Григорий Марговский. Оглядываясь в прошлое...
Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что не вправе считать свою жизнь полностью трагической. Великолепные поэты, которых я знал, с которыми учился в Литинституте, на винокуровском семинаре, жили ещё тяжелей и покинули этот мир совсем молодыми. Моя первая жена Настя Харитонова, лирик чистой и беззаветной преданности всему, что связано с Россией, ее историей и культурой, ушла в тридцать семь лет, приняв это решение потому, что русская поэзия стремительно деградировала, превращаясь в синекуру для мафиозных, наглых и эксцентричных болтунов. Игорь Меламед, который, за пару лет до этого, пытался свести счёты с жизнью тем же путём, ужасно покалечился и много лет оставался неподвижен. Читая его строфы сегодня, я не перестаю восхищаться надмирной точностью интонаций. Это их роднило с Настей: классическая просодия, поистине недостижимая философская глубина, любовь к Блоку, Пушкину, Тютчеву... А Денис Новиков, скончавшийся под Новый год в Израиле от тяжелой зависимости? А удивительно светлая певунья Катя Яровая, которую в Нью-Йорке свела в могилу страшная болезнь? А бедный талантливый Манук Жажоян, сбитый насмерть машиной на Невском проспекте, когда он, приехав из Парижа, чтобы познакомиться с родителями невесты, попытался попутно заняться журналистским расследованием с политической подоплекой?.. Конечно же, моя литературная судьба в целом сложилась крайне неудачно: так и не найдя себя в Москве, я уехал сначала в Израиль, затем в Нью-Йорк, Бостон. Нигде уже и никогда я не чувствовал себя в однозначно профессиональной среде. Известно, что большинство эмигрантов пишет из-за чувства собственной ущербности, связанного с неполноценным знанием нового языка. Но, помимо этого, мне, увы, открылись и некоторые неприглядные свойства примитивного национализма, кучкования по принципу родства физиономий (которое, как выяснилось, свойственно абсолютно всем без исключения), а также стал ясен фактор материального «успеха» - основной критерий гениальности в среде нынешней эмиграции, совершенно разрушительный для поэзии, представляющий для неё угрозу гораздо большую, нежели преследования спецслужб при тоталитарном режиме. В общем, я все ещё жив, но большинство моих единомышленников, братьев по крови стиха, покинуло сей бренный мир. И, в отличие от них, я как поэт должным образом не прозвучу и после своей смерти, у меня нет иллюзий. В этом мире я никто, я для всех чужой, и все чужие мне, а мои стихи никто не вспомнит, поскольку они оказались никому не нужны. Трагедия ли этот стопроцентная? Думаю, нет: поскольку мне все же удалось прожить как минимум пятьдесят шесть лет, породить троих детей, кое-где попутешествовать... В общем, это трагедия, но неполная. А это стихотворение я написал лет, кажется, восемь назад.
СУДЬБА
Жалостью отнюдь не уязвляя,
Набивала щебнем короба
И пускала по миру презлая,
В чем-то справедливая судьба.
Но нигде никем ты не был принят -
Как пирог, заложенный в плиту,
Слово невостребованно стынет
И черствеет в пересохшем рту.
Битву за духовное влиянье
Выиграли шлюхи да шуты;
Ни в одном не состоявший клане,
Голоса вконец лишился ты.
Ангела-хранителя сместили,
Путеводную звезду сожгли...
Особняк в викторианском стиле
Театрально высится вдали.
Склеваны подобные изюму
Радости крупицы, и такой
Стелется, на подступах к безумью,
Сердца расточительный покой!