Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 10
Пациент 8262
Кажется, это наш лектор по философии в УПТ сказал нечто, что я посчитал тогда самим собой разумеющимся (либо, что более вероятно, просто не удосужился обдумать), но лишь недавно, получив в распоряжение достаточно времени на размышления, всерьез озаботился этим. Дело обстояло следующим образом: можно сбрасывать со счетов любой аргумент или точку зрения, которые не делают солипсизм менее вероятным.
Солипсизм, объяснял лектор, являлся в некотором роде состоянием человечества по умолчанию. Вероятно, по сути своей мы считаем, что мы лично, наше индивидуальное сознание - это единственное, что в действительности существует, в то время как остальное лишено смысла. Это чувство, которое мы испытываем - и, определенно, то поведение, которое выказываем, - чувство крайнего себялюбия в детстве, абсолютно требовательное (начиная с младенчества, когда парадоксальным образом мы всемогущи именно в силу своей беспомощности), которое трансформируется в типичную подростковую интуицию, говорящую нам, что мы неуязвимы, практически наверняка отмечены для чего-то особенного, и точно не можем умереть, не с нашим выдающимся юношеским превосходством.
Как отметил лектор, во время войны армии полны едва сформировавшихся личностей, полностью убежденных в том, что С ними этого никогда не случится, причем, что существенно, относится это даже к многим лишенным серьезной религиозной веры, предрасполагающей к столь дико оптимистичному и иррациональному эгоцентризму. Это не значит, что мало остальных, тех, которые совершенно точно убеждены, что Это может случиться с каждым, или что некто, изначально уверовавший в свои избранность и неуязвимость, не превратится в того, кто окажется по заслугам напуган случайностью и капризностью судьбы - в особенности, судьбы солдатской, - однако подавляющее большинство людей все-таки верит, вопреки окружающим его доказательствам столь равнодушного, по сути, произвола, что ничего плохого с ними не случится.
Можно сказать, что это чувство никогда не покидает нас полностью, вне зависимости от того, сколько впоследствии мы потеряем иллюзий, или насколько разочарованными, брошенными и неподходящими будем себя ощущать, когда возраст примется собирать с нас неумолимую дань. Конечно, подобная стабильность этого чувства ни в коей мере не означала его истинности. Нам оставалось лишь предположить, что солипсизм был бессмыслицей, ибо в противном случае бессмыслицей и результатом своего рода самообмана было бы все остальное кругом.
Цель лектора, однако, заключалась в том, чтобы в каком-то смысле подвергнуть вопросу более дикие крайности философствования. Разумеется, всегда бывает любопытно, а иногда и полезно, порассуждать о наиболее эксцентричных высказываниях и исследовать любые изысканно утонченные и маловероятные идеи, однако это не должно было чересчур отвлекать от основного течения философской мысли или даже реальности.
Всякий раз, когда кого-либо поражала идея, ранее выглядевшая маловероятной, но которая вдруг начинала казаться убедительной и даже в чем-то разумной, ему следовало задать вопрос: была ли та по существу своему вероятнее солипсизма? Если нет, то от этой идеи можно было отказаться.
Разумеется, утверждение о том, что во всей Вселенной ничто - или, по крайней мере, никто - в действительности не существует, базовыми предпосылками опровергнуть было нельзя. Никакие возможные доказательства не могли убедить человека, всецело и непреклонно придерживавшегося данной идеи, в том, что он не является единственным мыслящим и чувствующим существом в Мироздании. Каждое очевидно внешнее событие можно было последовательно объяснить, строго придерживаясь центральной гипотезы, согласно которой существует лишь разум его обладателя, который, следовательно, создал - попросту вообразил - все наблюдаемые внешние факторы.
Далее наш лектор указывал на пробел, присущий крайнему или чрезмерному солипсистскому подходу, который сводился к вопросу: если индивид убежден, что воплощает в себе все сущее, то отчего он занимается самообманом? Отчего солипсистскому субъекту вообще показалось, что существует внешняя реальность, и, что более важно, почему она именно такая? Почему солипсисту кажется, что он каким-то образом ограничен этой физически якобы не существующей и, следовательно, крайне пластичной реальностью?
На практике с такими солипсистами зачастую можно было пообщаться в закрытых учреждениях и психиатрических больницах. Учитывая, сколько ограничений налагают подобные заведения, стоит задаться вопросом, отчего они оказались там, вместо того, чтобы жить в окружении высокоэффективных гиперудовольствий - подобно богу, подобно некой супергероической фигуре, способной достичь любого успеха или состояния блаженства путем простого акта мысли об этом?
