По Фергане. 11. Бесконечный сад
Оригинал взят у rus_turk в По Фергане. 11. Бесконечный сад
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
Предыдущие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [ Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза].
Я ехал, порядочно утомленный ездою по горам и камням, а еще больше жаром весеннего дня, и предавался на досуге размышлениям всякого рода.
Мысль мою дразнило какое-то трудно высказываемое, между тем очень ощутительное для меня настроение духа.
Жизнь кочевника, киргизская кибитка с какою-то беспорядочною настойчивостью врывались без всякого желания моего в опрятно прибранные покои моих обычных умственных представлений, и голова моя работала словно не своею волею, усиливаясь переварить еще не переваренные слишком своеобразные впечатления, чтобы пристроить их скорее, по педантической привычке книжного человека, на какую-нибудь знакомую полочку, под понятный ярлычок.
Я не скажу, конечно, чтобы посещение кочевников пошатнуло во мне естественное пристрастие мое к формам быта, выработанным европейской цивилизацией, и пробуждало во мне романтическое влечение к прелестям «золотого века» человечества на лоне природы. Но тем не менее во мне смутно шевелилось сознание, что этот столь презираемый нами патриархальный быт полудиких кочевых народов далеко уже не такою непроходимою бездною отделяется от нашего собственного многосложного и хитроумного образа жизни.
Все-таки я убеждался, не без радостного чувства, что пути к человеческому довольству и благополучию, - к счастью, гораздо разнообразнее, шире и многочисленнее, чем это представляется обыкновенно нам, современным европейцам, ослепленным частью истинным, частью ложным блеском нашей цивилизации, во многом, к сожалению, призрачной. Наш угол зрения в этом случае слишком тесен, слишком близорук и слишком пристрастен к своим собственным слабостям. В этом смысле бывает необыкновенно полезно время от времени удаляться за пределы чересчур привычных влияний и оглядываться на себя, на своих, на все свое тем здравым объективным взглядом, который возможен, только когда смотришь со стороны, отодвинувшись от предмета настолько, чтобы можно было его обнять и понять во всей целости.
Да, повторяю, к счастью для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности, ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей. Верховный разум, правящий миром, вовсе не расположен играть в руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени.
Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, - природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе - по своему особому вкусу и образцу.
Точно так же и человечество, покрывающее собою лицо мира, развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь, как степная равнина, девственной силы цветами всех красок и всех очертаний, из которых каждый так же прекрасен в своем роде, как и другой.
Комфорт войлочной кибитки в обстановке пустынных степей, комфорт глиняной сартовской мазанки с ее тенистою галерейкою, в жарких долинах Туркестана, - стоют в известном смысле комфорта гостиницы, вызываемого обычаями европейского города, и требуют для своего осуществления, может быть, не меньше труда и таланта. Во всяком случае, удивительная приспособленность киргизской кибитки и к жару, и к холоду, удивительная устойчивость ее против зимних вьюг и летних бурь, удивительное удобство ее для быстрой перевозки на хребте вьючной скотины, - составляют ничем не заменимое достоинство, если принять во внимание роковые требования кочевой жизни.
Точно так же, поразительная мускульная сила и выносливость киргиза, его острый глаз, отчетливо различающий малейший предмет в туманных далях горизонта, его способность проводить на седле дни и ночи, его глубокое и тонкое знание всех суровых стихий пустыни и господство над нею путем этого знания, - все эти практические таланты, побеждающие дикую природу настолько, насколько это необходимо для скромных потребностей кочевника, - право, тоже стоют, с своей точки зрения, - многих наших книжных и письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека к борьбе с враждебными силами природы и судьбы.
Но киргизская кибитка поучительна для меня еще и в другом смысле. Этот интересный остаток глубоко древнего, ветхозаветного быта, - этот живой памятник времен Авраамовых и Иаковлевых, сохраняющий до сих пор свое право гражданства на громадных пространствах земного шара, - наводит на размышления, далеко не во всем благоприятные для нашей самонадменной европейской цивилизации.
Перетягивание аркана (Ферганская обл.)
Созерцая этот простой и скромный быт кибитки, где люди по меньшей мере так же здоровы, довольны и веселы, как и в наших многоэтажных каменных ящиках, с железными крышами, где поются песни, пляшутся пляски, празднуются праздники с не меньшею искренностью и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях, где также искренно любят и ненавидят, и, может быть, с не меньшею верою молятся, как умеют, Богу, - невольно приходит на мысль, как, в сущности, мало нужно человеку для его счастья и какою громоздкою, притязательною и непосильною для него декорацией заслоняет от себя это простое человеческое счастье чересчур разбалованный и зазнавшийся человек цивилизации. Здесь, в этой кибитке, - все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава - и ничего больше!
С водою и травою является и скот для перевозки, и шкуры для одежд, и войлоки для покрышки жилища, и кумыс для питья, и баранина для еды.
А голубое небо здесь то же, что и над вечно тревожными обладателями миллионов, и то же бодрящее дыхание воздуха, и то же ласкающее душу солнце, та же кругом красота и целительная сила матери-природы.
Перемудрившие питомцы европейской цивилизации эту красоту, широту и свободу естественной жизни продали за сомнительные наслаждения роскоши, за тщеславие богатством и властью, но, однако, не нашли в них душевного покоя и нравственного удовлетворения.
Тем трагичнее видеть, как самонадменный европеец новейших времен, дошедший до полного разочарования жизнию, до безверия и отчаяния, при которых не мыслим никакой намек на счастье, - все-таки имеет смелость навязывать многие мертвящие формы своей цивилизации, будто какое-то абсолютное спасительное начало, - народам, правда, еще младенческого развития, но зато сохранившим в себе и жизненную радость, и способность надеяться и верить…
______
Прощаясь мыслями с киргизами и Киргизией, я все время забавлял себя мыслию, что, в сущности, ведь мы с женою только отдали теперь визит тем самым «басурманам» наших старых летописей, которые, под разными кличками монголов, татар, нечестивых агарян, Золотой и Кипчакской орды и проч. и проч., некогда явились с негаданным-непрошенным визитом в нашу бедную удельную Русь и на два долгих века легли свинцовою гирею на исторический рост нашей, еще юной тогда, родины.
