Воспоминания Марии Левис "Мы жили в эпоху необычайную..." Издательство "Кабинетный ученый", 2016
Воспоминания Марии Левис (1890 - 1991) - естественные образчики жанра мемуаров «человека серебряного века», правда, никому не известного - «обычной» женщины, прожившей насыщенную, но сугубо частную жизнь.
Символично, что с персонажами, имеющими общее значение, вроде художников или писателей, эта типичная петербуженка и жительница Васильевского острова, который она покидала лишь на время отпусков, на время ссылки 1930 - 1934 и эвакуации во время блокады, Мария Михайловна видит лишь со стороны (публичные выступления Блока и Бальмонта, Северянина) или же общается с ними, когда они еще были безвестными студентами или же начинающими творцами (Шухаев, Яковлев, Маршак, Бианки, Северянин).
Мария Михайловна - человек из публики, находящейся по ту сторону рампы и никогда ее не переходящая, из-за чего акценты здесь расставляются не так, как у вспоминателей с особым культурным бэкграундом и положением - большей части персоналий нужны сноски и объяснения, таким образом, являющиеся (являющие нам) уже чистое пространство прозы. С законченными характеристиками, описаниями и определениями.
«Но это ведь чисто внешние впечатления, ни к каким серьезным выводам не обязывающие…» (304)
Частный взгляд изнутри личной жизни делает эти мемуары ощутимо похожими на дневник, правда, создаваемый десятилетия спустя - в самой что ни на есть последней старости (несмотря на невзгоды и лишения, выпавшие как на судьбу страны, так и на ее биографию, Мария Михайловна не дожила несколько месяцев до своего 101-летия)…
…тем более, что страницы записей о прошлом, она сопровождает современными ей (синхронными, что ли) «заметками на полях», комментирующих творческий процесс 85-летней, а затем 88-летней писательницы.
Хотя первые даты в сопроводительном дневнике относятся к её 64-м годам (1953 - 1954 годы).
«Потом, помыв посуду, я уже с ног валилась от усталости. Лежала два часа. Когда же писать? Вот сейчас уже 12-ый час, и пишу я совсем не то, что собиралась писать, а к воспоминаниям хочется подойти не с усталостью физической и душевной, а с неизжитой жаждой жизни и надеждами, которые в те времена не оставляли меня…» (307)
А такие попутные заметки - это уже метарефлексия, которую принято называть «профессиональной».
Из этих актуальных записей между воспоминаний, становится понятным, что Мария Михайловна хотела передать «часть правды» о своем существовании (почти всю жизнь и даже Енисейскую ссылку она провела вместе со своей старшей сестрой Раисой Михайловной) своим потомкам - племяннице и ее детям.
Так сложилось, что, не имея собственной семьи, она осталась единственным представителем того девичьего круга, который сложился сначала в гимназии, затем на Бестужевских курсах и в Эрмитажном кружке.
Левис ощущает себя последним представителем эпохи, канувшей в никуда, представительницей людей, ушедших без следа.
Вот отчего нужно постоянно подстегивать себя и хромающую дисциплину пожилого и рассеянного (зачастую плохо чувствующего себя человека), чтобы успеть рассказать о бывшем и былом как можно больше.
Это пересечение законченного прошлого и тянущегося настоящего можно было бы назвать изощренным стилистическим приемом, если бы не простодушие и легкость, с которой Мария Михайловна записывала историю своей жизни.
Кстати, в сети я нашел рассказ Марты Шарлай, редактора книги Левис, объяснившей, что многое в структуре этого издания, придумано в редакции «Кабинетного ученого», умеющего выпускать редкостные и задушевные тома.
Да, и тут, надо сказать, все сложилось.
Простодушие, но не простота четких описаний, точных наблюдений и умных, прочувствованных характеристик (книгу венчает набор «устных рассказов» Левис, частично пересекающихся с основным корпусом семи тетрадок с воспоминаниями, записанными от руки, где все те же наблюдения и характеристики повторяются - и, кстати, это ведь еще одна весьма интересная сторона стихийного творчества, тем не менее, дающего возможность рассуждать о соотношении особенностей «письменного» и «устного слова»), сближающих изящный томик «Мы жили в эпоху необычайную», ну, например, с «Подстрочником» Лилианы Лунгиной.
Про такие книги обычно говорят, что они написаны хорошим, русским литературным языком, но дело еще и в том, что это они созданы ясным и чистым умом, незамутненным извне привнесенными установками, идеологическим мусором и «злобой дня».