Как данный аргумент влиял на конкретного солипсиста, зависело, вероятно, от степени самообмана и истории развития ее бредового состояния, говорил нам лектор, однако удручало в этом то, что солипсист все равно не прозревал и не пытался вернуться - будучи безоговорочно убежденным в существовании других людей - в общество на правах здравомыслящего и полезного его члена. Неизбежно имелась некая глубинная психологическая причина, из-за которой указанный индивид отступал на обманчивый бастион собственной эгоистичной неприкасаемости, и до тех пор, пока та не была успешно устранена, действительный прогресс в направлении реальности оставался маловероятным.
Но начинаете ли вы проникаться моим опасением? Смотрите: вот я, лежу на своей больничной койке, относительно беспомощный и, безусловно, безвестный, не привлекающий практически ничьего внимания и представляющий лишь мимолетный интерес даже для тех, кому поручен уход за мной, но все же убежденный в том, что просто скрываюсь в ожидании часа, когда восстановлюсь в своих законных правах в этом мире - и более того, во множественных мирах! Прежде у меня была жизнь, полная волнительных приключений, большого риска и еще больших достижений, бесспорной значимости и известности, и все же теперь я здесь, ничтожество, практически прикованное к постели, проводящее большую часть времени во сне или лежа с закрытыми глазами и прислушиваясь к окружающим банальностям клиники, день за практически неизменным днем, вспоминая - или воображая - прежнюю свою жизнь, полную стремительных, смелых подвигов элегантности и стиля, и достижений в значимости и власти.
Насколько вероятно то, что все эти воспоминания правдивы? Чем они ярче и зрелищнее, тем, пожалуй, больше кажется, что это - сны, простые образы, а не зафиксированные отпечатки исторических событий, происходивших в действительности. Так что более вероятно? То, что все это было, и пронизывало мою жизнь подобно какому-нибудь наэлектризованному проводу, протянувшемуся сквозь тусклую структуру бытия? Или что - несомненно, под влиянием кое-каких прописанных клиникой препаратов - я воспользовался своим горячечным, невостребованным умом, достаточным временем для размышлений и недостаточной насыщенностью основной ткани реальности, чтобы отвлечься, чтобы создать в воображении театр ярких персонажей и захватывающих событий, которые польстили бы моей потребности чувствовать значимость?
Я мог бы легко поверить в то, что безумен или, по крайней мере, занимаюсь самообманом, или, наконец, что был таковым прежде, и лишь теперь начинаю прозревать истинность своего положения, своего состояния. Возможно, именно благодаря этим самым мыслям я и начну вытаскивать себя из этой ямы лжи, в которой сам же себя и похоронил.
И все-таки, откуда взялись эти отпечатки? Откуда они могли взяться? Являются ли они неподдельными воспоминаниями о действительных событиях, произошедших в реальном мире или даже в нескольких реальных мирах, или это истории, которые я себе рассказывал, но в таком случае, откуда они должны были взяться? Неужели я действительно всех их выдумал? Или сами их блеск и многообразие указывают на то, что они на самом деле имели место? Если я столь банален и обычен, откуда тогда могли появиться эти абсурдные фантазии? Прежде, чем я очутился здесь, у меня должна была иметься какая-то жизнь. Почему все должно быть иначе, чем я припоминаю?
Думаю, что могу припомнить и довольно обычную жизнь в мире не более экзотическом, чем может показаться кому-то еще. Город, дом и быт, родители, друзья, учеба, работа, вожделения и любовь, амбиции, страхи, ликования и поражения. Все это кажется мне настоящим и точным (хоть и немного расплывчатым, вероятно, в силу общей обыденности). Но все - в минорных тонах. Однообразное, будничное, унылое - и только.
Потом началась моя истинная (как я полагаю) жизнь; появление во множественных мирах и l’Expédience, мои отношения с людьми и событиями, которые были для меня всем, кроме обычного. Именно тогда я и стал тем, кем был, пускай даже сейчас временно являюсь лишь его бледной копией.
Я снова им стану. Я это знаю.
Но теперь вы видите, чем я обеспокоен. Вы, те, кто может быть частью меня или будущим мной.
Транзиционарный
Сделал ли я то, что, как мне показалось, я только что сделал? Определенно нет. Если бы это было так, то я был бы первым. (Или нет, конечно. Может быть, это происходит регулярно, только они скрывают это. Мы ведь имеем дело с Концерном. Секретность для них в порядке вещей. Но разве не должно было пойти слухов?)