Собственно говоря, визит этот отдан был им гораздо более выразительным образом - нашими туркестанскими героями: Черняевыми, Скобелевыми, Кауфманами, которые расплатились с потомками Чингиса и Батыя на их родной земле, в самом гнезде их кочевой силы, за Калку и Сить, за Москву и Киев, и привели их под высокую и великодушную руку Белого Царя, как в свое время приводили они наших усобствовавших князей под нечестивую пяту своих кровожадных и корыстных ханов.
Я, по крайней мере, нисколько не сомневаюсь, что киргизы и особенно кара-киргизы, у которых мы только что гостили, - это ни в чем почти не изменившаяся за 6-ть столетий монгольско-татарская орда, ходившая в XIII веке за Чингисом, в XIV веке за Тимуром, разрушившая столько царств старой Азии и наводнившая когда-то собою половину Европы.
Те элементы ее, которые тесно смешались с более просвещенными племенами покоренных стран, кристаллизовались и осели в Китае, в Индии, в мусульманских ханствах Средней Азии, выделились под новым именем из кочевого быта и из киргизской народности; а, так сказать, сырой маточный раствор этих диких полчищ разлился по безбрежным пустыням и недоступным горным хребтам Средней Азии, не поддаваясь никаким просветительным влияниям, не организуясь в государства, оставаясь такими же кочующими пастухами и степными разбойниками, какими они были в дни Чингисхана.
Когда читаешь у Рубруквиса или Плано Карпини описание их пребывания в кочевьях Великой орды на берегах Орхона, в знаменитой Чингисовой столице Каракоруме, то искренно кажется, что эти средневековые монахи описывают вам ваше собственное посещение киргизских кибиток где-нибудь на Малом Алае или в сырдарьинских степях.
До такой степени поражает сходство в малейших подробностях образа жизни этих двух народов, раздвинутых между собою промежутком почти семи веков.
Правда, и тот, и другой - не народы, не государства, а именно «орды», как они всегда называли себя и называют теперь. Своего рода громадные косяки двуногих степных зверей, размножившиеся в тиши веков, в глуши пустынь на их вольных кормах, как размножаются на тех же безбрежных травяных равнинах Азии - такие же бесчисленные табуны диких лошадей, диких ослов или антилоп.
Монголы и их соседи татары (тюркского племени), так же, как их потомки киргизы, несомненно коренные туземцы Азии. Китайские хроники упоминают имя монголов уже за 2.000 лет до Рождества Христова.
Чингисов род возникает на берегах Онона, впадающего в Шилку, на рубеже нынешней Сибири и Китая, но столица его уже переносится значительно южнее, в сердце теперешней китайской Монголии. В этот-то, на краю света лежавший Каракорум отправлялись в свое время за десятки тысяч верст послы пап и могущественнейших государей Европы искать дружбы грозного завоевателя, и ехали добиваться суда и милости покоренные князья и цари, находившие здесь чаще всего темницу или мученическую смерть.
Мы с женою входили в кочевьях кара-киргизов в такие же шатры, в какие входил когда-то Плано Карпини, посещая Каракорум. Но, как видел читатель, мы, к счастию, уже не обязаны были кланяться по три раза в землю перед входом в шатер и на коленях держать речь перед кочевым властителем, как это приходилось столько раз проделывать несчастному посланцу папы Иннокентия IV.
Интересно, что и тогда, у монголов Каракорума, знатные женщины их жили в кибитках из белого войлока, таких точно, в какой принимала нас гульчинская датха и какую разбила она для ночлега наших дам.
«У жен Куине были другие шатры из белого войлока, довольно большие и красивые», - рассказывает Плано Карпини про хана Гаюка, которого он в своей наивности везде называет вместо хана «Хамом», производя отсюда и соответствующие прилагательные: «хамский шатер», «хамский указ» и проч.
Интересно также, что кибитка или шатер этого «хама» в Каракоруме называлась «Золотою ордою» («Quod apud ipsos apellatur Orda aurea»). Орда у татар и монголов была собственно шатром, жилищем; отсюда и названье «урды», удержавшееся до нашего времени за ханскими дворцами Кокана и Бухары; «Золотая орда» Волжского низовья точно так же была не чем другим, как шатром хана. Это имя орды было перенесено мало-помалу на самые полчища, окружавшие ставку вождя, за которою все они следовали, и которая таким образом стала олицетворять собою в некотором смысле целый народ, точно так, как, например, - Порта Оттоманская, - стала заменять собою понятие о самом государстве, а название лондонского или петербургского «кабинета» стало употребляться для обозначения общей политики Англии и России.
______
С искренним восторгом увидали мы наконец с высокого карниза дороги столь страстно желанный Ленгар, мирно приютившийся на дне горной долины.
Там сейчас же принялись за горячий душистый плов, не имеющий для голодных желудков ничего себе подобного в кулинарном искусстве всех стран и народов.
Мы как людоеды пожирали баранину с рисом и с увлечением напали на чай, бодрящая струя которая никем не может быть так оценена, как усталым всадником, измученным солнечным зноем и скверною каменистою дорогою.
Тройка наших киргизских коней отлично отдохнула без нас и прямо от крыльца ленгарского привала понесла нас, как на крыльях птицы, по щебню речного русла, по камням горной дороги.
Милый воин, провожавший нас от Гульчи, и тут еще не хотел сразу расстаться с нами. Он решил заночевать в Ленгаре, - для чего мы оставили ему необходимые ресурсы из нашего дорожного запаса, - а потому счел вполне кстати сломать на своем коньке, уже сделавшем верных 40 или 45 верст, - еще маленький кончик. А так как наша сытая тройка неслась во всю свою прыть, то и ему, чтоб не отстать от нее, пришлось все время скакать марш-маршем. Верст через 5 он дружески распростился с нами и повернул назад. Такой лихой народ только и может без стыда и вреда для русского дела держать здесь в руках киргизских наездников.
