Как Даня попал внутрь романного пространства, сделал в нём круг и что из этого вышло
Баба Нина каждый раз удивляется, насколько хорошо Даня ведёт себя в троллейбусе.
- Сядет у окошка и глядит на улицу. Ну, очень выносливый мальчик. Просто маленький мужичок. - Делится она, вернувшись из очередного городского вояжа, с рынка или от зубного. - Уже и я устала, уже и мне жарко, а он только скажет: «Баба, дай руку, пожалуйста», и идёт куда надо, сколько бы не нужно было пройти…
У бабы Нины болят суставы, а Даня - человек молодой, его тело ещё не имеет истории и, следовательно, недостатков. В свой традиционный хадж «по местам боевой славы» - на улицу Куйбышева, туда, где мы прожили 16 лет и где стоят пятиэтажки, про которые я сочиняю по ночам роман, я беру Даню, как самого выносливого члена семьи. А ещё показать детский сад и школу, «в которую мама Лена ходила, когда ещё совсем маленькая была - вот такая, как ты сейчас…»
Ехать надо через весь город, с самого юга на самый север, точнее, на Северо-запад, как и называется <некогда новый> район, в котором прошли наши «школьные годы чудесные» и где, на уютной трёхкомнатной на первом этаже, мы были юны и счастливы. Каждый раз, приезжая в Чердачинск, я обязательно выбираюсь туда, где прошло моё «сознательное детство», до сих пор приходящее во снах.
Возле конечной, мы садимся с Даней в совсем ещё пустой троллейбус, в одной руке он сжимает билетик, а другую ладошку протягивает мне. Вижу, что ему страшно. Так до самого Северо-запада и ехали - держал меня за руку, не отпускал.
- Дима, а почему мы едем совсем одни? - Уточняет он и по глазам видно, что мальчик сейчас в гостях у страшной сказки.
- Ну, потому что мы живём в самом начале, почти у самой Конечной, где людей меньше, чем в центре - медленно объясняю диспозицию - а ещё потому, что троллейбусы едут тихо-тихо, вот люди и предпочитают маршрутки. К тому же, Даня, ещё совсем недавно проезд в троллейбусах и трамваях стоил 20 рублей, а в маршрутке - 18, вот люди и привыкли целых два рубля экономить.
- Понятно, - кивает Даня.
Салон постепенно наполняется стариками-дачниками (в корзинах урожай) и старухами разной степени старости. Чердачинскими троллейбусами пользуются, в основном, пенсионеры - в отличие от молодёжи, они никуда не тропятся. А, во-вторых, мэрия города сделала им проезд бесплатным - только пенсионное удостоверение к сканеру приложи и езжай хоть до самого Градского Прииска.
Вышли мы не на "Красного Урала", где ссаживались, когда жили на Куйбышева (бывшей просторной), но немного загодя - на остановке «Чайковского», там, где Комсомольский проспект начинается огненно-алой стелой. Раньше она, с шестью советскими орденами, стояла на пустыре, теперь рядом с ней - заправка. Стелу недавно покрасили (она нынче в тренде), но вот буквы, раньше были выпуклыми (каждую выкладывали из гипса), а теперь просто нарисованными. Лишились объёма.
Я решил зайти на Куйбышева с другой стороны - там, где мы раньше гуляли по дворам, заросшим зеленью. А ещё хотелось пройти мимо подъезда 13-го дома, в котором жила Нина Михайловна Ворошнина, трагически ушедшая от нас в начале июня. Ну, значит, прошли, типа, поклонились, отдали дань. Подъезд, как подъезд, ничего не изменилось. Совсем как при жизни Нины Михайловны.