Мог ли я флитировать без септуса? Считается, что это невозможно. Для перехода между реальностями тебе совершенно необходимо хотя бы немного септуса. А я был чист. Они извлекли экстренную пилюлю из дырки у меня в зубе, заодно удалив на всякий случай и зуб целиком. Я был без сознания, но это должно было случиться, потому что зуба больше не было.
А может, я проглотил пилюлю в период беспамятства между ударом в лицо в самолете и пробуждением, будучи привязанным к стулу. Или септус попал в горло совершенно случайно, в момент, когда меня ударили. Удар мог легко выбить его; я проглотил его, и они этого не заметили. Потребовалось бы громоздкое устройство вроде ЯМР -сканера, чтобы обнаружить пилюлю внутри моего тела, так что даже после того, как они нашли у меня дырку в зубе…
Однако они заявили, что нашли дырку у меня в зубе и забрали пилюлю оттуда. Зачем им было врать? Это не имело смысла. А как насчет постфлитного похмелья? Первые несколько секунд я даже не знал, кто я, и у меня до сих пор болит голова. Прежде со мной никогда такого не было, даже в ходе начальной подготовки.
Тем не менее, даже с учетом отдельных непонятных деталей, все равно это было гораздо более правдоподобным объяснением, нежели флит без септуса. Придется пойти по сценарию «кажется-я-проглотил-это-случайно»; мне просто повезло, опять.
Так или иначе, в любом случае: я обнажен, едва ли презентабелен для приема внешним миром, поэтому первое, что мне следует сделать - это подыскать себе какую-нибудь одежду. Я пробую включить свет у дверей на выходе из большого бального зала, но ничего не происходит. Задержавшись у высоких двойных дверей, ведущих в вестибюль, я прислушиваюсь, не раздастся ли какой-нибудь звук, который укажет на то, что я в палаццо Кирецциа не один. Тихо как в могиле. Я дрожу, пересекая вестибюль и холл, и направляясь к центральной лестнице. Воздух холодный, хотя в действительности на меня влияет сама атмосфера мертвого запустения - всех этих свернутых ковров, зачехленной мебели, угрюмого света и ощущения долгой заброшенности.
Я заглядываю в одну из больших спален на втором этаже, но шкафы и буфеты пусты, если не считать нафталиновых шариков, покоящихся в комках свернутой бумаги или перекатывающихся с глухим и ленивым стуком в ящиках. Мое отражение смотрит на меня из закрытой ставнями темноты. Еще один невыразительный мужчина среднего, хотя и довольно мускулистого телосложения.
В одной из комнат на втором этаже я обнаруживаю шкаф с различными комплектами одежды, некоторые могли бы оказаться моего размера, однако одежда кажется старинной. Я подхожу к окну, приоткрываю ставни и выглядываю. Люди, которых я замечаю на улочке, идущей вдоль дворца, одеты в пеструю, относительно облегающую и умеренно разнородную одежду.
Я предполагаю, что нахожусь в довольно стандартной реальности вырождающегося христианства наряду с высокоразвитым капитализмом конца XX или начала XXI века (в мире Алчности, проще говоря). Фрагре определенно ей соответствует. Вероятно, это та же Земля, где маленькая пиратская капитанша пыталась меня завербовать, или, черт возьми, почти такая же. Если я действительно ускользнул от пыток без помощи септуса, но на одном чистейшем отчаянии, то машинально направился бы в знакомый мир, где уже бывал прежде и чувствовал себя уютно, однако не тот, которого ожидали бы мои преследователи.
Калбефракс мог бы показаться очевидным местом; можно было бы даже решить, что я должен был очутиться в собственном теле и собственном доме среди деревьев с видом на город. Однако в течение многих лет я знал, что могу стать предателем, как на деле, так и в мыслях, и готовился к этому, внушая себе, что при любом переходе под давлением или в полузабытье, место, которое я считаю собственным домом, должно быть последним местом, куда мне следует стремиться.
Тем не менее, я бы никогда не подумал, что окажусь здесь.
Одежда в этом шкафу - маскарадные костюмы, как я понимаю; старинные платья для балов и маскарадов.
Обшарив еще три комнаты, я нахожу мужскую одежду подходящей эпохи, которая приходится мне впору. Уже сам факт того, что я одеваюсь, заставляет меня чувствовать себя лучше. Горячей воды в палаццо Кирецциа нет; приходится умыться холодной из-под крана в ванной.
Электричества тоже нет, однако когда я снимаю покрывало со стола профессоре и беру телефонную трубку, то слышу в ней гудок.