Каковы эти наездники и их кони, - мы увидели маленький образчик очень недалеко от себя. Перед тарантасом нашим скакал джигит-киргиз в белом островерхом колпаке на затылке и в широчайших желтых чембарах. Он не понимал и не говорил ни слова по-русски и только знал одно, что за ним едет начальство, что нужно поэтому гнать вовсю.
Его скуластое темно-бронзовое лицо с расплюснутым носом и узкими калмыцкими глазами, сверкавшее как у волка белыми зубами, изредка оглядывалось на наш экипаж в каком-то благоговейном ужасе, и каждый раз после этого тяжелая коротенькая канча начинала немилосердно крестить по чем попало без того сломя голову летевшую лошадь.
Более 3-х часов неслась наша тройка с быстротою 15-ти верст в час, и лихой джигит ни разу не дал нагнать себя, ни разу его крепконогий конь не споткнулся и не оступился в грудах мелких камней, засыпавших дорогу на многие версты.
Но эта отчаянная скачка едва не окончилась очень печально для нас. В корню тарантаса оказалась сильная и резвая лошадь, имевшая скверную привычку носить. Разгоряченная бойкою едою, она вдруг подхватила нас при самом въезде в большой подгородний кишлак, уже недалеко от Оша. Молодые пристяжные подхватили вместе с нею и бурей помчали наш злополучный тарантас, не разбирая ни рытвин, ни лощин, ни камней, ни арыков. И я, и Г<лушановск>ий схватились обеими руками за возжи, чтобы помочь солдату-вознице сдержать обезумевшую тройку, но усилия всех нас троих не приводили ни к чему.
Глупый киргиз, чувствуя за собою по пятам нагоняющую тройку, отчаянно махает своей канчою, огревая лихого конька уже прямо через голову, чтобы только не посрамиться перед начальством и не дать переду тройке. Чем неистовее мчится он, тем яростнее несутся вслед за ним и наши разыгравшиеся кони. Он подзадоривает их, как поддужный ретивого рысака. Гневные крики Г<лушановск>ого, русские и киргизские, только придают еще более прыти дикому наезднику, который среди грома колес и топота лошадей, разумеется, не может ничего расслышать и воображает, что грозный начальник приказывает ему скакать еще скорее. У меня душа замирала за наших бедных дам, глядя на эту сумасшедшую перегонку… Я чувствовал полное бессилие наше остановить озверевших коней. А между тем тяжелый и длинный тарантас наш то и дело с быстротою стрелы перелетал через узенькие мостики арыков, как нарочно попадавшихся на каждом шагу. Резкие повороты дороги так часто приходились у этих злополучных мостиков, что того и гляди передние или задние колеса экипажа сорвутся с мостика на каком-нибудь быстром как молния завороте, и вся наша тройка с разбега полетит в арык. Но возница наш, благодаря Бога, как-то так ловко направлял обезумевших коней, что мостики и арыки только мелькали мимо. Мне уже приходило в голову направить тройку на первый попавшийся дувал, рискуя сломить оглобли и порвать упряжь, чтобы только остановить эту дикую скачку, с каждою минутою становившуюся все опаснее. По счастью, тупоумный киргиз наконец расслышал энергическую киргизскую ругань русского полковника и, оглянувшись на нас испуганно-изумленною дурацкою рожею своей, стал со всей своей грубой силы сдерживать разгорячившегося коня. С своей стороны и мы с Г<лушановски>м налегли, сколько могли, на крепкие ременные возжи, уже без того натянутые, как струны, и мало-помалу бешеный бег степных коней стал стихать и приходить в обычный вид… Я искренно поблагодарил Бога, что этот жуткий эпизод окончился так благополучно.
______
Мы въехали в Ош среди торжественной тишины чудной лунной ночи. Месяц сиял высоко над головой, заливая и небо, и землю целым океаном фосфорического света.
Деревья, дома, далекие горы, - все, казалось, плавало, млело и таяло в этой неподвижной лучистой бездне. Никогда на нашем тусклом севере не увидишь такого высокого и глубокого неба, такой прозрачности и сияющей голубизны ночи.
Туземный город спал мирным сном в мягких материнских объятиях теплой летней ночи, и громадные старые тополи, шелковицы и вязы, вырезавшие свои кудрявые черные силуэты на ярко освещенном небе, одни провожали нас мимо своих бесконечных рядов, словно дремлющая рать исполинов, презрительно созерцая с своей неподвижной воздушной высоты шумливое копошенье нашего жалкого тарантаса и наших усталых коней, вносивших беспокойную ноту в торжественное безмолвие этой царственно сиявшей ночи.
Среди садов, налитых ночною прохладою, среди пустынных дувалов, от которых падали черные тени, сплошь наполнявшие узкие переулочки, - изредка встречались чуть освещенные красноватым огоньком фонаря - чай-хане, в которых еще сидели, тихонько беседуя, запоздавшие посетители, не торопившиеся, по-видимому, расстаться с этою всё захватывшею и всё проникавшею красотою лунной ночи.
Древние чинары чудовищной величины, осенявшие темный прудок у мечети, бросали таинственные тени на освещенные голубоватым огнем месяца глиняные стены ее, словно чертили на них какие-то загадочные, им одним понятные иероглифы.
Красотой, негою и миром дышало все кругом, и растроганное сердце радостно благословляло Бога, Творца этой красоты и этих радостей.
______
В гостеприимном домике г-жи С. добрая старушка, мать хозяйки, давно уже поджидала нас с ничем не заменимым самоваром. После горных скитаний верхом, после арб, кибиток, казанских тарантасов, киргизских дорог, киргизских лошадей, мы чувствовали себя настоящими паломниками или, вернее, «поломниками» (производя это слово от глагола «ломать»), заслуженно отдыхающими на лаврах, и еще долго, потягивая горячий чай, беседовали друг с другом о только что пережитых впечатлениях новой жизни, новых мест, новых людей…
______
Приходилось покидать плодоносную Фергану в самый расцвет весны. Еще только 4-е мая, а уже громадные ветвистые яблони здешних садов осыпаны мириадами яблок, которые уже теперь покрупнее наших лесничек. Тутовые ягоды совсем налились, клубнику едят уже несколько дней…
Все здесь цветет, и густые зеленые опахала деревьев разливают, качаясь по ветру, нежное благоуханье своих цветов! Пшеничные и ячменные поля тоже цветут и тоже тихо колышат по ветру свои налитые колосья, осыпанные кругом будто золотистою пылью, едва не сквозными, трепещущими на солнце, тычинками… Цветут и улыбаются, сквозь зеленые стены колосьев, будто кроткие голубые глаза девушки, ярко-синие васильки, - обычные цветы наших черноземных полей в развал лета. Невольно припоминается чудное маленькое стихотворенье Генриха Гейне, которым заканчивается, как самым достойным поэтическим «эпилогом», его „Buch der Lieder“.