Я даже подумал, на долю мгновения, зайти к её сыну Стасу, «выразить соболезнование», но тут дверь подъезда открылась и из него вышла девушка, села в припаркованную рядом машину. Я сначала решил, что это, возможно, жена Стаса, однако в машине девушку ждал огромный толстый тип, который на худого готического Стаса Ворошнина даже отдалённо не походил. Поэтому (да-да, поэтому!) мы даже не притормозили, но пошли с Даней дальше - переходить улицу, отделяющую кварталы «Чайковского» от кварталов «Красного Урала», где уже и до нашего, 29-го дома, недалеко - нужно только пройти 23-ий и 27-ой.
Я не пошёл в квартиру к Ворошниным ещё и оттого, что, каждый раз, возвращаясь на Северок, остро ощущаю невозможность вернуться в прошлое. Более мне ничего здесь не принадлежит, отсюда - дискурс экскурсанта, способного пересечься с местными вне их таинственных жилищ (даже в своём «родном», таком знакомом подъезде не могу находиться дольше пары минут - что-то выталкивает наружу, придавая ускорение пули), только на нейтральной территории, а здесь это, разве что, магазины.
Поэтому, попав на «Красного Урала», первым делом, мы с Даней зашли в магазин «Красное/Белое», расположенный в знаменитом на всю округу бывшем винняке, пережившем пики своей важности, например, когда здесь начали продавать особенно дешевую «Андроповку» или когда при Горбачёве сначала штурмовали магазин с боем, а потом, когда ввели талоны, магаз опустел и опустился - в нём стало пусто и скучно.
Дальнейших стадий его эволюции я не застал, в прошлом году увидел данность «Красного/Белого» и большое скопление народа (причём явно непьющего: старики, мамочки с грудничками) в нём: теперь здесь не только алкоголем промышляют, но и продуктами тоже, в том числе и молочными. У меня на Соколе в Москве, рядом с домом, есть магазин этой же сети, позиционирующий себя "элитным" и как бы по-европейски бодрым, а тут, в отсутствии нормальных супермаркетов в пошаговой доступности, ребята решили и рыбку съесть, и в море искупаться. Бизнес по-чердачински идёт об руку со слепотой - дети с детства привыкают ходить в винняк. В самом деле, что ж тут такого? Мы же тоже купили тут минеральной воды и пошли на перекрёсток, упирающийся в здание районного суда, в котором раньше был Калининский дом пионеров.
Идём с Даней дальше по аллейке с внешней стороны квартала, граничащего с одноэтажным посёлком - в 80-ые мы тут гуляли часами, накручивая круги вокруг трёх, друг в друга упирающихся дома - 23-ий, 27-ой и наш, самый крайний, 29-ый, а теперь здесь просто «проезжая часть», немного расширенная во время очередной «дорожной революции». Обычно, приезжая, я брожу по дворам (с каждым годом они кажутся мне всё запущеннее и пустыннее - людей не видно, точно жители поразъехались кто куда, чистый сюр), но в этот раз мы всё делаем не по «правилам», которых, впрочем, нет.
Даже заходим с Даней в наш подъезд и подымаемся на пятый этаж. А до этого, пока идём с ним по аллейке, объясняю, что жили тут когда-то с бабой Ниной и дедом Вовой, так давно, когда ни сестры Поли, ни даже папы Тиги ещё не было.
- Но я-то у вас уже был? - Крайне уверенно (точно заранее зная ответ), спросил Даня.
- Ты у нас был, - говорю, - но только в планах и мечтах, которые теперь осуществились.
Его мой ответ устроил, тем более, что он, уже некоторое время, пристально вглядывался в траву за краями бордюра, потом коршуном кинулся к лопухам, оторвал от большого листа кусок зелёной простыни, так же молча достал из кармана троллейбусный билетик, накрыл его частью лопуха, слегка в стороне от мейнстрима и гордо посмотрел (зыркнул) на меня, в поисках поддержки и одобрения.
- Ты сделал секретик? - Вступил я с полузабытым детским словом, которое взялось словно бы из ниоткуда - из прошлого, в которое начал стремительно превращаться околоток. Так как, когда меня накрывают видения Куйбышева, здесь всегда пыльное, туркестанское лето, опустошающее все возможные закрома - интеллектуальные, физические, да и самые материальные, как если сама материя города начинает расползаться в разные стороны, подобно драной дерюге.