И что же дальше? Я стою так до тех пор, пока трубка не принимается издавать жалобный электронный плач. Укладываю ее обратно. Сейчас у меня ни денег, ни связей, ни запаса септуса; как правило, первое, что следует делать в подобной ситуации, это установить связь с пособником или другим симпатизирующим и Сознающим, с осведомленной персоной, чтобы повторно войти в контакт с l’Expédience и узнать, где можно отыскать септус. Но сделав так, я лишь подвергну себя опасности, снова вверившись в руки похитителей и своего обходительного друга с клейкой лентой. Я столкнулся с выбором, о котором мне неустанно напоминала миссис М., и принял решение. Это далось мне нелегко, и я все еще не уверен в том, что прыгнул, как следовало, но выбор был сделан, и теперь мне предстояло жить с его последствиями.
Но в любом случае, суть в том, что я сыграю на руку своим противникам, если выберу наиболее очевидный путь и попытаюсь связаться с обычным аккредитованным агентом l’Expédience в этом мире.
Самое главное - это заполучить хоть немного септуса. Без него, вероятно, я мало что смогу. Кажется, когда-то давно я уже флитировал без помощи препарата. Однако был тот флит вынужденным, неконтролируемым, импровизированным (неожиданным даже для меня), произошел в каком-то полуслучайном месте и привел к серьезным неудобствам и полной неразберихе - я даже не понимал, кем был изначально, - и длилось то чувство достаточно долго, чтобы сделать меня крайне уязвимым сразу после флита. Если бы в тот момент кто-нибудь желал причинить мне вред, я оказался бы в полной его власти, а то и хуже.
Насколько мне известно, только раз я флитировал спонтанно, и больше никогда, - быть может, в моем организме скопился некоторый остаток септуса, который позволил мне выполнить недавний единственный переход, но теперь и он иссяк, исчерпан, - и даже если я добровольно помещу себя в ситуацию ужасающую и угрожающую, подобно удушению с привязыванием к стулу, то лишь обмочусь и ничего более. Словом, мне необходим септус. А единственным его источником как в этом, так и во всех иных мирах, является навязчиво настороженное и закоренело параноидальное право Концерна.
Однако должен быть способ обойти его.
Я провожу рукой по покрывалу на сиденье у телефона. Пыли совсем немного.
Усаживаюсь и принимаюсь наугад набирать цифры на телефонной панели до тех пор, пока не слышу человеческий голос. Я позабыл практически весь итальянский, который выучил ранее, так что мне следует разыскать кого-нибудь, с кем мы будем говорить на одном языке. Останавливаемся на английском. Абонент на том конце терпеливо ведет себя со мной, так что в конце концов мы выясняем, что мне требуется справочная служба, и не здесь, а в Британии.
У Концерна имеются убежища, конспиративные квартиры, агенты по глубокому размещению и организации прикрытия, рассредоточенные по мирам, где он работает чаще всего. Думаю, что я знал обо всех официальных контактах Концерна в этой реальности, хотя, конечно, было бы наивным полагать, что от меня не скрывалось ничего.
Тем не менее, мне было известно и об одном неофициальном контакте, который был создан той, кто не являлась частью Концерна как такового: вездесущей и занятой миссис М. В этом она меня, во всяком случае, заверила.
- Какой город?
- Крондьен Унгало Шуплеселли, - говорю я. Это слово должно было в точности мне запомниться; на подготовке нас торжественно заверяют в том, что эти аварийные коды настолько хорошо должны отложиться в нас, чтобы вспомниться даже, если из-за какого-то шока или травмы мы позабудем собственные имена. Вероятно, этот был придуман миссис Малверхилл, а не какими-нибудь спецами Концерна по именам на заседании комитета Руководящей Группы по Чрезвычайным Процедурам (На Местах), но, как и официальные коды, он должен был работать во многих мирах и на многих языках. Наверное, почти везде он должен звучать странно, но не до совершенной степени непонятности. И он должен быть достаточно далек от реального имени или названия организации, дабы избежать случайных контактов и, соответственно, недоразумений с возможными последствиями для безопасности.
- Простите, как?
- Это может быть предприятие или человек. Я не знаю, в каком городе.
- А.
Я призадумываюсь.
- А попробуйте Лондон, - предлагаю я.
В столице Англии действительно находится подходящее предприятие.
- Соединяю.
- …Алло? - спрашивает мужской голос. Звучит он достаточно молодо, и одного этого слова, произнесенного медленно и взвешенно, оказывается достаточно, чтобы ощутить в нем нотки осторожности или даже нервозности.
