Рукописи не горят или Оля внутри романного пространства. Июльский хадж на Северок
Приехала Ольга и я повел её на место действия моего романа «Красная точка» - во Bторой микраш Северозападного района, Северка.
Я бы всё равно поехал туда, так как каждый свой приезд обязательно должен поставить галочку месту своего среднего образования, это - константа, измеряющая изменения (или становления) моей жизни и внутреннего хозяйства примерно раз в полгода, летом и зимой.
В этом году я сюда заезжал ещё и в мае, но сделать запись поленился, ограничившись фоточками, хотя в этот раз репертуар расширился (я же его постоянно расширяю и дополняю, варьируя возможности): и если зимой я первый раз решился зайти в Макдоналдс и в книжный магазин на остановке «Кинотеатр «Победа», то теперь, пользуясь цветением яблонь и сирени, спустился в посёлок, граничащий с нашей улицей Куйбышева, то есть, заступил за край своей школьной Ойкумены.
Записи о хадже важны не менее самого путешествия (это не поездка, но именно шествие путём, предопределённым биографией), так как фиксируют состояние гештальта, который мне хотелось «Красной кнопкой» закрыть. Для того и пишется.
А если записи нет, то, вроде, и хаджа никакого не было. Приснилось. Несмотря на то, что именно маем, как мне теперь кажется, окончательно сложился канон посещения «памятных мест», не предполагающий «погружения под кожу».
Мне, видимо, важно скользить по поверхности, пугаясь личных пространств и ограничивая посещение «местами общего пользования» - магазинами, Макдоналдсом (коего в дни моего тинейджерства ещё не существовало - его открыли в фойе «Победы») и школьной библиотекой, раз уж там продолжает работать Петровна.
В записной книжке мая я описал тогда режим «включение туриста», который, подобно тому, как посетители Акрополя или Помпей смотрят на голые стены некогда обжитых и уютных территорий (ныне очищенных от всего наносного, то есть, оставленных в состоянии «голых стен»), бродит среди руин, окончательно лишённых жизни.
«Включать туриста» означает окончательно отчуждаться не только от этого пространства, но и времени, проведённом в Коробке (другое название Второго микраша).
Однако, турист ходит по территории все-общей истории, глядя на развалины изнутри учебника, тогда как мне важно извлечь из этих мест эссенцию самости - субъективный взгляд конкретного человека, оживляющего их заурядность.
Они же ничем не выделяются для стороннего человека, убитые и ужасные, как сказала потом Оля - и я ей, конечно, верю. Так как и сам так думаю.
Оно же везде так, повсеместно. Россия запущена и печальна, а фрагмент пространства, куда тебя забросила случайность, расцвечен лишь изнутри - личным отношением, вечной интенциональной незавершенностью.
Оле «Красная кнопка» понравилась. И, таким образом, у неё оказалась редкая возможность оказаться внутри «романного пространства» (как и Даня прошлым летом в нём оказался) - аттракцион невиданной (во всех смыслах) щедрости, в том числе, и мне помогающий взглянуть на эти места со стороны. Глядишь, поможет.
Хотя не уверен - я откладывал эти записки много дней подряд, как если тема выдохлась. Надеюсь, что отпустило - в мае-то я, на всех порах, писал роман и стремился к финалу (плотно сидел в третьей части, формально законченной 13.05.2017), из-за чего, вроде как, было чем оправдывать оттяжку фиксации, а теперь меня уже ничто не отвлекает и не замещает, но тоже лениво. Да и другие дела накопились.
Я захватил Олю на Молодогвардейцев, из регионального управления «Пятёрочки» и мы пошли вверх - в сторону Комсомольского проспекта. Так я сюда ещё не заходил (нужно же всё время менять точку входа) - через пустырь, на котором так и не построили «объектов культурного назначения», через перекрёсток у отеля «Виктории» и «некипеловский дом» (помню, как он строился), кинотеатр «Победу» с торжищем вокруг.
От «Победы» мы, за неспешными разговорами» спустились к школе, пройдя мимо кармического магазина и «Золотого ключика», обогнули школьный сад и спортивные тренажеры, вошли во Второй микраш через щель между домами (один из них был построен уже после нашего переезда и «вас тут не стояло»), зашли в подъезд, но подниматься на пятый этаж, как я обычно делаю (дальше просто уже некуда) не стали.
