«Святой Аристофан»
Следует осознать, насколько беспрецедентна полемика Аристофана, о которой идёт речь в этом небольшом трактате. Она приоткрывает окошко в те общественные дискуссии, которые велись в Афинах времен Пелопонесской войны и позволяет судить об их уровне и изощрённости. Ясно, что это уже «вершина», итог продолжительной рефлексии по поводу себя, Спарты, своего пути в Пирей и обратно, демоса, знати, многочисленных пройденных цивилизационных развилок и вариантов.
Эта полемика не просто антиреволюционна, подобно, при всём уважении, текстам Берка, который имел перед глазами такой сильный раздражитель, как события конца XVIII века во Франции. То, что тогда происходило, спрессовавшись в несколько лет, многих пробило на красноречие, кто прежде молчал. В Афинах чем-то аналогичным должна была стать военная катастрофа, каковая и не заставила себя долго ждать - до окончания Пелопонесской войны оставалось совсем немного, комедия ставилась в год роковой для афинян битвы при Эгоспотамах. Однако даже незадолго до конца в городе отнюдь не царили похоронные настроения. Напротив, демос периода постановки «Лягушек» был развязен, нагл и кичлив, как никогда. Он безумствовал на нарастающей, принимая решения наобум, поддаваясь легковесности речей и порывов, ведясь на поводу манипуляторов, ничего толком не обдумывая, за различные провинности казня налево и направо победоносных военачальников словно образцово распоясавшийся султан эпохи расцвета османской автократии.
Одним словом, в Афинах хозяйничала толпа, прелестная в своей подслеповатой самонадеянности и словно бы нарисовавшаяся из комиксов, чтобы проиллюстрировать веков на двадцать вперёд наихудшие опасения насчет того, почему народу нельзя давать власть. Это было время всеобщего равенства, умственного и политического разгула «простых людей», которые никого и ничего не признавали над собой. Как и в городе, в войсках до последнего царили околопобедные и беспечные настроения, которыми как раз и воспользовался Лисандр, чьими руками злой, жестокий и расчетливый разум, на тот момент имевший локализацию в Спарте, наконец одёрнул разбушевавшуюся массу.
Но Аристофан не дожидался торжества ясности. Тем ценнее представленная им критика нравов, которая адресована не столько плодам и результатам, сколько уже самой тенденции и предшествует, если я не ошибаюсь, всем критикам нравов на западной почве. Причем это сразу ещё и почти невозможный в большинстве случаев спор о вкусах, то есть общественно-политические разногласия, культурно осознанные во всей их глубине, доведённые до кондиции настолько тонкого понимания, что они принимают отчётливую и понятную форму эстетических разногласий. Шедевр! Такое вообще не часто встретишь. Напоминает некоторые места у Гомера - читаешь и поражаешься тонкости текста: это написано в VIII веке до н. э. или где-нибудь сто лет назад?
Критика Аристофана пред-, а не постреволюционна, она создаёт прецедент, а не следует ему. Она попадает сразу в суть, эксплицируя дух привлекательной, но тронутой тлением современности и дух великого истока, сопоставляя их и делегируя тем самым духовное постижение происходящего. Понятно, отчего его так уважал Ницше.
Эта полемика не просто антиреволюционна, подобно, при всём уважении, текстам Берка, который имел перед глазами такой сильный раздражитель, как события конца XVIII века во Франции. То, что тогда происходило, спрессовавшись в несколько лет, многих пробило на красноречие, кто прежде молчал. В Афинах чем-то аналогичным должна была стать военная катастрофа, каковая и не заставила себя долго ждать - до окончания Пелопонесской войны оставалось совсем немного, комедия ставилась в год роковой для афинян битвы при Эгоспотамах. Однако даже незадолго до конца в городе отнюдь не царили похоронные настроения. Напротив, демос периода постановки «Лягушек» был развязен, нагл и кичлив, как никогда. Он безумствовал на нарастающей, принимая решения наобум, поддаваясь легковесности речей и порывов, ведясь на поводу манипуляторов, ничего толком не обдумывая, за различные провинности казня налево и направо победоносных военачальников словно образцово распоясавшийся султан эпохи расцвета османской автократии.
Одним словом, в Афинах хозяйничала толпа, прелестная в своей подслеповатой самонадеянности и словно бы нарисовавшаяся из комиксов, чтобы проиллюстрировать веков на двадцать вперёд наихудшие опасения насчет того, почему народу нельзя давать власть. Это было время всеобщего равенства, умственного и политического разгула «простых людей», которые никого и ничего не признавали над собой. Как и в городе, в войсках до последнего царили околопобедные и беспечные настроения, которыми как раз и воспользовался Лисандр, чьими руками злой, жестокий и расчетливый разум, на тот момент имевший локализацию в Спарте, наконец одёрнул разбушевавшуюся массу.
Но Аристофан не дожидался торжества ясности. Тем ценнее представленная им критика нравов, которая адресована не столько плодам и результатам, сколько уже самой тенденции и предшествует, если я не ошибаюсь, всем критикам нравов на западной почве. Причем это сразу ещё и почти невозможный в большинстве случаев спор о вкусах, то есть общественно-политические разногласия, культурно осознанные во всей их глубине, доведённые до кондиции настолько тонкого понимания, что они принимают отчётливую и понятную форму эстетических разногласий. Шедевр! Такое вообще не часто встретишь. Напоминает некоторые места у Гомера - читаешь и поражаешься тонкости текста: это написано в VIII веке до н. э. или где-нибудь сто лет назад?
Критика Аристофана пред-, а не постреволюционна, она создаёт прецедент, а не следует ему. Она попадает сразу в суть, эксплицируя дух привлекательной, но тронутой тлением современности и дух великого истока, сопоставляя их и делегируя тем самым духовное постижение происходящего. Понятно, отчего его так уважал Ницше.