- Я ищу Крондьен Унгало Шуплеселли, - повторяю я.
- Без шуток. Давненько я не слышал этого названия.
- Да, - говорю я, продолжая придерживаться сценария. - Вероятно, вы можете оказать услугу.
- Ну так в этом-то все и дело, верно?
- Могу ли я узнать, с кем говорю?
Смех.
- Меня зовут Эйди.
- Эйд? Помощь? - переспрашиваю я. Это кажется слишком очевидным.
- Сокращенно от Адриана. А как тебя зовут?
- Я полагаю, вам известна процедура.
- Что? Ах, да. Мне следует дать тебе имя, так? Оки-доки. Как насчет Фреда?
- Фред? Оно достаточно типичное?
- Да его как грязи, чувак. Оно типично, как грязь. Верь мне.
- Верю, Адриан.
- Чудно. Считай, что с этим разобрались. Так что я могу сделать для тебя, чувак?
Мадам д’Ортолан
Мадам д’Ортолан находилась в птичнике на крыше своего парижского дома, прислушиваясь к шелесту тысяч мягких крыльев и глядя на город, который погружался в сумерки, в то время как повсюду зажигались первые уличные фонари. Расчерченный решетками вольера пейзаж наливался на северо-западе, там, где недавно прошедший ливень отступал к закату, темно-красными и синячно-пурпурными тонами. Город все еще пах свежей листвой и дождем на исходе лета. Где-то в отдалении зазвучала сирена. Ей стало любопытно, насколько крупным должен был стать город, и насколько беззаконным и опасным в подобной реальности, чтобы сирены в нем не смолкали никогда. Эта сирена была чем-то сродни звуковой сигнатуре фрагре.
Мадам д’Ортолан вздохнула и промолвила:
- Нет, должно быть, где-то у него была спрятана еще пилюля.
Мистер Кляйст стоял в тени позади ее кресла, представлявшего собой экстравагантную конструкцию из бамбука с огромным веерообразным верхом. Он окинул взором всевозможных птиц, порхавших по вольеру. Когда одна из них подлетела слишком близко, он вздрогнул и непроизвольно пригнулся. Он покачал головой.
- Уверен, что нет, мэм.
- И тем не менее.
- Он был связан с головы до ног, мэм. Пилюля могла быть только у него во рту, который тщательно досмотрели как до, так и после начала допроса. Даже более тщательно после того, как стало очевидно, что он совершил переход.
Мадам д’Ортолан с сомнением посмотрела на него.
- Тщательно?
Мистер Кляйст достал из кармана небольшой прозрачный пластиковый пакет и положил его на тростниковый столик, стоявший подле ее кресла. Она наклонилась и взглянула на тридцать или около окровавленных зубов, которые были внутри.
- Все они тут, - сказал он. - И это всего лишь зубы.
Она посмотрела на них.
- Один фальшивый, с полостью. Было ли в ней место для двух пилюль?
- Нет, и пилюля с септусом, как и сам зуб, была удалена, когда он все еще был без сознания.
- Могли ли у него во рту или в горле сохраниться какие-нибудь остатки септуса?
- Я уже опросил практически всех наших осведомленных экспертов. Эффект в данном случае практически невозможен.
- Все равно отправьте их на анализ.
- Слушаюсь. - Мистер Кляйст убрал пластиковый пакет в карман.
- Какой-нибудь осмотический пластырь или подкожный имплант?
- Опять же, мэм, мы проверили, как до, так и после.
- А нос? - размышляла мадам д’Ортолан, обращаясь скорее к себе, нежели к мистеру Кляйсту. - Это было вполне возможно. Некультурные люди иногда издают носом этот ужасно фыркающий, шмыгающий звук. Так можно было бы проглотить пилюлю.
Мистер Кляйст вздохнул.
- Теоретически это возможно, - признал он. - Хотя не в этом случае.
- Он издавал такие звуки?
- Нет, мэм. Фактически, он вероятно, был неспособен сделать это, поскольку его нос и рот были плотно заклеены лентой. Сделать вдох в таких условиях было бы невозможно.
- Вы проверяли, не было ли какого-нибудь инфузионного устройства? Вероятно, что-нибудь скрытое в прямой кишке и активируемое… - Она не могла вообразить, каким образом можно было активировать что-то подобное.
- Мы изучили одежду субъекта и провели повторный внутренний досмотр. Ничего не обнаружилось.