Wie auf dem Felde die Weizenhalmen,
So wachsen und wogen im Menschengeist die Gedanken.
Aber die zarten Gedanken der Liebe
Sind wie lustig dazwischenblühende,
Rot und blaue Blumen.
[Как на поле колосья пшеницы,
Так растут и волнуются в человеческом духе мысли.
Но нежные мысли любви -
Это все равно, что весело цветущие между ними
Красные и голубые цветы…]
Даже дикая степь из грубой гальки и сухой солонцеватой глины, не напоенная арыками, и та словно проснулась от летаргического сна и, прохлаждаемая слева хребтами лесных гор, справа широкою водною скатертью Сырдарьи, разверзла свою бесплодную утробу и оделась в праздничные одежды цветов и трав. На десятки верст провожают нас по обе стороны дороги то сочные плети и крупные белые цветы каперсов, то сплошные поляны цветущего хрена или мелкого полыня. Проведите в эту глину, к этому каменистому щебню воду горных ручьев, - и бесплодная степь обратится как волшебством в роскошный огород. Вода тут делает еще бо́льшие чудеса, чем у нас навоз. Тут она не просто вода, а именно «живая вода», вода жизни.
Культурная равнина близ Варзыка и Чуста. Фото С. Неуструева
Ничего нет удивительного, что под чарами весны древняя Фергана кажется земным раем своего рода, из которого не хочется уезжать.
Фергана - в сущности, один бесконечный сад, один громадный густонаселенный кишлак, тянущийся вдоль своей реки-поильницы на сотни верст. Покидая ее, я жадными глазами художника тороплюсь навсегда запечатлеть в своем сердце ее оригинальный, оживленный пейзаж, подобного которому не увидишь ни в Италии, ни в Швейцарии, - эти глиняные плоскокрышие дома с разукрашенными дувалами, тонущие в зелени садов, эти базары и караван-сараи на каждом шагу, эти характерные двухколесные арбы, высокие, как башни, этих верблюдов, этих осликов, этих черноглазых красавцев-детей, этих ширококостных киргизов в белых острых колпаках и пестрых ярких халатах…
______
Сырдарья почти нигде не уходит из ваших глаз, везде провожает вас, хоть издали, своими сверкающими излучинами. Это мать-питательница, мать-поительница всей страны, без которой эта глухая горная котловина навсегда оставалась бы пустынною, бесплодною и недоступною. Она делает плодоносною почву Ферганы разливами своих вод; она пропитывает своими влажными испарениями воздух этой котловины, со всех сторон огороженной высокими горами. Но она не только кормилица страны, она вместе с тем и дорога в нее, с глубокой древности единственное сообщение ее с окрестными странами и народами.
Подобно египетскому Нилу, Сырдарья была бы достойна поклонения ей как божеству-покровителю. Жаль только: что трудолюбивый садовник-сарт, что всевыносливый пастух-киргиз - не умеют пользоваться теми благами, которые заключены в их великой реке. Ни потомок древних персов, ни наследник Чингисовых монголов - не считают достойным себя делом заниматься рыболовством на реке или гонять по ней суда с товарами. Поэтому и берега Сырдарьи, и ее воды - пустынны до поразительности: ни одного человека, ни одной лодки. Поэтому же никто не обращает внимания на мели и пороги, которые постоянно умножаются в ней. Даже нам с почтовой дороги то и дело бросаются в глаза желтые горбушки и лысины, зловеще светящиеся среди синих струй древнего Яксарта.
______
К чудной весне, будто нарочно на радость нам, присоединились и чудные лунные ночи. Под обаянием месячного сияния все кажется еще поэтичнее, еще красивее, и эти тихие переулочки кишлаков с неподвижными статуями женщин, укутанных в саваны, в тени гигантских вязов и шелковиц; и эти сановитые фигуры бородачей в величественных тюрбанах и длиннополых халатах, с серьезной важностью восседающие под уютными навесами чай-хане вокруг дымящегося самовара, освещенные красноватым светом фонаря. И эти черные провалья прудков у подножия скромной мечети, осененные огромными старыми деревьями; и эти крытые базары со всеми своими таинственными уголками и наивною, почти младенческою торговлею; эти караван-сараи с неподвижно отдыхающими верблюдами, с спящими кругом них утомленными путниками…
В этой привычке проводить свой вечер в мирной беседе за чашкою чая, на опрятном коврике, в благопристойной одежде и в приличном виде, не оскорбляя священного покоя ночи безобразными криками и пьяною руганью, - сказывается глубоко симпатическая черта нравственного характера здешнего народа, та душевная воспитанность его, которой, к великому стыду нашему, так часто недостает нашему русскому простому человеку, несмотря на все его многообразные способности и его несомненный ум.
______
Когда я проезжал такими яркими месячными ночами через бесконечные сады и селения сартов, безмолвно впивая в себя тихую поэзию их мирной трудовой жизни, мне невольно приходило на мысль, какие долгие века живут здесь по-своему счастливо эти люди, которых мы совсем неосновательно считаем какими-то варварами, - живут и жили, нисколько, по-видимому, не нуждаясь в европейской указке, давным-давно выработав себе необходимые им приемы хозяйства, торговли, промышленности, общежития, учась и работая по-своему, по-своему любя и ненавидя, по-своему веруя и молясь.
И кто из искренних людей решится сказать, после всего того, что переживает теперь европейское человечество, - что им, азиатцам, приходится позавидовать нам, хитроумным европейцам?