А еще излишней замороченностью и желанием понравиться.
Да и не до философии ей теперь: отрезок жизни, воспринимаемый финальным, кажется Марии Михайловне прямым и ясным.
Кстати, о нелюбви к философии.
В Германии Левис неожиданно познакомилась и подружилась с Федором Степуном, который водил ее на университетские лекции по философии.
Дело было в Гюнтерстале в те самые дни, когда на соседской вилле Максим Горький проживал с легендарной «железной женщиной».
«Я, по своей старой студенческой привычке, пробовала записывать лекции. Сперва делала это по-русски, но, поняв, что переводить с немецкого на русский занимает слишком много времени и я не успеваю записывать, отважилась записывать просто по-немецки, и дело пошло лучше. Но должна сознаться, что к изучению философии у меня и прежде не было склонности, а занималась я ею и сдавала только те экзамены, которые полагались на моем историческом факультете, не более того. А тут надо уж было чем-то занять свой ум в долгие осенние дни в ожидании злополучной визы…» (305)
Вроде ничего особенного (минимум размышлений, одна голимая фактура, и, что нам Гекуба, давно, безнадежно минувшего?), а не оторваться.
Читал взахлеб, раз за разом внезапно ощущая эманации добросовестного и доброкачественного человека, которые всегда найдут себе «формы выражения».
Но и, несмотря на отсутствие философского бэкграунда, «человек подвижного ума», Мария Левис сохранила и смогла принести в наши дни тот культурный багаж и уровень человека серебряного века, который литературовед Николай Богомолов называл « уровнем моря»: это люди, «к которым обращались Бальмонт и Блок, Сологуб и Волошин, Кузмин и Вяч. Иванов, рассчитывая на благодарный отклик. При этом сами люди такого типа не относятся к числу законодателей и творцов, отмеченных культурой…» (1, 417).
Тем не менее, люди этого «уровня моря» ( что ли, в прилив?) логично и вполне естественно представительствуют от лица эпохи беспрецедентно высокой бытовой культуры (позволившей им сохранить собственное достоинство в нечеловечески трудных условиях пересыльной тюрьмы, жизни на поселении в ссылке или во время Блокады - о чем я несколько раз писал в связи с публикацией дневников Софьи Островской в Блокаду заучивавшей стихи и, особенно, Любови Шапориной), отразившей в том числе и в уровне внутренней жизни, зовущей к ведению дневников и написанию воспоминаний.
Богомолов говорит о людях, "явственно вписывавшихся в питательную среду, дававшую возможность цвести русскому серебряному веку" (418), накопившему такой запас культурной прочности, что оказывается нерастраченным до сих пор.
Ведь самыми судьбоносными испытаниями для практик интеллектуального самосохранения (об этом особенно детально и с чувством пишет Разумник Иванов-Разумник в мемуарной книге «Тюрьмы и ссылки») оказываются «лихие годины» войны и репрессий.
Как раз тогда, во-первых, отсеивается все лишнее и наносное, навязанное рекламой и ушлыми карьеристами, а, во-вторых, создается (или не создается - всё зависит от умений и навыков невольно испытуемых) защитный барьер ценностей и систематических занятий, следующих этим ценностям и вытекающим из них, способных защитить и даже огородить грамотного человека (запойного читателя, исследователя, увлеченного коллекционера или, «хотя бы», непубличного хроникера) от свинцовых мерзостей эпохи.
Можно замерять достижения и жизнеспособность культуры ее главными достижениями («Пушкин, Чайковский»), которыми средний человек в обыденности не очень-то, между нами, и пользуется.
Можно же, напротив, говорить о культурном потенциале культурного слоя, исходя из средней температуры по больнице и тогда нам нужно будет учитывать «то, что слушает народ», самый читающий народ в мире, ну, там, какую-нибудь Ваенгу и Шофутинского.
Или кто там еще?
Но есть и третий вариант ощущения жизнестойкости, возникающий как раз из чувства защищенности культурой и ее закромами, в которых можно отыскать, при желании (и при умении) практики самоукрепления на любой случай.
Рано или поздно, изощрение ума должно стать поддержкой и опорой, подобно знанию иностранных языков, а эстетический и интеллектуальный опыт, накопленный за годы умственных странствий, способен переплавляться в «игровое преимущество» - вот совсем как сейчас.