- Сообщник. Например, он выстреливает дротиком с септусом или делает что-нибудь вроде этого.
- Невозможно, мэм.
- Вы были с ним наедине?
- Нет. Присутствовал помощник.
- Помощник…
- Вполне заслуживающий доверия, мэм.
Мадам д’Ортолан повернулась к нему.
- Тогда, если вы не были как-то замешаны в этом сами, мистер Кляйст, он, вероятно, мог заранее принять пилюлю с отложенным действием.
Мистер Кляйст никак не отреагировал.
- Команда по перехвату с задержанием заверяет нас, что это было бы невозможно. Кроме того, мы взяли образцы крови до и после, и они были чисты.
- Тем не менее, здесь должна крыться ошибка. Должно быть, заключение неверно. Проанализируйте все снова.
- Да, мэм.
Мадам д’Ортолан отвернулась и окинула взглядом погружавшийся в темноту город и ряды уличных фонарей, уплывавшие в чистую даль омытого дождем воздуха. Спустя время она прикоснулась к нижней губе и ущипнула ее.
- А что, если они не ошибаются, мэм? - в конце концов спросил мистер Кляйст, решив, что она уже позабыла о его присутствии.
- В таком случае, - сказала она, - у нас возникает серьезная проблема. Это значит, что мы столкнулись с кем-то, кто может флитировать без септуса, и если он способен на такое, то он будет способен на все. - Мадам д’Ортолан остановилась и на мгновение призадумалась. - Это было бы совершенно чудовищной перспективой даже при условии, что указанное лицо было бы абсолютно лояльным. - Она повернулась и посмотрела на мистера Кляйста. Она едва могла его различить. - Однако я не верю в это.
- Было бы разумным допустить это и действовать соответствующе, - предложил он. - На время, по крайней мере. - На столике подле нее стоял небольшой светильник. Она включила его. Мистер Кляйст по-прежнему оставался во тьме, одет в черное или что-то близкое к черному, лицо его было бледнее, но все еще окружено тенью.
- Я подумала об этом, - сказала она ему. - Убейте оболочку и проведите полное - я имею в виду полное - вскрытие.
- Но нам нужен человек, а не оболочка, мэм.
- Все равно
- Понятно, мэм.
- А что насчет трекеров?
- С ним работают еще две команды, в дополнение к той, которая обнаружила его после убийства лорда Хармайла. От них пока не было донесений.
- Они настроены оптимистично?
Мистер Кляйст помедлил.
- Если это так, то они весьма сдержанны.
- Ладно, забудем о том, что мы его потеряли. Но вопрос в том, что будет, если мы его так и не найдем? Чем он займется дальше?
- Возможно, что он уже предупредил всех, кто числился в убойном списке. Мы предполагаем, что кто-то должен был это сделать. Резервные команды пока не докладывали об успехах.
- Даже об Облик? - осведомилась мадам д’Ортолан тем кислым тоном, который обычно приберегала для миссис Малверхилл. - Я полагала, что ее уже точно схватили.
- Увы, - ответил мистер Кляйст. - Как сообщила команда, теперь они считают, что она флитировала за мгновение до уничтожения.
- Значит, он их предупредил.
- Кто-то предупредил. Мы сомневаемся, что ему хватило бы времени.
Она сощурилась:
- Вашему помощнику были известны имена из списка?
- Как я уже сказал, мэм, он вне подозрений.
- Вы сказали иначе. И никто не свободен от подозрений.
- Тогда позвольте выразиться иначе. Я совершенно уверен в его верности и благоразумии.
- Вы бы поручились за него своей жизнью?
Мистер Кляйст заколебался.
- Я бы не поручился таким образом ни за кого. Как вы сказали, никто не свободен полностью от подозрений.
- Хм. Вернемся к списку и его участникам.
- Мы наблюдаем за ними так внимательно, как можем, ожидая подходящего случая, однако это непросто и не кажется многообещающим. Облик и Плайт пропали окончательно, отследить их не представляется возможным, а остальные проблематично расположены либо слишком держатся на виду у общественности, чтобы мы могли нанести удар. Соответствующие команды находятся в боевой готовности и, как только возьмут цель на мушку, будут готовы возобновить действия по вашему указанию. - Он сделал паузу. - Хотя, конечно, мы лишились эффекта внезапности и одномоментности. Даже если мы сумеем убрать одного, остальные, прознав об этом, станут еще более подозрительными и труднодоступными.
Мадам д’Ортолан кивнула самой себе и глубоко вздохнула.
- Пока что все шло не так, как мы планировали.