Оля сказала - если ты хочешь, а мне было почему-то неловко её тащить наверх к дверям пушкарёвской квартиры, хотя, вроде бы, подъезд отремонтировали, он чистый, что Оля тоже отметила (когда женщина некрасива то все говорят какие у неё волосы).
Но мне всегда хочется как можно скорее выйти из нашего бывшего подъезда (в почтовом ящике нашей бывшей квартиры торчит платёжная квитанция) на улицу.
Тем более, что тут из соседской квартиры вышел человек (чуть за двадцать, высокий, плотный, сумрачный) покурить на площадке и начал, как мне показалось, разглядывать нас с пристрастием. Пришлось громким голосом объяснять Оле, что вот этот балкон был Требенковых, а вот этот - Сорокиных. В тех окнах жила Янка, а над ней - Пушкарёва.
Дальше мы пошли вдоль домой, образующих прямую линию нашего ежевечернего моциона, сделали круг, чтобы, не оглядываясь, пойти на Красного Урала ( другая привычная точка входа и выхода), откуда по Чайковского дошли до Братьев Кашириных, перешли мост и сели в «Родничке» отдышаться.
Ох, уж эта выхолощенная чердачинская топонимика, редуцирующая всё до первопричины - Северок - это потому что север города, Родничок - потому что тут бил ключ, который я ещё помню в полной запущенности и небрежении, нарушаемых лишь редкими паломниками с канистрами. Теперь здесь огромный молл с «Ашаном» и кинотеатрами.
Раньше я думал, что это советская логика тотального упрощения, теперь понимаю, что так работает терпкая азиатская конкретность. Чердачинск - город конкретно восточный, низкоросло-дремотный, слегка заторможенный, аляповатый постоянной (вневременной) неурегулированностью и пыльный совсем как буранный полустанок.
Большие, высокие деревья и обилие зелени (как это было в моём детстве) выдают его южное происхождения, дуя из-за соседнего дома теплым ветерком приморского курорта. Мальвы, встающие в полный рост, густые, запылённые травы, но, главное, это, конечно, деревья, переросшие все нормативы и напоминающие, например, пирамидальные тополя то ли Казахстана, то ли Украины.
Оля, родившаяся в Феодосии и долгое время жившая в Симферополе, это сразу почувствовала. И сказала на перекрёстке Красного Урала и Куйбышева, лицом к Суду Курчатовского района (я помню его Дворцом пионеров).
То есть, большевики совершили с этими землями насильственную европеизацию, как в каком-нибудь Туркменистане, а потом, их последыши, Тарасовы и Юревичи и прочая нечисть, вырубавшая зелень рощами и аллеями, неосознанно пыталась поддержать этот тренд опустошения и расчисленности по просвещенческому образцу.
Ибо (как они, вероятно, не думали, грабя и перераспределяя награбленное) отпущенный на свободу, Чердачинск заколосился и заколдобился возвращением к собственным азиатским истокам - к традиции шёлкового пути, сформировавшему ему карму.
Городской бор, клином вторгающийся в центр города (самое важное и дорогое, что у нас есть) это ровно про это - приоритет восточной культуры с её созерцательным культом природы - над скорлупками западных форм с музеями, концертами и театрами.
Местное самоутверждение невербально и рассеяно вне какой бы то ни было материальной выраженности, так как лес (бор) - это же только лес, а не образ леса, «лёгкие города», а не китайский (японский, корейский) свиток со стилизованным пейзажем, опутанным иероглифами.
Нам бы, конечно, пестовать свою оригинальность и уникальность, но максимум на что хватает местного интеллекта - цепляться за случайность метеорита 13-го года (сами придут и сами предложат, даже с печи слезать не нужно будет).
А то, что места эти, запутанные коммунистами да пропагандистами, до сих пор не получили правильной идинити как раз и говорит об неизбывной инфантильности нашей да отсталости.
