про то, как то, что снаружи, превращает то, что внутри в то, чего снаружи нет
Снег валит неделю, неоднородно и неравномерно, убыстряясь и сгущаясь плотным молоком к вечеру, а днем маскируясь под дождь около тройной фазовой точки. Верхние части города вяло и сыро лежат в сугробах, возле озера талые куски цвета мокрой белой шерсти остались только в самой тени, куда не пробивается солнце. Дышат непривычно-белым холодком, как в конце сказки Шварца "Два брата". Как стынет во рту мятная голландская таблетка с рельефным профилем королевы Беатрикс на обеих сторонах.
Вся эта внешняя мука и томление сочельника настаиваются в темноте головы под звуки проговариваемых про себя Набоковских предложений. Все эти миры мы творим вдвоем. Как-то само-собой сформировалось в простую формулу давно носимое внутри ощущение: читатель равен писателю. Когда я собираю в голове модели чувств по чертежам Набокова, я получаю удовольствие того же вида, как когда заклеиваю коробку со своими, пусть и гораздо более простыми, чертежами и оставляю её в этом жж. Никто не справится в одиночку.
Так удивительно, что Набоков, который подтолкнул меня к этому естественному и простому выводу, сам не говорит об этом явно и, видимо, не до конца это осознает, ограничиваясь только призывом к "вдумчивости" читателя во вступлении к своим "Лекциям по русской литературе". А после этого пишет абсолютно прекрасный и совершенно вздорный критический обзор "Мертвых душ" Гоголя, в котором собирает вычурный, управляемый судьбой, стройный, но с головы до ног набоковский мир из деталей классического текста, заявляя, что комментарии самого Гоголя - пример того, как "автор не понял своего же произведения."
Неважно, чьи детали, чьи чертежи. Важно это почти сексуальное желание, дрожание от горла до нижних ребер, бегающие по спине и груди мурашки, появляющиеся иногда, когда получается ловко и красиво собрать, а потом сломать и из новых деталей опять собрать новый мир.