- Да, мэм.
Несколько мгновений она молчала. Где-то над головой ворковала птица и шуршали крылья. Иногда когда одна из ее птиц заболевала или получала травму и скакала по полу птичника со сломанным крылом, или была слишком слаба, чтобы взлететь, мадам д’Ортолан запускала кошек, чтобы избавиться от нее. Она всегда наслаждалась возникавшей суматохой, пускай та была обычно недолгой. Она повернулась в кресле и посмотрела на Кляйста.
- Что бы сделали вы, мистер Кляйст? Если бы вы были на моем месте?
Он без промедления ответил:
- Мы сражаемся на два фронта, мэм. Это неприемлемо. Я бы отложил на неопределенный срок действия против членов Совета и отозвал всех за исключением основных задействованных команд отслеживания. Бросьте силы на Ох. Он - большая угроза.
Глаза мадам д’Ортолан сузились.
- Мистер Кляйст, я работала десятки лет, чтобы добраться до Центрального Совета. Если мы не станем действовать сейчас, есть вероятность, что они одобрят ту захватнически разрушительную политику, которую Малверхилл, очевидно, внедряла в безмозглые головы целого поколения студентов, специалистов и агентов на протяжении десятилетия, а то и больше. Среди них развелось слишком много малверхиллов, и их влияние растет. Я не могу вечно сражаться с ними. Мы должны действовать сейчас. У нас может не быть другого шанса.
Казалось, мистера Кляйста это не убедило.
- Мэм, мне кажется, теперь момент уже упущен. Со временем может появиться другой подходящий случай. Между тем, похоже, ни у кого нет доказательств того, что вы стояли за действиями против членов Совета, как и готовности открыто это обсуждать, так что, можно сказать, мы удержали свои позиции в нем. А вот мистер Ох, в особенности, если он объединился с Малверхилл, представляет для нас активную и непосредственную угрозу. Кроме того, как только с ним разберутся, мы сможем повернуть все так, будто это он и Малверхилл стояли за нападениями на членов Совета.
Мадам д’Ортолан повернулась в кресле и снова подалась вперед, не глядя на него. Она медленно выдохнула.
- Досадно, к сожалению, - тихо сказала она. - Думаю, вы правы.
Некоторое время мистер Кляйст молчал. Выражение его лица не изменилось. Он сказал:
- Должен ли я отдать соответствующие приказы?
- Да, пожалуйста.
Он развернулся, чтобы уйти.
- Мистер Кляйст?
- Он повернулся.
- Мэм?
Мадам д’Ортолан снова взглянула на него.
- У меня к этому очень личное и очень болезненное отношение. Я ожидаю, что мистер Ох поплатится за случившееся лично. Как только он выполнит все, что мы от него потребуем, полагаю, что я могла бы попросить вас научить меня некоторым вещам, которые вы использовали на предыдущем месте работы, чтобы я могла применить их к нему. И к Малверхилл, если на то пошло. Я сильно сомневаюсь, что она никак в этом не замешана.
Мистер Кляйст слегка поклонился.
- Я в вашем распоряжении, мэм.
Тонкие губы мадам д’Ортолан озарила легкая улыбка. Точно порез бумагой, подумал он. Этот образ, как всегда, принес за собой воспоминания о запахе лимонов и эхе давно затихших криков. Она подняла руку.
- Спасибо вам. Это все.
Он повернулся снова и прошел еще два шага, прежде чем она сказала:
- Мистер Кляйст?
Он повернулся к ней, по-прежнему невозмутимый. Леди была известна тем, что использовала этот маленький прием.
- Да, мэм?
Птицы теперь почти молчали, устроившись на ночь.
- Как вас называли раньше? Моралистом?
- Философом, мэм.
- Ах, да. Итак, вам понравилось вернуться к прежней профессии?
Мгновение он смотрел на нее.
- Но мэм, - тихо сказал он, - мы только начали. - Он посмотрел на нее еще немного. - Но нет, не особенно. - Он поклонился и вышел.
Питчер
Майк Эстерос сидит в баре отеля «Коммодоре», Венис-Бич , после очередного безуспешного питча. Формально он еще не знает о поражении, но у него есть нюх на такие вещи, так что он готов ставить на очередной отказ. Это начинает угнетать. Он по-прежнему верит в свою идею и все еще убежден, что однажды она воплотится в жизнь, и кроме того, знает, что твоя позиция в этом деле - все, поэтому должен продолжать мыслить в позитивном ключе - если он не верит в себя, то почему должен поверить кто-то другой? - а, в общем, ладно.