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
Предыдущие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [ Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза].
Я ехал, порядочно утомленный ездою по горам и камням, а еще больше жаром весеннего дня, и предавался на досуге размышлениям всякого рода.
Мысль мою дразнило какое-то трудно высказываемое, между тем очень ощутительное для меня настроение духа.
Жизнь кочевника, киргизская кибитка с какою-то беспорядочною настойчивостью врывались без всякого желания моего в опрятно прибранные покои моих обычных умственных представлений, и голова моя работала словно не своею волею, усиливаясь переварить еще не переваренные слишком своеобразные впечатления, чтобы пристроить их скорее, по педантической привычке книжного человека, на какую-нибудь знакомую полочку, под понятный ярлычок.
Я не скажу, конечно, чтобы посещение кочевников пошатнуло во мне естественное пристрастие мое к формам быта, выработанным европейской цивилизацией, и пробуждало во мне романтическое влечение к прелестям «золотого века» человечества на лоне природы. Но тем не менее во мне смутно шевелилось сознание, что этот столь презираемый нами патриархальный быт полудиких кочевых народов далеко уже не такою непроходимою бездною отделяется от нашего собственного многосложного и хитроумного образа жизни.
Все-таки я убеждался, не без радостного чувства, что пути к человеческому довольству и благополучию, - к счастью, гораздо разнообразнее, шире и многочисленнее, чем это представляется обыкновенно нам, современным европейцам, ослепленным частью истинным, частью ложным блеском нашей цивилизации, во многом, к сожалению, призрачной. Наш угол зрения в этом случае слишком тесен, слишком близорук и слишком пристрастен к своим собственным слабостям. В этом смысле бывает необыкновенно полезно время от времени удаляться за пределы чересчур привычных влияний и оглядываться на себя, на своих, на все свое тем здравым объективным взглядом, который возможен, только когда смотришь со стороны, отодвинувшись от предмета настолько, чтобы можно было его обнять и понять во всей целости.
Да, повторяю, к счастью для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности, ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей. Верховный разум, правящий миром, вовсе не расположен играть в руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени.
Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, - природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе - по своему особому вкусу и образцу.
Точно так же и человечество, покрывающее собою лицо мира, развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь, как степная равнина, девственной силы цветами всех красок и всех очертаний, из которых каждый так же прекрасен в своем роде, как и другой.
Комфорт войлочной кибитки в обстановке пустынных степей, комфорт глиняной сартовской мазанки с ее тенистою галерейкою, в жарких долинах Туркестана, - стоют в известном смысле комфорта гостиницы, вызываемого обычаями европейского города, и требуют для своего осуществления, может быть, не меньше труда и таланта. Во всяком случае, удивительная приспособленность киргизской кибитки и к жару, и к холоду, удивительная устойчивость ее против зимних вьюг и летних бурь, удивительное удобство ее для быстрой перевозки на хребте вьючной скотины, - составляют ничем не заменимое достоинство, если принять во внимание роковые требования кочевой жизни.
Точно так же, поразительная мускульная сила и выносливость киргиза, его острый глаз, отчетливо различающий малейший предмет в туманных далях горизонта, его способность проводить на седле дни и ночи, его глубокое и тонкое знание всех суровых стихий пустыни и господство над нею путем этого знания, - все эти практические таланты, побеждающие дикую природу настолько, насколько это необходимо для скромных потребностей кочевника, - право, тоже стоют, с своей точки зрения, - многих наших книжных и письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека к борьбе с враждебными силами природы и судьбы.
Но киргизская кибитка поучительна для меня еще и в другом смысле. Этот интересный остаток глубоко древнего, ветхозаветного быта, - этот живой памятник времен Авраамовых и Иаковлевых, сохраняющий до сих пор свое право гражданства на громадных пространствах земного шара, - наводит на размышления, далеко не во всем благоприятные для нашей самонадменной европейской цивилизации.
Перетягивание аркана (Ферганская обл.)
Созерцая этот простой и скромный быт кибитки, где люди по меньшей мере так же здоровы, довольны и веселы, как и в наших многоэтажных каменных ящиках, с железными крышами, где поются песни, пляшутся пляски, празднуются праздники с не меньшею искренностью и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях, где также искренно любят и ненавидят, и, может быть, с не меньшею верою молятся, как умеют, Богу, - невольно приходит на мысль, как, в сущности, мало нужно человеку для его счастья и какою громоздкою, притязательною и непосильною для него декорацией заслоняет от себя это простое человеческое счастье чересчур разбалованный и зазнавшийся человек цивилизации. Здесь, в этой кибитке, - все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава - и ничего больше!
С водою и травою является и скот для перевозки, и шкуры для одежд, и войлоки для покрышки жилища, и кумыс для питья, и баранина для еды.
А голубое небо здесь то же, что и над вечно тревожными обладателями миллионов, и то же бодрящее дыхание воздуха, и то же ласкающее душу солнце, та же кругом красота и целительная сила матери-природы.
Перемудрившие питомцы европейской цивилизации эту красоту, широту и свободу естественной жизни продали за сомнительные наслаждения роскоши, за тщеславие богатством и властью, но, однако, не нашли в них душевного покоя и нравственного удовлетворения.
Тем трагичнее видеть, как самонадменный европеец новейших времен, дошедший до полного разочарования жизнию, до безверия и отчаяния, при которых не мыслим никакой намек на счастье, - все-таки имеет смелость навязывать многие мертвящие формы своей цивилизации, будто какое-то абсолютное спасительное начало, - народам, правда, еще младенческого развития, но зато сохранившим в себе и жизненную радость, и способность надеяться и верить…
______
Прощаясь мыслями с киргизами и Киргизией, я все время забавлял себя мыслию, что, в сущности, ведь мы с женою только отдали теперь визит тем самым «басурманам» наших старых летописей, которые, под разными кличками монголов, татар, нечестивых агарян, Золотой и Кипчакской орды и проч. и проч., некогда явились с негаданным-непрошенным визитом в нашу бедную удельную Русь и на два долгих века легли свинцовою гирею на исторический рост нашей, еще юной тогда, родины.