У нас. У нас с вами.
Левис, конечно, «повезло», с одной стороны, родиться в имперской столице «высокой культуры и быта», получить первоклассное образование, переводить с других языков, работать в музеях (Музей Революции, куда Мария Михайловна изначально устроилась, накапливал коллекции в царских покоях Зимнего дворца, по соседству с Эрмитажем, в краеведческий музей она попала и в Енисейске) и библиотеках, но, с другой, оказаться в самом центре тектонических сдвигов мировой истории.
Лучше всего характеризуют их слова милиционера, остановившего похоронную процессию 1 декабря 1934 года, когда Мария Михайловна хоронила бабушку.
- А вы что не знаете, что сегодня случилось? Кирова убили…. А вы тут с похоронами…
Судьба постоянно сталкивает «исторические процессы» с «человеческими судьбами», бьёт их друг о друга. Интеллектуальное самосознание пробуждается в Маше, когда она с подругами (тот самый круг «под сенью девушек в цвету») решают заступиться за преподавателей, уволенных из гимназии.
Не только пишут, но и публикуют (относят в редакцию, настаивают на правоте) письмо в газете «Речь», из-за чего отчисляют уже их.
Это «позволяет» поступить Маше в только что созданные вот точно для таких же учениц с «волчьим билетом», которых никуда не принимают, вечерние классы, под которые Мария Статюнина отдала помещения своей частной гимназии.
Поэтому логично, что параллельно Левис описывает в первых тетрадях своих воспоминаний нравы рубежа веков (причем с поправкой на быт еврейской общины), начиная с подробного описания своих первых учителей, друзей и подружек.
Больше всего эти начальные части, по колориту и настроению, попыткам схватить и передать внутренний строй императорской Атлантиды, напомнили мне мемуары Анастасии Цветаевой.
Тем более, что большую часть этих главок Левис посвящает своим взаимоотношениям с любимой сестрой.
Дальше, разумеется, революция, сначала первая, затем февральская, Маша чуть было не попала на Дворцовую площадь, потом большой кусок воспоминаний посвящен отлаживанию жизни после переворота, похоронившего под собой устойчивый и налаженный быт и это дает Левис возможность еще одного незаметного стилистического поворота.
Штука в том, что разные периоды жизни она неосознанно решает в разных жанровых ключах.
Не из-за какого-то там особенного писательского чутья, но просто фактура требует разных подходов, разработанных в разных стилистических интонациях.
Я понял это как раз во время ее европейских скитаний (лечила туберкулез, в музее взяв годовой отпуск), воплощенных в виде классического просто-таки травелога с лёгкими отсылками в сторону "Волшебной горы".
При том, что дискурсивные тумблеры Левис практически не переключает, пишет как писалось - она же не Лидия Яковлевна Гинзбург, просто контекст и современные читательские привычки к жесткой дифференциации доделывают её замысел.
Доводят его до нашего ума в чистейшем, незамутненном виде очередного жанрового открытия.
Его я заранее ждал от последних тетрадей, посвященных аресту, допросам, пересыльной тюрьме, дороге в ссылку и годам жизни в Сибири - и Мария Левис не обманула, не подвела.
Арест из-за случайного знакомства, ночное задержание с обыском, встреча с сестрой, сидящей в соседних камерах, и люди, люди, люди…
…Дальше долгая дорога в поезде, на пароходе, Красноярск - Енисейск, налаживание быта, устройство на работу, музей и болезнь сестры (маниакально-депрессивный психоз), рождение племянницы, освобождение…
Отчаянная (хотя, скорее всего, внешне незаметная) борьба за выживание и за самосохранение, доброта людская (мало о ком Левис отзывается дурно, избегает говорить плохое, разве что если фабула требует) и помощь там, где её не ждёшь…
Все это на фоне монументальной сибирской природы, широкоформатного Енисея, короткого лета, гнилой осени, гнуса и мошкары, грязи по колено и неизбывного «всюду жизнь», правда, не знающая, что ждёт всех завтра и, тем более, послезавтра (смерть отца, война, Блокада, эвакуация) относится «к лучшим страницам лагерной прозы».
Собственно, этот жуткий, неотпускающий, но, тем не менее, пережитый опыт (параллельные дневниковые записи времен брежневского застоя передают жизнь Марии Михайловны вполне размеренной и насыщенной повседневными делами, встречами и родственными визитами, оставляющими впечатление «обычного» существования) и послужил толчком к «повести о пережитом».