- Да, сделал, это клад, - объяснил мне Данель, хотя, если честно, мемориал, сооружённый им троллейбусному билетику меня не особенно вдохновил. Он был хрупкий и совершенно непрочный - одного дуновения августовского ветерка (о, скорей бы, ветер-вечер - в Чердачинске опять жара, в которой невозможно нормально жить, можно только превозмогать её тотальность) хватит для того, чтобы разрушить эту храмовую гробницу.
Тут мы дошли до конца аллеи и, около бывшего промтоварного магазина, завернули во двор. Понятно, что он не изменился. Он просто не мог измениться с тех пор, как на мусорном пустыре тут воткнули лишнюю девятиэтажку, а в приёме стеклотары открыли ещё один продуктовый магазин. Только трава стала выше, точно она уже не берёт перерыв на осень и зиму, но прёт круглый год, деревенея и превращаясь в дополнительные деревья.
Горка на детской площадке теперь не железная, а деревянная, а так все изменения - они же внутри этих типовых, невзрачных, обжитых выше нормы - местами до состояния трущоб - пятиэтажках, где живут и умирают люди, меняются комнатами, спят и смотрят телевизор. Пишу это и думаю, что Ворошнина мой текст уже не прочтёт: она почти всегда лайкала посты, связанные с Чердачинском и с искусством и вообще была расточительно щедрым человеком. Но теперь её нет, а микрорайоны в самом начала Северка продолжают сползать (там такой наклонный ландшафт, постоянно спускающийся от Комсомольского проспекта к низине, в которой уже одноэтажный посёлок) куда-то вниз, точно время - это не форма априорного знания, но оползень, прячущий былое в складки природных морщин - их у Куйбышева, несмотря на пустынность, всё больше и больше.
Тут мы заходим в первый подъезд (он же у нас высокий, на уровне практически второго, так как под первым этажом - глубокий подвал) и Даня спрашивает «а где наша квартира», и, как по его заказу, я показываю ему на дверь с двойкой над глазком, и он кивает, правильно, мол, и впечатления совсем не надо было ждать - спросил и я ему тут же ответил.
Тут мы поднялись на второй этаж.
- А тут жили Сорокины, - говорю я ему, - а тут Требенковы, а тут - баба Шура с красным носом и дедом, имени которого я уже и не вспомню. Они были противные и пьющие, хотя у них была внучка Алёна, которая дружила со Светкой Требенковой, пока та не вышла замуж и не уехала в Израиль, а, оттуда, в Канаду.
И Даня кивает, точно и сам знает всех этих людей. Тут мы подымаемся на третий и я вижу, что все двери в подъезде покрашены в один цвет. Раньше был разнобой и кто во что горазд, ДСП или дерматин, ныне же - какое-то тоталитарное однообразие, какого не было и при большевиках.
На третьем этаже я помню только Орлову и её мужа, потому что у нас с ними был спаренный телефон и они постоянно устраивали нам скандалы. Во-первых, из-за телефона, во-вторых, из-за нашей покойной уже собаки Чаны, которую активно не взлюбили. Кажется, по соседству с Орловыми (сначала умерла она, после инсульта, затем он) жила подружка по Ленкиному детскому садику, очень скоро переехавшая в Златоуст. Помню как выглядела её мама и её, белобрысую, в веснушках помню, а имени - нет ("Наташа Вербитская", подсказывает мне Лена,UPD).
С третьим этажом вообще почти полный провал, так как злотоустовские новосёлы могли жить и на четвёртом, я всего пару раз забирал от них сестру, заигравшуюся допоздна и уже тогда каждый раз путался, третий или четвёртый. Всё-таки, четвёртый, между Янкиной квартирой и однокомнатными апартаментами бабы Паши, кривой на один глаз, и её сильно пьющей дочери Любки, заживо сварившейся в ванной с кипятком.
