Ядро
Рубашка у неё была мятая, выпачканная то ли вареньем, то ли винегретом. Волосы лезли в глаза, пальцы постоянно что-то теребили: то шов на рукаве, то красную нитку на правом запястье, то засаленную клеёнчатую скатерть на столе. На вид ей было лет тридцать, а, может, и пятьдесят. Была она из тех людей, что смолоду старятся душою, а вслед за душой и телом, и уже невозможно сказать, сколько вёсен им осталось, и сколько из них они уже встретили, да и встречали ли. Ведь вот приходит, бывает, весна, и ты ловишь себя на ощущении безмерного счастья, пускаешься в танец то с небом, то с распустившейся вербой. А впереди тебя идёт женщина, и тоска из неё в тебя льётся крупными каплями, а ты думаешь, что это майская гроза и ловишь её губами, и трескаются губы, словно на дворе январь, и меркнет свет, будто не полдень, а самая чёрная ночь, и ты задыхаешься безысходностью. Хорошо, что шаг у тебя молодой, бодрый, и ты обходишь её поскорее - так же, как её обходят все.
Женщину звали Надежда. Или Вера. Скорее всего её звали Любовь, но однозначно не Семён. Когда-то в ней цвёл сад. Он играл спелыми вишнями, он пел о солнце, он врезался роскошными тяжёлыми ветвями в небо, разрывал его на маленькие проблески между листьев, и жил. И девочка жила. А потом она стала женщиной, приобрела скатерть, стол, усталость, пришила манжеты к рубахе и запачкала их.
У неё был сын, земля, луна и вселенная, а рукава она отодрала. С треском лопались швы, стежок за стежком тонкая прочная нить прерывалась, и дыхание её становилось ровнее, спокойнее. Гладь облаков изо дня в её сникшую душу опускалась, словно и не было темно все эти годы, словно лицо её не было в шрамах.
Словно... Славно...
Она взяла сына на руки, выбросила в окно, и тот полетел, троекрылый, с первого этажа на площадь победы где-то на Марсе. Пеленала она его бесконечно ласково, перед тем, как выбросить, но он высвободился, сбросил грязное бельё, и победил. А женщина сварила борщ из вишен, вышла во двор и закрутилась юлою в первом своём танце неудержимого, необузданного, дикого счастья. Весна восхитилась ею, и каждый прохожий со всех тротуаров планеты подошёл и обнял её.
Она распростёрла непокрытые руки свои над всем земным шаром, но он оказался таким крошечным, что ей пришлось его спрятать под язык и перекатывать его, пробуя на вкус, от холмистого нёба к бугоркам на зубах и снова под язык. Сглаживались шероховатости на поверхности шара: сначала исчезли горы, затем щелочь слюны её впитала всю соль из океанов, чьи воды стеклись в маленькую каплю, и она выплакала её, искристую, помянула отца и разгрызла шар, будто грецкий орех, сразу до самого ядра. После она бережно выплюнула ядро в потрескавшуюся ладонь, и оно выросло, согретое её руками, до пушечного. Женщина села на него и улетела на свою луну, где, сматывая верёвочную лестницу, с грустной, светлой, нежной, мудрой, просто любимой миллионами Любовей улыбкой именно её с тысяча девятьсот семьдесят девятого года ждал Олег Иванович Янковский.
Женщину звали Надежда. Или Вера. Скорее всего её звали Любовь, но однозначно не Семён. Когда-то в ней цвёл сад. Он играл спелыми вишнями, он пел о солнце, он врезался роскошными тяжёлыми ветвями в небо, разрывал его на маленькие проблески между листьев, и жил. И девочка жила. А потом она стала женщиной, приобрела скатерть, стол, усталость, пришила манжеты к рубахе и запачкала их.
У неё был сын, земля, луна и вселенная, а рукава она отодрала. С треском лопались швы, стежок за стежком тонкая прочная нить прерывалась, и дыхание её становилось ровнее, спокойнее. Гладь облаков изо дня в её сникшую душу опускалась, словно и не было темно все эти годы, словно лицо её не было в шрамах.
Словно... Славно...
Она взяла сына на руки, выбросила в окно, и тот полетел, троекрылый, с первого этажа на площадь победы где-то на Марсе. Пеленала она его бесконечно ласково, перед тем, как выбросить, но он высвободился, сбросил грязное бельё, и победил. А женщина сварила борщ из вишен, вышла во двор и закрутилась юлою в первом своём танце неудержимого, необузданного, дикого счастья. Весна восхитилась ею, и каждый прохожий со всех тротуаров планеты подошёл и обнял её.
Она распростёрла непокрытые руки свои над всем земным шаром, но он оказался таким крошечным, что ей пришлось его спрятать под язык и перекатывать его, пробуя на вкус, от холмистого нёба к бугоркам на зубах и снова под язык. Сглаживались шероховатости на поверхности шара: сначала исчезли горы, затем щелочь слюны её впитала всю соль из океанов, чьи воды стеклись в маленькую каплю, и она выплакала её, искристую, помянула отца и разгрызла шар, будто грецкий орех, сразу до самого ядра. После она бережно выплюнула ядро в потрескавшуюся ладонь, и оно выросло, согретое её руками, до пушечного. Женщина села на него и улетела на свою луну, где, сматывая верёвочную лестницу, с грустной, светлой, нежной, мудрой, просто любимой миллионами Любовей улыбкой именно её с тысяча девятьсот семьдесят девятого года ждал Олег Иванович Янковский.