Текст, озаглавленный «Мои воспоминания к 1930 - 1934 годам» (в нынешней книге же это заключительная, седьмая тетрадь) так понравился читателям из числа самых близких и родных, что Левис уговорили начать свои мемуары с самого раннего детства, отступив на полвека в прошлое.
Автор прислушалась к советам и начала с рождения, то отступая от событийной канвы, то отрываясь от воспоминаний на многие годы, но, тем не менее, вышла книга замечательная и действительно выдающаяся.
Жаль, что прошедшая «клубным показом» без должного внимания. Марии Михайловне, с одной стороны, удалось выдержать интонационное единство мемуаров, с другой, разнообразить их жанрово и дискурсивно таким образом, чтобы они не становились монотонными.
Впрочем, все годы ее существования (символично, что Мария Михайловна скончалась в год распада СССР) советская власть всячески старалась сделать так, чтобы потомок и потенциальный читатель воспоминаний о ХХ веке не на секунду не заскучал.
Чем-то советская история в изложении и композиционном решении «Мы жили в эпоху необычайную…» напоминает компьютерную игру с постоянным повышением сложности и опасных поворотов, накапливающихся примерно до конца 60-х, когда время остановилось и начался застой…
Я его хорошо помню как яму без дна и стен, из которой не выбраться.
Но оказывается, что все имеет смысл - даже жизнь внутри самого безнадёжного из времен, даже самые незамысловатые, казалось бы, мемуары.
Это если, так сказать, без лишнего пафоса подходить.
Референсы науки выживания:
Дневники Любови Шапориной:
https://paslen.livejournal.com/1564677.html
https://paslen.livejournal.com/1566176.html
https://paslen.livejournal.com/1569445.html
https://paslen.livejournal.com/1571290.html
Записки Лидии Гинзбург:
https://paslen.livejournal.com/1060233.html
Воспоминания Анастасии Цветаевой:
https://paslen.livejournal.com/1862229.html
"Тюрьмы и ссылки" Разумника Иванова-Разумника:
https://paslen.livejournal.com/1882215.html
Дневники Софьи Островской:
https://paslen.livejournal.com/1838291.html
Статьи и книги Николая Богомолова:
https://paslen.livejournal.com/2733624.html
https://paslen.livejournal.com/2725188.html
https://paslen.livejournal.com/2726141.html
Символично, что с персонажами, имеющими общее значение, вроде художников или писателей, эта типичная петербуженка и жительница Васильевского острова, который она покидала лишь на время отпусков, на время ссылки 1930 - 1934 и эвакуации во время блокады, Мария Михайловна видит лишь со стороны (публичные выступления Блока и Бальмонта, Северянина) или же общается с ними, когда они еще были безвестными студентами или же начинающими творцами (Шухаев, Яковлев, Маршак, Бианки, Северянин).
Мария Михайловна - человек из публики, находящейся по ту сторону рампы и никогда ее не переходящая, из-за чего акценты здесь расставляются не так, как у вспоминателей с особым культурным бэкграундом и положением - большей части персоналий нужны сноски и объяснения, таким образом, являющиеся (являющие нам) уже чистое пространство прозы. С законченными характеристиками, описаниями и определениями.
«Но это ведь чисто внешние впечатления, ни к каким серьезным выводам не обязывающие…» (304)
Частный взгляд изнутри личной жизни делает эти мемуары ощутимо похожими на дневник, правда, создаваемый десятилетия спустя - в самой что ни на есть последней старости (несмотря на невзгоды и лишения, выпавшие как на судьбу страны, так и на ее биографию, Мария Михайловна не дожила несколько месяцев до своего 101-летия)…
…тем более, что страницы записей о прошлом, она сопровождает современными ей (синхронными, что ли) «заметками на полях», комментирующих творческий процесс 85-летней, а затем 88-летней писательницы.
Хотя первые даты в сопроводительном дневнике относятся к её 64-м годам (1953 - 1954 годы).
«Потом, помыв посуду, я уже с ног валилась от усталости. Лежала два часа. Когда же писать? Вот сейчас уже 12-ый час, и пишу я совсем не то, что собиралась писать, а к воспоминаниям хочется подойти не с усталостью физической и душевной, а с неизжитой жаждой жизни и надеждами, которые в те времена не оставляли меня…» (307)
А такие попутные заметки - это уже метарефлексия, которую принято называть «профессиональной».