Да ещё заводы, срущие в воздух, на голову буквально всем, вводят в заблуждение - ряды фабричных труб, заметные ещё когда только подлетаешь к городу, ломают матрицу восприятия примерно так же, как сеть среднерусских ритуалов (православие, приусадебные участки, школы и поликлиники etc) положенные поверх стихийно сложившегося расписания караван-сараев.
Советская власть стала для этих краёв Средневековьем, правда, без эстетической продуманности и изысканности последнего.
Но теперь уже даже на Северке [отдельно стоящих] киосков и «торговых площадей» почти не осталось - всё или переплавляется в торговые центры по типа «Магнолии» на Красном Урале, или же кучкуется в ряды площадных и остановочных самостроев.
Когда я тут жил, на углах микройрайнов, точно сторожевые башни, стояли киоски «Союзпечати» (после - «Роспечати»), утверждая казавшуюся незыблемой русскую логоцентричность.
Теперь их посносили, навтыкали «точечной застройки, забили все рецепторы дикорастущей рекламой и ориентироваться на местности стало гораздо сложнее.
Советский средневековый город был тщательно расчислен - примерно как венецианские систерии с церковными куполами посредине.
Ныне карта смята и даже не знаешь, радоваться этому или печалиться. Оля считает, что я травмирован в самом что ни на есть психоаналитическом смысле, раз постоянно стремлюсь вернуться на место расщепления личности, после которого что-то пошло не так.
Мой случай запутан, ибо не связан ни с либидо, ни с родительскими комплексами, но непроходящими страхами истечения жизни и приближения смерти.
Оля верно заметила, что из этого места жизнь казалась и, видимо, продолжает казаться все ещё бесконечной. Понятной и простой, а, главное, цельной.
Мы все живы и всё ещё вместе, хотя наши разъезды и редкие встречи уже давно перестали быть проблемой.
В отличие от снов, постоянно возвращающих меня к этой пыли и к этим запылённым мальвам.
Эта тоска заброшенности работает на опережение, как будто бы всё уже совершилось, случилось и мне можно смотреть на свои личные Помпеи из собственной вечности.
Словно бы я обладаю Вечностью, позволяющей вернуться сюда столетья спустя.
Оказывается, что опережать можно не только время, но и пространство. Тем более, если оно радуется своему отставанию. Оказывается, можно сублимировать бесконечность, если пытаться двигаться, не останавливаться, иногда приседая в отсталых областях своего собственного «народного хозяйства».
Здесь, точно в детской, ничего не поменялось. Другое дело, что Оля шагнула сюда уже совсем из другой жизни. Позазавтрашней. Смотри, указала она на балкон третьего этажа, когда я водил её с изнанки нашего дома по аллее променада с поселковой стороны, видишь эти шторы? Сколько уже людей в этой квартире умерло или поменялось, а шторы всё ещё висят.
Ну, да, может быть, я даже их помню, эти шторы.
Хотя, скорее всего, это ложная память.
Но, во-первых, очень уж Оля была убедительна в тот момент.
А, во-вторых, я и сам так думаю, покуда живу (интересно, конечно, как будут восприниматься эти записи после моей смерти, но это станет мне уже не доступно) - вроде как место, в котором постоянно обитаешь, живёт параллельно тебе и будто бы кончится, вместе с тобой, а тут уже всё закончилось, когда разъехались все знакомые и друзья, никого не осталось, поэтому вход воспрещён.
Пока жива была Нина Михайловна Ворошнина, жившая в соседнем микраше у Красного Урала, у меня ещё теплилась надежда, что я смогу попасть внутрь - через портал её квартиры.
Теперь её нет и это примерно так же, как попасть в какое-нибудь венецианское жильё (спасибо Глебу Смирнову, осуществившему эту мою мечту и однажды приведшему меня к Феодоре) или, тем более, флорентийское.
Закат, как специально, случился особенно эффектен и багров, как если Северок, покуда мы с Олей спускались по Чайковского и Каширина к реке, мои школьные годы пытались сжечь в камине.
Буквально отвернувшись от прошлого (Куйбышева, Комсомольский проспект, Красного Урала, «Победа» остались позади), мы постепенно вернулись к обсуждению наших текущих «дел», быстро вытеснивших минувшее.