Собственно говоря, визит этот отдан был им гораздо более выразительным образом - нашими туркестанскими героями: Черняевыми, Скобелевыми, Кауфманами, которые расплатились с потомками Чингиса и Батыя на их родной земле, в самом гнезде их кочевой силы, за Калку и Сить, за Москву и Киев, и привели их под высокую и великодушную руку Белого Царя, как в свое время приводили они наших усобствовавших князей под нечестивую пяту своих кровожадных и корыстных ханов.
Я, по крайней мере, нисколько не сомневаюсь, что киргизы и особенно кара-киргизы, у которых мы только что гостили, - это ни в чем почти не изменившаяся за 6-ть столетий монгольско-татарская орда, ходившая в XIII веке за Чингисом, в XIV веке за Тимуром, разрушившая столько царств старой Азии и наводнившая когда-то собою половину Европы.
Те элементы ее, которые тесно смешались с более просвещенными племенами покоренных стран, кристаллизовались и осели в Китае, в Индии, в мусульманских ханствах Средней Азии, выделились под новым именем из кочевого быта и из киргизской народности; а, так сказать, сырой маточный раствор этих диких полчищ разлился по безбрежным пустыням и недоступным горным хребтам Средней Азии, не поддаваясь никаким просветительным влияниям, не организуясь в государства, оставаясь такими же кочующими пастухами и степными разбойниками, какими они были в дни Чингисхана.
Когда читаешь у Рубруквиса или Плано Карпини описание их пребывания в кочевьях Великой орды на берегах Орхона, в знаменитой Чингисовой столице Каракоруме, то искренно кажется, что эти средневековые монахи описывают вам ваше собственное посещение киргизских кибиток где-нибудь на Малом Алае или в сырдарьинских степях.
До такой степени поражает сходство в малейших подробностях образа жизни этих двух народов, раздвинутых между собою промежутком почти семи веков.
Правда, и тот, и другой - не народы, не государства, а именно «орды», как они всегда называли себя и называют теперь. Своего рода громадные косяки двуногих степных зверей, размножившиеся в тиши веков, в глуши пустынь на их вольных кормах, как размножаются на тех же безбрежных травяных равнинах Азии - такие же бесчисленные табуны диких лошадей, диких ослов или антилоп.
Монголы и их соседи татары (тюркского племени), так же, как их потомки киргизы, несомненно коренные туземцы Азии. Китайские хроники упоминают имя монголов уже за 2.000 лет до Рождества Христова.
Чингисов род возникает на берегах Онона, впадающего в Шилку, на рубеже нынешней Сибири и Китая, но столица его уже переносится значительно южнее, в сердце теперешней китайской Монголии. В этот-то, на краю света лежавший Каракорум отправлялись в свое время за десятки тысяч верст послы пап и могущественнейших государей Европы искать дружбы грозного завоевателя, и ехали добиваться суда и милости покоренные князья и цари, находившие здесь чаще всего темницу или мученическую смерть.
Мы с женою входили в кочевьях кара-киргизов в такие же шатры, в какие входил когда-то Плано Карпини, посещая Каракорум. Но, как видел читатель, мы, к счастию, уже не обязаны были кланяться по три раза в землю перед входом в шатер и на коленях держать речь перед кочевым властителем, как это приходилось столько раз проделывать несчастному посланцу папы Иннокентия IV.
Интересно, что и тогда, у монголов Каракорума, знатные женщины их жили в кибитках из белого войлока, таких точно, в какой принимала нас гульчинская датха и какую разбила она для ночлега наших дам.
«У жен Куине были другие шатры из белого войлока, довольно большие и красивые», - рассказывает Плано Карпини про хана Гаюка, которого он в своей наивности везде называет вместо хана «Хамом», производя отсюда и соответствующие прилагательные: «хамский шатер», «хамский указ» и проч.
Интересно также, что кибитка или шатер этого «хама» в Каракоруме называлась «Золотою ордою» («Quod apud ipsos apellatur Orda aurea»). Орда у татар и монголов была собственно шатром, жилищем; отсюда и названье «урды», удержавшееся до нашего времени за ханскими дворцами Кокана и Бухары; «Золотая орда» Волжского низовья точно так же была не чем другим, как шатром хана. Это имя орды было перенесено мало-помалу на самые полчища, окружавшие ставку вождя, за которою все они следовали, и которая таким образом стала олицетворять собою в некотором смысле целый народ, точно так, как, например, - Порта Оттоманская, - стала заменять собою понятие о самом государстве, а название лондонского или петербургского «кабинета» стало употребляться для обозначения общей политики Англии и России.
______
С искренним восторгом увидали мы наконец с высокого карниза дороги столь страстно желанный Ленгар, мирно приютившийся на дне горной долины.
Там сейчас же принялись за горячий душистый плов, не имеющий для голодных желудков ничего себе подобного в кулинарном искусстве всех стран и народов.
Мы как людоеды пожирали баранину с рисом и с увлечением напали на чай, бодрящая струя которая никем не может быть так оценена, как усталым всадником, измученным солнечным зноем и скверною каменистою дорогою.
Тройка наших киргизских коней отлично отдохнула без нас и прямо от крыльца ленгарского привала понесла нас, как на крыльях птицы, по щебню речного русла, по камням горной дороги.
Милый воин, провожавший нас от Гульчи, и тут еще не хотел сразу расстаться с нами. Он решил заночевать в Ленгаре, - для чего мы оставили ему необходимые ресурсы из нашего дорожного запаса, - а потому счел вполне кстати сломать на своем коньке, уже сделавшем верных 40 или 45 верст, - еще маленький кончик. А так как наша сытая тройка неслась во всю свою прыть, то и ему, чтоб не отстать от нее, пришлось все время скакать марш-маршем. Верст через 5 он дружески распростился с нами и повернул назад. Такой лихой народ только и может без стыда и вреда для русского дела держать здесь в руках киргизских наездников.