Тогда, значит, под ними (или, всё же, над ними?) жил Таракан - унылый алик с висючими усами, в котором мама однажды опознала мальчика из вспомогательной школы, стоящей по соседству с нашим нынешним жильём. Я уже не помню кто и где жил, мне важно подняться под самую крышу - к двери Пушкарёвых, которые тоже уже все давно умерли, и дядя Петя, и тётя Галя и, кажется, даже дочь их Лена, учившаяся со мной в параллельном классе и в одной классе с младшей Требенковой.
Зато Данель всё отлично помнит, гораздо лучше меня. Вышагивает по лестницам без острастки, во все двери тыкает пухлым пальчиком, точно он - Карлсон, который живёт на крыше и знает все этажи со стороны окон, кто, где и с кем.
- Тут, - показывая на бывшую Янкину дверь, - жила Полина, а тут - показывая на экс-Пушкарёвскую, - мой Тига. Тут мы все жили-были, пока не переехали в Израиль.
- И то правда, - я даже не сопротивляюсь, меня устраивает любой разворот его мысли. Кажется, это была очень удачная идея - взять его, воплощающего встречу разных миров, с собой. Ведь если бы мы продолжали жить тут, на Куйбышева, его бы не было. Не было бы вообще ничего из того, что случилось со всеми нами потом. Для оценки или переоценки того, что ты есть сейчас, это хороший, практически, экспертный момент. Смотришь на то, как устроен маршрут, с которого однажды свернули, ну, и прикидываешь, как да что.
А Даня не прикидывает, он же всё точно знает - кто, где и как.
- Тут я с вами жил, когда был лялечкой, помнишь?
Помню, Данечка, как не помнить. Но нам с тобой же ещё надо посмотреть детский сад, в который твоя мама ходила, помнишь?
- Помню, Дима, конечно, помню. Я вообще всё помню.
Если бы я был мистиком, я увидел бы в этом подъездном бдении, залитым пронзительным августовским светом, похожем на крик, таинство. Однако, я человек попроще, поэтому увидел в чехарде дверей, будто бы отрезающих проходы в подземелья с готическими сводами, и имён вхождение в романное пространство.
Так бывает, редко, но метко, что прохождение через некую территорию (подземный переход или, вот, подъезд) мирволит попаданию в пространство повышенной семиотической отзывчивости, когда всё, что видишь или слышишь, становится исполненным дополнительного смысла, а символы, точно августовский звездопад, сыплются один за другим.
И точно - стоило нам выйти из подъезда, как, одно за другим, произошло два маленьких, со стороны незаметных чуда.
Для начала прошла «Женя». Мы с ней учились в параллельных классах, знакомы не были, просто видел знакомое лицо во дворе и на переменках. Я ничего не знаю о её существовании, но пару раз, во время вот таких же прошлогодних хаджей, пару раз натыкался на неё и даже сделал героиней одного своего рассказа, посвящённого одной такой поездке на Северо-запад.
Я даже чуть было не схватил её за руку, но, пока соображал, она (ещё ниже меня, слегка горбата, то есть, «крылата», причёска - как у Уты Турман в «Криминальном чтиве») прошла и завернула в свой пятый, что ли, подъезд, я даже не заметил как. Дурацкая сцена могла получиться. «Помнишь меня. Учились вместе. Жил тут», а дальше что? Вспоминать Юру-дурочка, Дзюбу или уточнять куда исчезла антисемитка Танька Плотникова? Тем более, что «Женя» шла с сумкой, видимо, из магазина (в прошлый раз собачку выгуливала, в другой - с мусорным ведром к бакам прошествовала), очень целенаправленная. И вновь во всём дворе никого, пусто. Тихо.
А возле нашего подъезда площадка, где машины останавливаются и, краем глаза, цепляю остановившееся авто, из которого высовывается парень, чтобы переговорить с другим, знакомым или соседом, идущим мимо. Из-за того, что в коробке двора тишина, слышно, как водитель говорит прохожему что-то типа: «И тогда, Даня, ты ко мне вечером за ней зайдёшь, заберёшь что ли…» На что уже мой Данель встрепенулся и спросил звонко так.