Оно, конечно, было и багровело за спиной, но если занят текущим, вроде, тебе до него.
Проблема в том, что «рукописи не горят».
Я бы всё равно поехал туда, так как каждый свой приезд обязательно должен поставить галочку месту своего среднего образования, это - константа, измеряющая изменения (или становления) моей жизни и внутреннего хозяйства примерно раз в полгода, летом и зимой.
В этом году я сюда заезжал ещё и в мае, но сделать запись поленился, ограничившись фоточками, хотя в этот раз репертуар расширился (я же его постоянно расширяю и дополняю, варьируя возможности): и если зимой я первый раз решился зайти в Макдоналдс и в книжный магазин на остановке «Кинотеатр «Победа», то теперь, пользуясь цветением яблонь и сирени, спустился в посёлок, граничащий с нашей улицей Куйбышева, то есть, заступил за край своей школьной Ойкумены.
Записи о хадже важны не менее самого путешествия (это не поездка, но именно шествие путём, предопределённым биографией), так как фиксируют состояние гештальта, который мне хотелось «Красной кнопкой» закрыть. Для того и пишется.
А если записи нет, то, вроде, и хаджа никакого не было. Приснилось. Несмотря на то, что именно маем, как мне теперь кажется, окончательно сложился канон посещения «памятных мест», не предполагающий «погружения под кожу».
Мне, видимо, важно скользить по поверхности, пугаясь личных пространств и ограничивая посещение «местами общего пользования» - магазинами, Макдоналдсом (коего в дни моего тинейджерства ещё не существовало - его открыли в фойе «Победы») и школьной библиотекой, раз уж там продолжает работать Петровна.
В записной книжке мая я описал тогда режим «включение туриста», который, подобно тому, как посетители Акрополя или Помпей смотрят на голые стены некогда обжитых и уютных территорий (ныне очищенных от всего наносного, то есть, оставленных в состоянии «голых стен»), бродит среди руин, окончательно лишённых жизни.
«Включать туриста» означает окончательно отчуждаться не только от этого пространства, но и времени, проведённом в Коробке (другое название Второго микраша).
Однако, турист ходит по территории все-общей истории, глядя на развалины изнутри учебника, тогда как мне важно извлечь из этих мест эссенцию самости - субъективный взгляд конкретного человека, оживляющего их заурядность.
Они же ничем не выделяются для стороннего человека, убитые и ужасные, как сказала потом Оля - и я ей, конечно, верю. Так как и сам так думаю.
Оно же везде так, повсеместно. Россия запущена и печальна, а фрагмент пространства, куда тебя забросила случайность, расцвечен лишь изнутри - личным отношением, вечной интенциональной незавершенностью.
Оле «Красная кнопка» понравилась. И, таким образом, у неё оказалась редкая возможность оказаться внутри «романного пространства» (как и Даня прошлым летом в нём оказался) - аттракцион невиданной (во всех смыслах) щедрости, в том числе, и мне помогающий взглянуть на эти места со стороны. Глядишь, поможет.
Хотя не уверен - я откладывал эти записки много дней подряд, как если тема выдохлась. Надеюсь, что отпустило - в мае-то я, на всех порах, писал роман и стремился к финалу (плотно сидел в третьей части, формально законченной 13.05.2017), из-за чего, вроде как, было чем оправдывать оттяжку фиксации, а теперь меня уже ничто не отвлекает и не замещает, но тоже лениво. Да и другие дела накопились.
Я захватил Олю на Молодогвардейцев, из регионального управления «Пятёрочки» и мы пошли вверх - в сторону Комсомольского проспекта. Так я сюда ещё не заходил (нужно же всё время менять точку входа) - через пустырь, на котором так и не построили «объектов культурного назначения», через перекрёсток у отеля «Виктории» и «некипеловский дом» (помню, как он строился), кинотеатр «Победу» с торжищем вокруг.
От «Победы» мы, за неспешными разговорами» спустились к школе, пройдя мимо кармического магазина и «Золотого ключика», обогнули школьный сад и спортивные тренажеры, вошли во Второй микраш через щель между домами (один из них был построен уже после нашего переезда и «вас тут не стояло»), зашли в подъезд, но подниматься на пятый этаж, как я обычно делаю (дальше просто уже некуда) не стали.