Каковы эти наездники и их кони, - мы увидели маленький образчик очень недалеко от себя. Перед тарантасом нашим скакал джигит-киргиз в белом островерхом колпаке на затылке и в широчайших желтых чембарах. Он не понимал и не говорил ни слова по-русски и только знал одно, что за ним едет начальство, что нужно поэтому гнать вовсю.
Его скуластое темно-бронзовое лицо с расплюснутым носом и узкими калмыцкими глазами, сверкавшее как у волка белыми зубами, изредка оглядывалось на наш экипаж в каком-то благоговейном ужасе, и каждый раз после этого тяжелая коротенькая канча начинала немилосердно крестить по чем попало без того сломя голову летевшую лошадь.
Более 3-х часов неслась наша тройка с быстротою 15-ти верст в час, и лихой джигит ни разу не дал нагнать себя, ни разу его крепконогий конь не споткнулся и не оступился в грудах мелких камней, засыпавших дорогу на многие версты.
Но эта отчаянная скачка едва не окончилась очень печально для нас. В корню тарантаса оказалась сильная и резвая лошадь, имевшая скверную привычку носить. Разгоряченная бойкою едою, она вдруг подхватила нас при самом въезде в большой подгородний кишлак, уже недалеко от Оша. Молодые пристяжные подхватили вместе с нею и бурей помчали наш злополучный тарантас, не разбирая ни рытвин, ни лощин, ни камней, ни арыков. И я, и Г<лушановск>ий схватились обеими руками за возжи, чтобы помочь солдату-вознице сдержать обезумевшую тройку, но усилия всех нас троих не приводили ни к чему.
Глупый киргиз, чувствуя за собою по пятам нагоняющую тройку, отчаянно махает своей канчою, огревая лихого конька уже прямо через голову, чтобы только не посрамиться перед начальством и не дать переду тройке. Чем неистовее мчится он, тем яростнее несутся вслед за ним и наши разыгравшиеся кони. Он подзадоривает их, как поддужный ретивого рысака. Гневные крики Г<лушановск>ого, русские и киргизские, только придают еще более прыти дикому наезднику, который среди грома колес и топота лошадей, разумеется, не может ничего расслышать и воображает, что грозный начальник приказывает ему скакать еще скорее. У меня душа замирала за наших бедных дам, глядя на эту сумасшедшую перегонку… Я чувствовал полное бессилие наше остановить озверевших коней. А между тем тяжелый и длинный тарантас наш то и дело с быстротою стрелы перелетал через узенькие мостики арыков, как нарочно попадавшихся на каждом шагу. Резкие повороты дороги так часто приходились у этих злополучных мостиков, что того и гляди передние или задние колеса экипажа сорвутся с мостика на каком-нибудь быстром как молния завороте, и вся наша тройка с разбега полетит в арык. Но возница наш, благодаря Бога, как-то так ловко направлял обезумевших коней, что мостики и арыки только мелькали мимо. Мне уже приходило в голову направить тройку на первый попавшийся дувал, рискуя сломить оглобли и порвать упряжь, чтобы только остановить эту дикую скачку, с каждою минутою становившуюся все опаснее. По счастью, тупоумный киргиз наконец расслышал энергическую киргизскую ругань русского полковника и, оглянувшись на нас испуганно-изумленною дурацкою рожею своей, стал со всей своей грубой силы сдерживать разгорячившегося коня. С своей стороны и мы с Г<лушановски>м налегли, сколько могли, на крепкие ременные возжи, уже без того натянутые, как струны, и мало-помалу бешеный бег степных коней стал стихать и приходить в обычный вид… Я искренно поблагодарил Бога, что этот жуткий эпизод окончился так благополучно.
______
Мы въехали в Ош среди торжественной тишины чудной лунной ночи. Месяц сиял высоко над головой, заливая и небо, и землю целым океаном фосфорического света.
Деревья, дома, далекие горы, - все, казалось, плавало, млело и таяло в этой неподвижной лучистой бездне. Никогда на нашем тусклом севере не увидишь такого высокого и глубокого неба, такой прозрачности и сияющей голубизны ночи.
Туземный город спал мирным сном в мягких материнских объятиях теплой летней ночи, и громадные старые тополи, шелковицы и вязы, вырезавшие свои кудрявые черные силуэты на ярко освещенном небе, одни провожали нас мимо своих бесконечных рядов, словно дремлющая рать исполинов, презрительно созерцая с своей неподвижной воздушной высоты шумливое копошенье нашего жалкого тарантаса и наших усталых коней, вносивших беспокойную ноту в торжественное безмолвие этой царственно сиявшей ночи.
Среди садов, налитых ночною прохладою, среди пустынных дувалов, от которых падали черные тени, сплошь наполнявшие узкие переулочки, - изредка встречались чуть освещенные красноватым огоньком фонаря - чай-хане, в которых еще сидели, тихонько беседуя, запоздавшие посетители, не торопившиеся, по-видимому, расстаться с этою всё захватывшею и всё проникавшею красотою лунной ночи.
Древние чинары чудовищной величины, осенявшие темный прудок у мечети, бросали таинственные тени на освещенные голубоватым огнем месяца глиняные стены ее, словно чертили на них какие-то загадочные, им одним понятные иероглифы.
Красотой, негою и миром дышало все кругом, и растроганное сердце радостно благословляло Бога, Творца этой красоты и этих радостей.
______
В гостеприимном домике г-жи С. добрая старушка, мать хозяйки, давно уже поджидала нас с ничем не заменимым самоваром. После горных скитаний верхом, после арб, кибиток, казанских тарантасов, киргизских дорог, киргизских лошадей, мы чувствовали себя настоящими паломниками или, вернее, «поломниками» (производя это слово от глагола «ломать»), заслуженно отдыхающими на лаврах, и еще долго, потягивая горячий чай, беседовали друг с другом о только что пережитых впечатлениях новой жизни, новых мест, новых людей…
______
Приходилось покидать плодоносную Фергану в самый расцвет весны. Еще только 4-е мая, а уже громадные ветвистые яблони здешних садов осыпаны мириадами яблок, которые уже теперь покрупнее наших лесничек. Тутовые ягоды совсем налились, клубнику едят уже несколько дней…
Все здесь цветет, и густые зеленые опахала деревьев разливают, качаясь по ветру, нежное благоуханье своих цветов! Пшеничные и ячменные поля тоже цветут и тоже тихо колышат по ветру свои налитые колосья, осыпанные кругом будто золотистою пылью, едва не сквозными, трепещущими на солнце, тычинками… Цветут и улыбаются, сквозь зеленые стены колосьев, будто кроткие голубые глаза девушки, ярко-синие васильки, - обычные цветы наших черноземных полей в развал лета. Невольно припоминается чудное маленькое стихотворенье Генриха Гейне, которым заканчивается, как самым достойным поэтическим «эпилогом», его „Buch der Lieder“.