Из этих актуальных записей между воспоминаний, становится понятным, что Мария Михайловна хотела передать «часть правды» о своем существовании (почти всю жизнь и даже Енисейскую ссылку она провела вместе со своей старшей сестрой Раисой Михайловной) своим потомкам - племяннице и ее детям.
Так сложилось, что, не имея собственной семьи, она осталась единственным представителем того девичьего круга, который сложился сначала в гимназии, затем на Бестужевских курсах и в Эрмитажном кружке.
Левис ощущает себя последним представителем эпохи, канувшей в никуда, представительницей людей, ушедших без следа.
Вот отчего нужно постоянно подстегивать себя и хромающую дисциплину пожилого и рассеянного (зачастую плохо чувствующего себя человека), чтобы успеть рассказать о бывшем и былом как можно больше.
Это пересечение законченного прошлого и тянущегося настоящего можно было бы назвать изощренным стилистическим приемом, если бы не простодушие и легкость, с которой Мария Михайловна записывала историю своей жизни.
Кстати, в сети я нашел рассказ Марты Шарлай, редактора книги Левис, объяснившей, что многое в структуре этого издания, придумано в редакции «Кабинетного ученого», умеющего выпускать редкостные и задушевные тома.
Да, и тут, надо сказать, все сложилось.
Простодушие, но не простота четких описаний, точных наблюдений и умных, прочувствованных характеристик (книгу венчает набор «устных рассказов» Левис, частично пересекающихся с основным корпусом семи тетрадок с воспоминаниями, записанными от руки, где все те же наблюдения и характеристики повторяются - и, кстати, это ведь еще одна весьма интересная сторона стихийного творчества, тем не менее, дающего возможность рассуждать о соотношении особенностей «письменного» и «устного слова»), сближающих изящный томик «Мы жили в эпоху необычайную», ну, например, с «Подстрочником» Лилианы Лунгиной.
Про такие книги обычно говорят, что они написаны хорошим, русским литературным языком, но дело еще и в том, что это они созданы ясным и чистым умом, незамутненным извне привнесенными установками, идеологическим мусором и «злобой дня».
А еще излишней замороченностью и желанием понравиться.
Да и не до философии ей теперь: отрезок жизни, воспринимаемый финальным, кажется Марии Михайловне прямым и ясным.
Кстати, о нелюбви к философии.
В Германии Левис неожиданно познакомилась и подружилась с Федором Степуном, который водил ее на университетские лекции по философии.
Дело было в Гюнтерстале в те самые дни, когда на соседской вилле Максим Горький проживал с легендарной «железной женщиной».
«Я, по своей старой студенческой привычке, пробовала записывать лекции. Сперва делала это по-русски, но, поняв, что переводить с немецкого на русский занимает слишком много времени и я не успеваю записывать, отважилась записывать просто по-немецки, и дело пошло лучше. Но должна сознаться, что к изучению философии у меня и прежде не было склонности, а занималась я ею и сдавала только те экзамены, которые полагались на моем историческом факультете, не более того. А тут надо уж было чем-то занять свой ум в долгие осенние дни в ожидании злополучной визы…» (305)
Вроде ничего особенного (минимум размышлений, одна голимая фактура, и, что нам Гекуба, давно, безнадежно минувшего?), а не оторваться.
Читал взахлеб, раз за разом внезапно ощущая эманации добросовестного и доброкачественного человека, которые всегда найдут себе «формы выражения».
Но и, несмотря на отсутствие философского бэкграунда, «человек подвижного ума», Мария Левис сохранила и смогла принести в наши дни тот культурный багаж и уровень человека серебряного века, который литературовед Николай Богомолов называл « уровнем моря»: это люди, «к которым обращались Бальмонт и Блок, Сологуб и Волошин, Кузмин и Вяч. Иванов, рассчитывая на благодарный отклик. При этом сами люди такого типа не относятся к числу законодателей и творцов, отмеченных культурой…» (1, 417).
Тем не менее, люди этого «уровня моря» ( что ли, в прилив?) логично и вполне естественно представительствуют от лица эпохи беспрецедентно высокой бытовой культуры (позволившей им сохранить собственное достоинство в нечеловечески трудных условиях пересыльной тюрьмы, жизни на поселении в ссылке или во время Блокады - о чем я несколько раз писал в связи с публикацией дневников Софьи Островской в Блокаду заучивавшей стихи и, особенно, Любови Шапориной), отразившей в том числе и в уровне внутренней жизни, зовущей к ведению дневников и написанию воспоминаний.