Оля сказала - если ты хочешь, а мне было почему-то неловко её тащить наверх к дверям пушкарёвской квартиры, хотя, вроде бы, подъезд отремонтировали, он чистый, что Оля тоже отметила (когда женщина некрасива то все говорят какие у неё волосы).
Но мне всегда хочется как можно скорее выйти из нашего бывшего подъезда (в почтовом ящике нашей бывшей квартиры торчит платёжная квитанция) на улицу.
Тем более, что тут из соседской квартиры вышел человек (чуть за двадцать, высокий, плотный, сумрачный) покурить на площадке и начал, как мне показалось, разглядывать нас с пристрастием. Пришлось громким голосом объяснять Оле, что вот этот балкон был Требенковых, а вот этот - Сорокиных. В тех окнах жила Янка, а над ней - Пушкарёва.
Дальше мы пошли вдоль домой, образующих прямую линию нашего ежевечернего моциона, сделали круг, чтобы, не оглядываясь, пойти на Красного Урала ( другая привычная точка входа и выхода), откуда по Чайковского дошли до Братьев Кашириных, перешли мост и сели в «Родничке» отдышаться.
Ох, уж эта выхолощенная чердачинская топонимика, редуцирующая всё до первопричины - Северок - это потому что север города, Родничок - потому что тут бил ключ, который я ещё помню в полной запущенности и небрежении, нарушаемых лишь редкими паломниками с канистрами. Теперь здесь огромный молл с «Ашаном» и кинотеатрами.
Раньше я думал, что это советская логика тотального упрощения, теперь понимаю, что так работает терпкая азиатская конкретность. Чердачинск - город конкретно восточный, низкоросло-дремотный, слегка заторможенный, аляповатый постоянной (вневременной) неурегулированностью и пыльный совсем как буранный полустанок.
Большие, высокие деревья и обилие зелени (как это было в моём детстве) выдают его южное происхождения, дуя из-за соседнего дома теплым ветерком приморского курорта. Мальвы, встающие в полный рост, густые, запылённые травы, но, главное, это, конечно, деревья, переросшие все нормативы и напоминающие, например, пирамидальные тополя то ли Казахстана, то ли Украины.
Оля, родившаяся в Феодосии и долгое время жившая в Симферополе, это сразу почувствовала. И сказала на перекрёстке Красного Урала и Куйбышева, лицом к Суду Курчатовского района (я помню его Дворцом пионеров).
То есть, большевики совершили с этими землями насильственную европеизацию, как в каком-нибудь Туркменистане, а потом, их последыши, Тарасовы и Юревичи и прочая нечисть, вырубавшая зелень рощами и аллеями, неосознанно пыталась поддержать этот тренд опустошения и расчисленности по просвещенческому образцу.
Ибо (как они, вероятно, не думали, грабя и перераспределяя награбленное) отпущенный на свободу, Чердачинск заколосился и заколдобился возвращением к собственным азиатским истокам - к традиции шёлкового пути, сформировавшему ему карму.
Городской бор, клином вторгающийся в центр города (самое важное и дорогое, что у нас есть) это ровно про это - приоритет восточной культуры с её созерцательным культом природы - над скорлупками западных форм с музеями, концертами и театрами.
Местное самоутверждение невербально и рассеяно вне какой бы то ни было материальной выраженности, так как лес (бор) - это же только лес, а не образ леса, «лёгкие города», а не китайский (японский, корейский) свиток со стилизованным пейзажем, опутанным иероглифами.
Нам бы, конечно, пестовать свою оригинальность и уникальность, но максимум на что хватает местного интеллекта - цепляться за случайность метеорита 13-го года (сами придут и сами предложат, даже с печи слезать не нужно будет).
А то, что места эти, запутанные коммунистами да пропагандистами, до сих пор не получили правильной идинити как раз и говорит об неизбывной инфантильности нашей да отсталости.
Да ещё заводы, срущие в воздух, на голову буквально всем, вводят в заблуждение - ряды фабричных труб, заметные ещё когда только подлетаешь к городу, ломают матрицу восприятия примерно так же, как сеть среднерусских ритуалов (православие, приусадебные участки, школы и поликлиники etc) положенные поверх стихийно сложившегося расписания караван-сараев.