Wie auf dem Felde die Weizenhalmen,
So wachsen und wogen im Menschengeist die Gedanken.
Aber die zarten Gedanken der Liebe
Sind wie lustig dazwischenblühende,
Rot und blaue Blumen.
[Как на поле колосья пшеницы,
Так растут и волнуются в человеческом духе мысли.
Но нежные мысли любви -
Это все равно, что весело цветущие между ними
Красные и голубые цветы…]
Даже дикая степь из грубой гальки и сухой солонцеватой глины, не напоенная арыками, и та словно проснулась от летаргического сна и, прохлаждаемая слева хребтами лесных гор, справа широкою водною скатертью Сырдарьи, разверзла свою бесплодную утробу и оделась в праздничные одежды цветов и трав. На десятки верст провожают нас по обе стороны дороги то сочные плети и крупные белые цветы каперсов, то сплошные поляны цветущего хрена или мелкого полыня. Проведите в эту глину, к этому каменистому щебню воду горных ручьев, - и бесплодная степь обратится как волшебством в роскошный огород. Вода тут делает еще бо́льшие чудеса, чем у нас навоз. Тут она не просто вода, а именно «живая вода», вода жизни.
Культурная равнина близ Варзыка и Чуста. Фото С. Неуструева
Ничего нет удивительного, что под чарами весны древняя Фергана кажется земным раем своего рода, из которого не хочется уезжать.
Фергана - в сущности, один бесконечный сад, один громадный густонаселенный кишлак, тянущийся вдоль своей реки-поильницы на сотни верст. Покидая ее, я жадными глазами художника тороплюсь навсегда запечатлеть в своем сердце ее оригинальный, оживленный пейзаж, подобного которому не увидишь ни в Италии, ни в Швейцарии, - эти глиняные плоскокрышие дома с разукрашенными дувалами, тонущие в зелени садов, эти базары и караван-сараи на каждом шагу, эти характерные двухколесные арбы, высокие, как башни, этих верблюдов, этих осликов, этих черноглазых красавцев-детей, этих ширококостных киргизов в белых острых колпаках и пестрых ярких халатах…
______
Сырдарья почти нигде не уходит из ваших глаз, везде провожает вас, хоть издали, своими сверкающими излучинами. Это мать-питательница, мать-поительница всей страны, без которой эта глухая горная котловина навсегда оставалась бы пустынною, бесплодною и недоступною. Она делает плодоносною почву Ферганы разливами своих вод; она пропитывает своими влажными испарениями воздух этой котловины, со всех сторон огороженной высокими горами. Но она не только кормилица страны, она вместе с тем и дорога в нее, с глубокой древности единственное сообщение ее с окрестными странами и народами.
Подобно египетскому Нилу, Сырдарья была бы достойна поклонения ей как божеству-покровителю. Жаль только: что трудолюбивый садовник-сарт, что всевыносливый пастух-киргиз - не умеют пользоваться теми благами, которые заключены в их великой реке. Ни потомок древних персов, ни наследник Чингисовых монголов - не считают достойным себя делом заниматься рыболовством на реке или гонять по ней суда с товарами. Поэтому и берега Сырдарьи, и ее воды - пустынны до поразительности: ни одного человека, ни одной лодки. Поэтому же никто не обращает внимания на мели и пороги, которые постоянно умножаются в ней. Даже нам с почтовой дороги то и дело бросаются в глаза желтые горбушки и лысины, зловеще светящиеся среди синих струй древнего Яксарта.
______
К чудной весне, будто нарочно на радость нам, присоединились и чудные лунные ночи. Под обаянием месячного сияния все кажется еще поэтичнее, еще красивее, и эти тихие переулочки кишлаков с неподвижными статуями женщин, укутанных в саваны, в тени гигантских вязов и шелковиц; и эти сановитые фигуры бородачей в величественных тюрбанах и длиннополых халатах, с серьезной важностью восседающие под уютными навесами чай-хане вокруг дымящегося самовара, освещенные красноватым светом фонаря. И эти черные провалья прудков у подножия скромной мечети, осененные огромными старыми деревьями; и эти крытые базары со всеми своими таинственными уголками и наивною, почти младенческою торговлею; эти караван-сараи с неподвижно отдыхающими верблюдами, с спящими кругом них утомленными путниками…
В этой привычке проводить свой вечер в мирной беседе за чашкою чая, на опрятном коврике, в благопристойной одежде и в приличном виде, не оскорбляя священного покоя ночи безобразными криками и пьяною руганью, - сказывается глубоко симпатическая черта нравственного характера здешнего народа, та душевная воспитанность его, которой, к великому стыду нашему, так часто недостает нашему русскому простому человеку, несмотря на все его многообразные способности и его несомненный ум.
______
Когда я проезжал такими яркими месячными ночами через бесконечные сады и селения сартов, безмолвно впивая в себя тихую поэзию их мирной трудовой жизни, мне невольно приходило на мысль, какие долгие века живут здесь по-своему счастливо эти люди, которых мы совсем неосновательно считаем какими-то варварами, - живут и жили, нисколько, по-видимому, не нуждаясь в европейской указке, давным-давно выработав себе необходимые им приемы хозяйства, торговли, промышленности, общежития, учась и работая по-своему, по-своему любя и ненавидя, по-своему веруя и молясь.
И кто из искренних людей решится сказать, после всего того, что переживает теперь европейское человечество, - что им, азиатцам, приходится позавидовать нам, хитроумным европейцам?