170. Окно в ноябрь. Москва, Сокол/Аэропорт. Геометрия траура: paslen

paslen

170. Окно в ноябрь. Москва, Сокол/Аэропорт. Геометрия траура

Dec 06, 2023 01:09

C0087B40-B89B-4A81-B1F1-7770D52A2D0B.jpg © paslen.iMGSRC.RU

Половину ноября шли дожди, вторую - сыпал снег без остановки, такой небесной активности в Москве я даже не припомню. При том, что теперь, декабрьскую неделю спустя (граница проходит сквозь юбилейный «нон/фикшн»), минувший месяц вспоминается сухим и тихим, червленым, хотя ветра и гоняли тюлевые занавески на Усиевича с утра и до вечера, туда и сюда.

А потом и вовсе, когда снег пошёл и всё никак не мог остановиться, давления скакали вместе с прохожими, месившими осадки на подходах к своим домам. Вот и я месил, замешивал зимнее тесто, успокаиваюсь, что качаю икры (это Гамлет считал, что именно с их увядания начинается старость) и голеностоп.

Ноябрь методично и крайне последовательно дрейфовал от червленого золота к черным, бесплатным омутом, опуская небо все ниже и ниже, пока не опустился до плинтуса. Так златоустовские клинки (неточенные, декоративные, почти всегда тупые) держат цветовую форму в границах, четко очерченных для самовыражения.

Каждый месяц несет в себе свои сезонные игры - дискурсы и ракурсы восприятий, воздушных разрывов и сшибок, расползаний и сгущений, особенных каких-то завихрений родных территорий, способных образовывать внутренние тоннели и нычки. Вот и ноябрь всё сгущался да сгущался, пока не образовал набоковский овраг.

В овраге тепло и уютно, но нельзя забывать, что он на окраине и дальше (как на ранней картине Рериха или на холсте Казакова-Подкина) подступают волки. Каменный лес, начинающийся рядом - за ровным, снежным полем, живет по своим непроявленным законам организации пространства. В нем можно задохнуться от свежести, холода и тишины.

В Москве всегда есть куда сбежать, выйти из себя. Оказываясь на улице, становишься прохожим - фланером, наблюдателем, одним из. Снегопады и морозы, правда, этому препятствуют - во время вьюги Москва сжимается до предреволюционных тупиков и тропинок, чаще и чаще нужно оставаться дома, у окна, за которым мачты гнутся и скрипят.

Быть собой означает плавать в соусе неопределенности, сокровенном незнании; окапываться на дне бесплатного оврага. Согреваться горячим снегом снов. Кстати, сны в столице почти не снятся. Они серебрятся. Инеем.

Тут самое важное - выйти из двора на просвет проспекта, который никогда не спит. Ощущение жизни на берегу вечной реки, куда невозможно вступить дважды. Незамерзайка меланхолии рулит. Ленинградка кипит и пенится, волны машин проносятся мимо бедных Евгениев, идущих шубертовским путем, каждый к своей мельничихе: в ноябре все немного волхвы.

По скользким асфальтам мчат к мечте об отдыхе курьеры, на ходу шурша целлофановыми хламидами. Некоторые из них, под ворохом грубых одежек, постепенно превращаются в рикш, другие, заведшие шахтерский шлем, медленно приближаются ко мне из пурги как маленький комарик. А над рулем его горит маленький фонарик, чиркающий по тьме, вслед за поворотом головы: экзамен на владение русскими просторами сдан, зачет получен.

Выставки, в которые приходится кутаться, составляю точно букет внутри головы - на полноценную и самодостаточно звенящую основу станковой живописи можно добавлять самых разных оттенков и нот: хочется добавить немного конструктивизма - собираюсь в «Зотов», архитектуры - в Муар и Декоративно-прикладного. Много авангарда и икон, поэтому их приходится приглушать классикой, но ее - ощутимый дефицит, ГМИИ и ГТГ не справляются, балованный стал, насмотренный, что ли.

Классику отчасти можно заменять скульптурными экспозициями (потому что мозг так устроен, что ему все равно, что смотреть, когда система разветвленных полочек и стеллажей подготовлена, разогрета и всегда на пару, качество экспонатов имеет второстепенное значение - это я еще по Чердачинску помню, здесь важны лишь сам повод и включение, выход «на тропу»), но скульптуры на нынешних выставках даже меньше, чем классики. Зато есть книги.

Выставки - это работа, замер «общественного состояния», дровишки для публицистического пафоса, остальное же - поперек горла. Пришлось похерить все прочее, от спектаклей до концертов и развалов фирменных магазинов, сосредоточившись на том, что развлечениями не является. Хотя, конечно, расстояние от московских ресторанов, забитых сытыми едоками, примерно такое же, как до ресторанов парижских, пражских или венецианских, токийских или торонтовских, если, разумеется, иметь ввиду расстояние до точек боев, смертей и локальных ландшафтов трагедий.

Однако, нигде общепит не пустует, значит, люди справляются. Возможно, точно также, как и я, просто на свой манер, замеряют «общественное состояние», принимают его внутрь на десерт или же во время финальных поклонов с овациями и цветами.

Обед по расписанию так же, как и все остальное: жизнь продолжается, несмотря на ноябрь, декабрь, январь, март, заморозки, сугробы и атмосферное давление. Жизнь в тылу, пропитанная радиоактивными информационными поводами, напоминает траур. Степень погружения в него каждый определяет сам, со стороны нельзя подсказать, что такое хорошо и что такое плохо, так как способы проработки травмы свои у каждого.

Кому-то достаточно выставок, кто-то не вылезает из импульсных покупок или запоев. Пить стали больше, факт. Курить, грустить и материться. Опростились, огрубели. Отоварились наборами схем: зимой ведь всё стремится к упрощению, к редукции, так что самбог велел. Сложные существа выживают сложнее. Приобрету шахтерский шлем, дам померить.

Настоящее довлеет. Всё находится в нём, внутри бесконечных секунд, несмотря на то что его, вроде бы, и нет. Впрочем, отныне на Ленинградке нет ни прошлого, ни будущего: московский ноябрь как время неустойчивого равновесия. Как буря социального одиночества, где помощи ждать неоткуда: все ж нуждаются. Эка невидаль. Траур копится в углах глаз, из-за чего и улица, и комнаты, становятся еще темнее.

Лишь в выставочных залах не бояться жечь электрический свет как в мирные времена. То ли по привычке, пока себя не исчерпавшей (выставки ведь готовят по нескольку лет, задолго, загодя, заранее, значит, именно этой зимой скребем по сусекам, избываем последние запасы трофейного топлива?), то ли из-за того, что, по законам экспозиционного искусства, на территориях пластических искусств, окна наружу почти всегда закрыты. Чтоб не путать идеальный, «горний» мир художеств с заоконной реальностью ноября. Для этого окна маскируют фальшь-стенами, чтоб, значит, не единый лучик наружу.

Совсем как во время воздушной тревоги: то есть, тревоги, разлитой в голодном воздухе, ну, и вообще везде-везде.