Советская власть стала для этих краёв Средневековьем, правда, без эстетической продуманности и изысканности последнего.
Но теперь уже даже на Северке [отдельно стоящих] киосков и «торговых площадей» почти не осталось - всё или переплавляется в торговые центры по типа «Магнолии» на Красном Урале, или же кучкуется в ряды площадных и остановочных самостроев.
Когда я тут жил, на углах микройрайнов, точно сторожевые башни, стояли киоски «Союзпечати» (после - «Роспечати»), утверждая казавшуюся незыблемой русскую логоцентричность.
Теперь их посносили, навтыкали «точечной застройки, забили все рецепторы дикорастущей рекламой и ориентироваться на местности стало гораздо сложнее.
Советский средневековый город был тщательно расчислен - примерно как венецианские систерии с церковными куполами посредине.
Ныне карта смята и даже не знаешь, радоваться этому или печалиться. Оля считает, что я травмирован в самом что ни на есть психоаналитическом смысле, раз постоянно стремлюсь вернуться на место расщепления личности, после которого что-то пошло не так.
Мой случай запутан, ибо не связан ни с либидо, ни с родительскими комплексами, но непроходящими страхами истечения жизни и приближения смерти.
Оля верно заметила, что из этого места жизнь казалась и, видимо, продолжает казаться все ещё бесконечной. Понятной и простой, а, главное, цельной.
Мы все живы и всё ещё вместе, хотя наши разъезды и редкие встречи уже давно перестали быть проблемой.
В отличие от снов, постоянно возвращающих меня к этой пыли и к этим запылённым мальвам.
Эта тоска заброшенности работает на опережение, как будто бы всё уже совершилось, случилось и мне можно смотреть на свои личные Помпеи из собственной вечности.
Словно бы я обладаю Вечностью, позволяющей вернуться сюда столетья спустя.
Оказывается, что опережать можно не только время, но и пространство. Тем более, если оно радуется своему отставанию. Оказывается, можно сублимировать бесконечность, если пытаться двигаться, не останавливаться, иногда приседая в отсталых областях своего собственного «народного хозяйства».
Здесь, точно в детской, ничего не поменялось. Другое дело, что Оля шагнула сюда уже совсем из другой жизни. Позазавтрашней. Смотри, указала она на балкон третьего этажа, когда я водил её с изнанки нашего дома по аллее променада с поселковой стороны, видишь эти шторы? Сколько уже людей в этой квартире умерло или поменялось, а шторы всё ещё висят.
Ну, да, может быть, я даже их помню, эти шторы.
Хотя, скорее всего, это ложная память.
Но, во-первых, очень уж Оля была убедительна в тот момент.
А, во-вторых, я и сам так думаю, покуда живу (интересно, конечно, как будут восприниматься эти записи после моей смерти, но это станет мне уже не доступно) - вроде как место, в котором постоянно обитаешь, живёт параллельно тебе и будто бы кончится, вместе с тобой, а тут уже всё закончилось, когда разъехались все знакомые и друзья, никого не осталось, поэтому вход воспрещён.
Пока жива была Нина Михайловна Ворошнина, жившая в соседнем микраше у Красного Урала, у меня ещё теплилась надежда, что я смогу попасть внутрь - через портал её квартиры.
Теперь её нет и это примерно так же, как попасть в какое-нибудь венецианское жильё (спасибо Глебу Смирнову, осуществившему эту мою мечту и однажды приведшему меня к Феодоре) или, тем более, флорентийское.
Закат, как специально, случился особенно эффектен и багров, как если Северок, покуда мы с Олей спускались по Чайковского и Каширина к реке, мои школьные годы пытались сжечь в камине.
Буквально отвернувшись от прошлого (Куйбышева, Комсомольский проспект, Красного Урала, «Победа» остались позади), мы постепенно вернулись к обсуждению наших текущих «дел», быстро вытеснивших минувшее.
Оно, конечно, было и багровело за спиной, но если занят текущим, вроде, тебе до него.
Проблема в том, что «рукописи не горят».