- Кто меня звал по имени? Кто тут Даня? Я тут Даня!
Я не вру. Более того, парень, которого зовут Даня, завернул в наш подъезд и пропал в его недрах. Мне, конечно, захотелось посмотреть не на первом ли этаже он живёт, но пока я подходил к дверям, он уже скрылся далеко внутри.
- Здесь когда-то был песочек, - сказал уже мой Даня, указывая на песочницу, заросшую лебедой.
- Был, конечно. Почти золотой. Но, погоди, - сказал я, - мы же ещё должны посмотреть детский сад и школу, куда ходила твоя мама…
Нужно поскорее "покинуть помещение" двора, так как больше не мог превозмогать нагрузку романного пространства. Дело в том, что у территорий повышенной семиотической активности есть один побочный эффект - тошнота. Ну, да, та самая, описанная Сартром и возникающая то ли из-за наложения времён, то ли из-за символической интоксикации. Как бы там ни было, она ворочается в груди, отзывается на каждый шаг, хочется поскорее выбраться из хронотопа, схорониться где-то вовне.
Мы, конечно, немного не подрассчитали, так как в субботу и детский сад и школа оказались закрыты. Какая школа будет работать летом, когда до конца каникул ровно половина месяца? Но мы прошли той дорогой, которой Лена ходила из первого подъезда в первое своё общественное заведение - это всего метров 50 от дома (школа - 100-150). Странное дело, но дорога эта, по которой раньше ходило много людей, так как она соединяет наши дворы с путём к остановке «Пионерская» густо заросла, одичала и метафизически (ну, или эмоционально) стала похожа на одну из иллюстраций Матисса к джойсовскому «Улиссу» (эпизод «Итака»).
Тут Данель сорвал у дороги одуванчик. Почему он выбрал его - я не знаю. В этом цветке не было ничего особенного. Рядом с ним цвели и более выдающиеся экземпляры, а этот вышел совсем уже неказистым, слегка кривеньким и уже изначально покоцанным. Но Даня твёрдо сказал, что хочет увезти его с собой в Израиль, что бы это ни значило. Мне, конечно, хотелось бы нагрузить этот его жест глубоким литературным смыслом, однако, четырёхлетний малец, порой, сам не осознает природы своих импульсов, выхватил сорняк и всё. Никакой игры, никакой семиотики.
Хотя я уже представил, как одуван доезжает, за три моря, до самого до Тель-Авива и Даня извлекает его из чемоданчика, после чего летучие семена разлетаются по всей Земле О., начиная натуральную одуванчиковую эпидемию, когда все городские дороги сначала Рамат-Гана, а, затем, Тель-Авива и окрестностей, зарастают кондовым русским сорняком. Правда, пока мы дошли до забора школьного сада (там, где дорожки для забега на два км делают круг и обильно плодоносят заросли ранетки, рассыпающей свой урожай под нашими ногами багровой жатвой), Даня дунул, плюнул, вот и всё пару раз подышал на одуванову шапку и от неё ничего не осталось. Конечно, Даня её выбросил. Голая пипка, похожая на собачий нос, ему не нужна.
- Понимаешь, - сказал он мне, весьма озабоченно, - если им понадобится всего один кирпич, то я, конечно, смогу превратиться в кирпич, чтобы меня можно было вмуровать в стену. Но, просто, если в этом доме больше никто не будет жить, то я не смогу никогда открепиться.
Он посмотрел на меня со значением и повторил через ощутимое усилие, точно хотел, чтобы до меня уже точно дошло.
- Не смогу. Никогда. Открепиться. И дардасик не поможет, так как он слишком мал!