В баре тихо. Обычно он не выпивал в это время дня. Может, следует подкорректировать сюжет, сделать его больше ориентированным на семью. Сконцентрируйся на мальчике, на отношениях отца с сыном. Приукрась немного. Добавь сентиментальности. Это никогда не вредило. Не то, чтобы очень. Может быть, он слишком верил в основную идею, полагая, что раз для него очевидно, насколько та прекрасна, изысканна, то будет очевидно и для других, и они слетятся на него, чтобы дать зеленый свет и осыпать деньгами.
И не забывай о правиле Голдмана : никто ничего не знает. Никто не знает, что в итоге сработает. Вот почему они делают так много ремейков и сиквелов: то, что выглядит как недостаток воображения, в действительности связано с его переизбытком, поскольку боссы в самых ярких красках представляют себе все, что может пойти не так с новейшей, неопробованной идеей. Возврат к чему-то, что содержит элементы, которые определенно срабатывали в прошлом, отчасти устраняет их пугающую неуверенность в проекте.
У Майка есть радикальная, левая идея. Центральная концепция слишком оригинальна сама по себе. Вот почему она нуждается в размазанной поверх нее щедрой порции условностей. Он еще раз все переработает. Признаться, перспектива этого его не вдохновляет, но он считает, что не должен опускать руки - он должен бороться. Идея того стоит. Он все еще верит в нее. Это всего лишь мечта, но мечта, которую можно воплотить в реальность, а именно тут все это и происходит. Твои мечты - не только об идее, но и о том, кем ты станешь в будущем, о твоей судьбе - становятся реальностью именно здесь. Он все еще любит это место, все еще верит в него.
Майк покидает бар, выходит на улицу и усаживается на скамейку, созерцая людей, которые проходят мимо по асфальтированной дорожке и по песку, катаются на роликах, на досках, неторопливо гуляют, играют в фрисби, просто идут.
Подходит девушка и присаживается к нему на скамейку. Ладно, пускай женщина. Возможно, она ровесница Майка. Он заговаривает с ней. Она симпатичная, дружелюбная и умная, гибкая и темноволосая, приятно смеется. Как раз его тип. Адвокат, выходной день, просто отдыхает. Моника. Он интересуется, не желает ли она выпить, и она отвечает, что, пожалуй, согласна на травяной чай, и они сидят в маленьком кафе, по-прежнему в пределах видимости пляжа. Потом они отправляются поужинать в небольшое вьетнамское местечко неподалеку. Майк рассказывает ей о фильме, потому что она искренне им заинтересована. Она считает, что у него отличная идея. Похоже, она действительно над ней задумалась.
Позднее они гуляют по пляжу в свете полумесяца, немного сидят, немного целуются и немного дурачатся, хотя она уже сказала ему, что на первом свидании дальше не пойдет. Он тоже, говорит он ей, хотя это, строго говоря, ерунда, и он догадывается, что она догадывается об этом, но какая разница?
Затем, в ходе крепкого, глубокого поцелуя, что-то меняется. Он это чувствует, а когда открывает глаза, то видит, что луна ушла, воздух похолодал, а береговая линия теперь кажется уже и круче, а море внизу выглядит намного более спокойным, чем несколько мгновений назад. Он видит острова, темные, поросшие деревьями силуэты под звездами. Он трясет головой и смотрит на Монику. И инстинктивно отшатывается, пятясь от нее на четвереньках. Она тоже совершенно изменилась. Белая, блондинка, невысокого роста, лицо совсем другое. Двое парней - единственные другие люди на этом пляже - стоят в десяти футах, наблюдая за ними.
Она отряхивает руки и встает перед ними.
- Мистер Эстерос, - говорит она, - добро пожаловать в ваш новый дом.
Прим.:
* ЯМР - ядерно-магнитный резонанс.
* Согласно В. Зомбарту, эпоха высокоразвитого капитализма (high capitalism) продлилась с конца XVIII и вплоть до Первой мировой войны. Она сменилась эпохой позднего капитализма.
* Эйд, «Aid» - помощь.
* Венис-Бич - один из самых знаменитых лос-анджелесских пляжей, «американская Венеция».
* Уильям Голдман (1931-2018) - известный американский писатель, драматург и сценарист, получивший «Оскара» за сценарии к фильмам «Бутч Кэссиди и Санденс Кид» и «Вся президентская рать». В своих мемуарах «Adventures in the Screen Trade» он подытожил всю индустрию развлечений следующей фразой: «Никто ничего не знает».
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)