Богомолов говорит о людях, "явственно вписывавшихся в питательную среду, дававшую возможность цвести русскому серебряному веку" (418), накопившему такой запас культурной прочности, что оказывается нерастраченным до сих пор.
Ведь самыми судьбоносными испытаниями для практик интеллектуального самосохранения (об этом особенно детально и с чувством пишет Разумник Иванов-Разумник в мемуарной книге «Тюрьмы и ссылки») оказываются «лихие годины» войны и репрессий.
Как раз тогда, во-первых, отсеивается все лишнее и наносное, навязанное рекламой и ушлыми карьеристами, а, во-вторых, создается (или не создается - всё зависит от умений и навыков невольно испытуемых) защитный барьер ценностей и систематических занятий, следующих этим ценностям и вытекающим из них, способных защитить и даже огородить грамотного человека (запойного читателя, исследователя, увлеченного коллекционера или, «хотя бы», непубличного хроникера) от свинцовых мерзостей эпохи.
Можно замерять достижения и жизнеспособность культуры ее главными достижениями («Пушкин, Чайковский»), которыми средний человек в обыденности не очень-то, между нами, и пользуется.
Можно же, напротив, говорить о культурном потенциале культурного слоя, исходя из средней температуры по больнице и тогда нам нужно будет учитывать «то, что слушает народ», самый читающий народ в мире, ну, там, какую-нибудь Ваенгу и Шофутинского.
Или кто там еще?
Но есть и третий вариант ощущения жизнестойкости, возникающий как раз из чувства защищенности культурой и ее закромами, в которых можно отыскать, при желании (и при умении) практики самоукрепления на любой случай.
Рано или поздно, изощрение ума должно стать поддержкой и опорой, подобно знанию иностранных языков, а эстетический и интеллектуальный опыт, накопленный за годы умственных странствий, способен переплавляться в «игровое преимущество» - вот совсем как сейчас.
У нас. У нас с вами.
Левис, конечно, «повезло», с одной стороны, родиться в имперской столице «высокой культуры и быта», получить первоклассное образование, переводить с других языков, работать в музеях (Музей Революции, куда Мария Михайловна изначально устроилась, накапливал коллекции в царских покоях Зимнего дворца, по соседству с Эрмитажем, в краеведческий музей она попала и в Енисейске) и библиотеках, но, с другой, оказаться в самом центре тектонических сдвигов мировой истории.
Лучше всего характеризуют их слова милиционера, остановившего похоронную процессию 1 декабря 1934 года, когда Мария Михайловна хоронила бабушку.
- А вы что не знаете, что сегодня случилось? Кирова убили…. А вы тут с похоронами…
Судьба постоянно сталкивает «исторические процессы» с «человеческими судьбами», бьёт их друг о друга. Интеллектуальное самосознание пробуждается в Маше, когда она с подругами (тот самый круг «под сенью девушек в цвету») решают заступиться за преподавателей, уволенных из гимназии.
Не только пишут, но и публикуют (относят в редакцию, настаивают на правоте) письмо в газете «Речь», из-за чего отчисляют уже их.
Это «позволяет» поступить Маше в только что созданные вот точно для таких же учениц с «волчьим билетом», которых никуда не принимают, вечерние классы, под которые Мария Статюнина отдала помещения своей частной гимназии.
Поэтому логично, что параллельно Левис описывает в первых тетрадях своих воспоминаний нравы рубежа веков (причем с поправкой на быт еврейской общины), начиная с подробного описания своих первых учителей, друзей и подружек.
Больше всего эти начальные части, по колориту и настроению, попыткам схватить и передать внутренний строй императорской Атлантиды, напомнили мне мемуары Анастасии Цветаевой.
Тем более, что большую часть этих главок Левис посвящает своим взаимоотношениям с любимой сестрой.
Дальше, разумеется, революция, сначала первая, затем февральская, Маша чуть было не попала на Дворцовую площадь, потом большой кусок воспоминаний посвящен отлаживанию жизни после переворота, похоронившего под собой устойчивый и налаженный быт и это дает Левис возможность еще одного незаметного стилистического поворота.
Штука в том, что разные периоды жизни она неосознанно решает в разных жанровых ключах.
Не из-за какого-то там особенного писательского чутья, но просто фактура требует разных подходов, разработанных в разных стилистических интонациях.
