Ванюша
Он во мне ищет убежище: от мошек, верблюдов, тараканов и детей. Я люблю его за лужи в парке, за ни с чем не спутываемое выражение безграничного счастья в шесть утра, когда собаки рвут кожаные поводки изо всей своей мохнатой, шерстяной, воняющей псиной собачей силы, не подозревая даже, что верёвка, сдавливающая их охрипшее горло, сделана из брата или сестры, или крокодила, но это у особых псов из тех районов, где он и я теряем воздух. Он подошёл ко мне три года назад, увешанный ёлочными игрушками, добреющий при каждом дрожании мягких слипшихся ленивых век. Я подарила ему руку, отрезала её по локоть без сожаления и задних мыслей, ну, может, подумала, конечно, что попрошу его прокормить мою мать после моей смерти, но так, по мелочам не просчитывала выгоды. Полюбила его. А он повесил руку мою на самую зелёную свою ветку, замер в робком ожидании чуда и умер.
Года через два его похоронили. Мы жили с ним без особых ссор те два прекрасных, спокойных, настоящих года. Мы ранили друг друга исключительно в сердцá, избегая позвоночник, потому что выглядят позвонки, как змея, а мы змей не любим, вот слонов - другое дело. Он радовал меня запахом: не разлагался, нет, всё было без пошлостей - он переходил из тела в вечность без ненужных вульгарностей, без истеричных сугубо человеческих выпадов, без лишних трагедий. Мы с ним всё время делали уроки: денно и нощно - уроки уроки, уроки. Он мне сказал как-то, что любит географию, и я все два года потом спрашивала у него, пыталась вытянуть из его перфорированного мозга ответ : ну, какая же всё-таки разница между широтой и долготой. А он молодел на глазах, был уже и не ёлка, не труп, а двенадцатилетний мальчик Ванюша, тупенький, но добрый мальчик, так щемяще безгранично любящий своего деда, страдающего нередкой для наших рябых мест болезнью - серостью... Ладно, сознаюсь, дед его был алкоголиком, но Ванюша так болезненно смущался дéдовой некрасивой слабости, так неуклюже смешно пытался выгородить старика, так плакал.
Как Ванюша плакал! Реки меняли русла, воробьи шли косяками на ворон, синие яркие глаза блёкли в небесное несущественно голубое, жуки сползались в шипящее, шуршащее, рассыпное одеяло при всхлипах его.
Но я вылюбила его всего, без остатка, без предрассудков и пыли, особенно без пыли, так как на неё у меня аллергия, а после смерти его ещё и раздражительность - непосредственно на пыль, главным образом на внешнюю, а внутреннюю я глушу алкоголем с дедом его. Говорим о Ванюше, о жизни, о Боге. А руку я пришила по его просьбе сразу после похорон. На удивление, она нисколько не усохла, даже раздалась как-то, разбухла, похорошела, что-ли. Ею и пишу.
Года через два его похоронили. Мы жили с ним без особых ссор те два прекрасных, спокойных, настоящих года. Мы ранили друг друга исключительно в сердцá, избегая позвоночник, потому что выглядят позвонки, как змея, а мы змей не любим, вот слонов - другое дело. Он радовал меня запахом: не разлагался, нет, всё было без пошлостей - он переходил из тела в вечность без ненужных вульгарностей, без истеричных сугубо человеческих выпадов, без лишних трагедий. Мы с ним всё время делали уроки: денно и нощно - уроки уроки, уроки. Он мне сказал как-то, что любит географию, и я все два года потом спрашивала у него, пыталась вытянуть из его перфорированного мозга ответ : ну, какая же всё-таки разница между широтой и долготой. А он молодел на глазах, был уже и не ёлка, не труп, а двенадцатилетний мальчик Ванюша, тупенький, но добрый мальчик, так щемяще безгранично любящий своего деда, страдающего нередкой для наших рябых мест болезнью - серостью... Ладно, сознаюсь, дед его был алкоголиком, но Ванюша так болезненно смущался дéдовой некрасивой слабости, так неуклюже смешно пытался выгородить старика, так плакал.
Как Ванюша плакал! Реки меняли русла, воробьи шли косяками на ворон, синие яркие глаза блёкли в небесное несущественно голубое, жуки сползались в шипящее, шуршащее, рассыпное одеяло при всхлипах его.
Но я вылюбила его всего, без остатка, без предрассудков и пыли, особенно без пыли, так как на неё у меня аллергия, а после смерти его ещё и раздражительность - непосредственно на пыль, главным образом на внешнюю, а внутреннюю я глушу алкоголем с дедом его. Говорим о Ванюше, о жизни, о Боге. А руку я пришила по его просьбе сразу после похорон. На удивление, она нисколько не усохла, даже раздалась как-то, разбухла, похорошела, что-ли. Ею и пишу.