслов и форм.
Но почему же такой уклон, думал я дальше, отчего бы этим птенцам гнезда Тихонова не спеть, скажем, любимую песню Пиночета? Хотя бы для равновесия. К тому же: разве не был тот воцерковлен несколько больше, чем команданте Рауль или команданте Уго? Или этот повод для симпатии монастырского хора уходит на второй план по сравнению с общностью иной природы? Левые твари чувствуют друг друга издалека. Но применимо ли данное положение к этим великолепно поющим людям? Или оно применимо к другу Путина, их покровителю в клобуке?
Кстати, любимая песня Пиночета называется «El Rey» - «Король». Это довольно поучительно. Посмотрим её перевод:
Прекрасно понимаю, что я вне игры,
но в тот день, когда я умру,
знаю, ты наверняка будешь плакать.
Скажешь, что не любила меня,
но будешь очень печальной.
И печаль твоя не пройдёт.
С деньгами и без денег,
я всегда делаю, что хочу,
а мое слово - закон.
У меня нет ни трона, ни королевы,
и никто не понимает меня.
Но я остаюсь королём!
Камень на моём пути,
научил меня, что моя судьба -
скитаться и скитаться.
Потом один погонщик сказал мне,
что не обязательно приходить первым,
но нужно уметь достигать своей цели.
С деньгами и без денег,
я всегда делаю, что хочу,
а мое слово - закон.
У меня нет ни трона, ни королевы,
и никто не понимает меня.
Но я остаюсь королём!
Не многовато ли индивидуализма в «любимой песне» для такого корпоративного человека, каким был правый диктатор Чили? Впрочем, надо полагать, это нечто сулланское. Луций Корнелий тоже ведь много думал именно о себе, и считал персонально себя особым счастливцем, любимцем богов и баловнем судьбы, хотя большую часть жизни не имел ни кола, ни двора. При том отличался умом, жестокостью и волей в сочетании с солидарностью правого типа ( сверхсубъектной солидарностью сильных), что и выдвинуло его на роль лидера оптиматов. Высокий уровень культуры власти, на котором духовно как личность располагался Сулла, полностью определял его жизненную и политическую позицию. (Надо ли уточнять, что когда мы говорим о «солидарности сильных» и о «культуре власти», речь идёт об одном и том же с разных точек зрения, о различных проекциях духовной сущности римской державной традиции. Традиция потому и державна, что представляет собой пирамиду духовных состояний.)
Через таких людей воплощался римский политический идеал. Но в последний век старой республики они появлялись реже и в верхах, и в низах, а плоть идеала ослабела и расхворалась. Тема аристократического индивидуализма, «одиночества в пути», прибавила в актуальности. Его не приходится путать с ментальностью выскочки-голодранца (последнее - строго говоря, не «ментальность, автоматически присущая выскочке/голодранцу», но «ментальность выскочки/голодранца», которая может украсить личность из любого слоя общества.) Тут другое.
Пиночет не имел римской школы имперско-республиканской культуры, его чему-то научила чилийская армия, когда-то созданная немцами, плюс корни. Но на иерархической лестнице культуры власти он стоял не низко (в отличие от советских генералов, которые всегда оставались «простыми людьми», «дворовыми пацанами» и оттого «самодурами» в общении ли с подчиненными, в оценках ли происходящего в стране и мире). Тем не менее «El Rey»… Здесь, в Латинской Америке, люди правого духовного формата ещё реже, ещё атипичнее, чем в «последнем римском веке», поэтому самовосприятие, заданное автором песни дону Аугусто, иронически оправдано.
Оправдано в рамках модельно-постановочного «возвращения к основам», одной из версий такого возвращения - не забудем, что в христианской традиции и Бог ходил когда-то одиноко по земле, лишённый трона и понимания, однако не переставал быть при этом источником царственности. В одиночестве всегда чувствуется нечто правое - леваки стадны. Заполненные площади, ревущие массы - это всегда по-левому, и неважно, как зовут оратора, который взгромоздился над ними вершиной стадного состояния, Фидель или Адольф. Ощущать себя в толпе словно рыба в воде значит демонстрировать плохой признак. Наоборот, правое сознание чтит великое одиночество как одно из измерений реальности. «Душу Богу , жизнь царю, честь никому» - эта фраза при всей своей фольклорности передаёт представление о чём-то несводимом к различным условным общностям. Правое начинается с Я и в Я: данное утверждение настолько же справедливо, насколько и тезис о необходимой включенности правого человека (сверхсубъекта) в освящённую и универсальную систему власти. Внутри себя он чувствует своё единство с ней, на высоте себя, в собственной глубине, дистанцируясь от всего, поднимаясь над всем, находит место во всём.
[Как в Латинской Америке горланят «El Rey»]
Click to viewСудя по всему, пользуется у них там любовью эта вещь. Но, что и говорить, приятнее было бы услышать в прекрасном сретенском исполнении, и неважно, в ассоциации с Пиночетом, Франко или без, скорее вот что-то подобное: «Adiós catedral de Burgos»
Давно умерший Robert Shaw, под чьим управлением хор и солистка поют испанскую традиционную песню, в какой-то мере прототип Никона Жилы - в качестве успешного хорового музыканта, которому в равной мере доступны священное и мирское, древнее и модерновое. Песня, конечно, превосходна: в ней слышится настоящая кастильская - готская - Испания, строгая, изысканно-державная, изысканно-властная, скорбная и торжествующая одновременно.
И, однако, кажется мне почему-то, что в России концерты православного хора надлежит заканчивать так:
Всегда.