Я понял это как раз во время ее европейских скитаний (лечила туберкулез, в музее взяв годовой отпуск), воплощенных в виде классического просто-таки травелога с лёгкими отсылками в сторону "Волшебной горы".
При том, что дискурсивные тумблеры Левис практически не переключает, пишет как писалось - она же не Лидия Яковлевна Гинзбург, просто контекст и современные читательские привычки к жесткой дифференциации доделывают её замысел.
Доводят его до нашего ума в чистейшем, незамутненном виде очередного жанрового открытия.
Его я заранее ждал от последних тетрадей, посвященных аресту, допросам, пересыльной тюрьме, дороге в ссылку и годам жизни в Сибири - и Мария Левис не обманула, не подвела.
Арест из-за случайного знакомства, ночное задержание с обыском, встреча с сестрой, сидящей в соседних камерах, и люди, люди, люди…
…Дальше долгая дорога в поезде, на пароходе, Красноярск - Енисейск, налаживание быта, устройство на работу, музей и болезнь сестры (маниакально-депрессивный психоз), рождение племянницы, освобождение…
Отчаянная (хотя, скорее всего, внешне незаметная) борьба за выживание и за самосохранение, доброта людская (мало о ком Левис отзывается дурно, избегает говорить плохое, разве что если фабула требует) и помощь там, где её не ждёшь…
Все это на фоне монументальной сибирской природы, широкоформатного Енисея, короткого лета, гнилой осени, гнуса и мошкары, грязи по колено и неизбывного «всюду жизнь», правда, не знающая, что ждёт всех завтра и, тем более, послезавтра (смерть отца, война, Блокада, эвакуация) относится «к лучшим страницам лагерной прозы».
Собственно, этот жуткий, неотпускающий, но, тем не менее, пережитый опыт (параллельные дневниковые записи времен брежневского застоя передают жизнь Марии Михайловны вполне размеренной и насыщенной повседневными делами, встречами и родственными визитами, оставляющими впечатление «обычного» существования) и послужил толчком к «повести о пережитом».
Текст, озаглавленный «Мои воспоминания к 1930 - 1934 годам» (в нынешней книге же это заключительная, седьмая тетрадь) так понравился читателям из числа самых близких и родных, что Левис уговорили начать свои мемуары с самого раннего детства, отступив на полвека в прошлое.
Автор прислушалась к советам и начала с рождения, то отступая от событийной канвы, то отрываясь от воспоминаний на многие годы, но, тем не менее, вышла книга замечательная и действительно выдающаяся.
Жаль, что прошедшая «клубным показом» без должного внимания. Марии Михайловне, с одной стороны, удалось выдержать интонационное единство мемуаров, с другой, разнообразить их жанрово и дискурсивно таким образом, чтобы они не становились монотонными.
Впрочем, все годы ее существования (символично, что Мария Михайловна скончалась в год распада СССР) советская власть всячески старалась сделать так, чтобы потомок и потенциальный читатель воспоминаний о ХХ веке не на секунду не заскучал.
Чем-то советская история в изложении и композиционном решении «Мы жили в эпоху необычайную…» напоминает компьютерную игру с постоянным повышением сложности и опасных поворотов, накапливающихся примерно до конца 60-х, когда время остановилось и начался застой…
Я его хорошо помню как яму без дна и стен, из которой не выбраться.
Но оказывается, что все имеет смысл - даже жизнь внутри самого безнадёжного из времен, даже самые незамысловатые, казалось бы, мемуары.
Это если, так сказать, без лишнего пафоса подходить.
Референсы науки выживания:
Дневники Любови Шапориной:
https://paslen.livejournal.com/1564677.html
https://paslen.livejournal.com/1566176.html
https://paslen.livejournal.com/1569445.html
https://paslen.livejournal.com/1571290.html
Записки Лидии Гинзбург:
https://paslen.livejournal.com/1060233.html
Воспоминания Анастасии Цветаевой:
https://paslen.livejournal.com/1862229.html
"Тюрьмы и ссылки" Разумника Иванова-Разумника:
https://paslen.livejournal.com/1882215.html
Дневники Софьи Островской:
https://paslen.livejournal.com/1838291.html
Статьи и книги Николая Богомолова:
https://paslen.livejournal.com/2733624.html
https://paslen.livejournal.com/2725188.html
https://paslen.livejournal.com/2726141.html