Я попросил его объяснить мне, кто такой дардасик, но так ничего и не понял, кроме его размеров: нормальный дардасик ничтожно мал и его почти не видно, особенно посторонним людям. На обратном пути, в основном, мы молчали. День выдался жаркий и душный, романное пространство вынуло из нас душу, но не оберегло от беспокойств. Тем более, что к 16.00 за Полиной должны были заехать Легостаева (Ленкина подружка из второго подъезда) и Аксомидная (Ленкина одноклассница), чтобы увезти её в ПКиО им. Гагарина и Данель очень хотел застать их. И, если взрослые разрешат, тоже уехать (« - Поля, давай веселиться», - кричал он вчера своей, втрое старшей его сестре, хлопая дверью и думая, что дома никого нет) к аттракционам.
Из-за этого, висевшего над ним «задания», Даня в дороге был собран и сосредоточен. Отвлёкся он только два раза - на остановку «Краснознамённая», где живёт баба Глида и на остановку «Автомобильное училище», где 19 июля, в пиццерии, праздновали первый Полечкин некруглый юбилей. Да, и ещё, после того, как мы выгрузились на остановке «Больница», Даня отвлёкся на сооружение ещё одного секретика.
Упрятав билетик обратного пути под лист переросшего лопуха, он принялся мне объяснять, что клад способен найти любой внимательный человек, смотрящий себе под ноги и по сторонам. Потому что (дальше я пересказываю своими словами, близко к тексту), переходя дорогу, мы смотрим сначала налево, а потом направо, но внимание не должно ограничиваться только проезжей частью - в повседневной жизни, на обочинах больших шоссе тоже есть чем поживиться.
- Ты уже узнаешь, где мы находимся? - Переключил я его на менее эмоциональную тему, когда мы проходили по границе «Глухарей».
- Конечно: мы идём по дороге домой. - Немного подумав, Даня добавил. - Мы сделали круг.
- Сядет у окошка и глядит на улицу. Ну, очень выносливый мальчик. Просто маленький мужичок. - Делится она, вернувшись из очередного городского вояжа, с рынка или от зубного. - Уже и я устала, уже и мне жарко, а он только скажет: «Баба, дай руку, пожалуйста», и идёт куда надо, сколько бы не нужно было пройти…
У бабы Нины болят суставы, а Даня - человек молодой, его тело ещё не имеет истории и, следовательно, недостатков. В свой традиционный хадж «по местам боевой славы» - на улицу Куйбышева, туда, где мы прожили 16 лет и где стоят пятиэтажки, про которые я сочиняю по ночам роман, я беру Даню, как самого выносливого члена семьи. А ещё показать детский сад и школу, «в которую мама Лена ходила, когда ещё совсем маленькая была - вот такая, как ты сейчас…»
Ехать надо через весь город, с самого юга на самый север, точнее, на Северо-запад, как и называется <некогда новый> район, в котором прошли наши «школьные годы чудесные» и где, на уютной трёхкомнатной на первом этаже, мы были юны и счастливы. Каждый раз, приезжая в Чердачинск, я обязательно выбираюсь туда, где прошло моё «сознательное детство», до сих пор приходящее во снах.
Возле конечной, мы садимся с Даней в совсем ещё пустой троллейбус, в одной руке он сжимает билетик, а другую ладошку протягивает мне. Вижу, что ему страшно. Так до самого Северо-запада и ехали - держал меня за руку, не отпускал.
- Дима, а почему мы едем совсем одни? - Уточняет он и по глазам видно, что мальчик сейчас в гостях у страшной сказки.
- Ну, потому что мы живём в самом начале, почти у самой Конечной, где людей меньше, чем в центре - медленно объясняю диспозицию - а ещё потому, что троллейбусы едут тихо-тихо, вот люди и предпочитают маршрутки. К тому же, Даня, ещё совсем недавно проезд в троллейбусах и трамваях стоил 20 рублей, а в маршрутке - 18, вот люди и привыкли целых два рубля экономить.
- Понятно, - кивает Даня.
Салон постепенно наполняется стариками-дачниками (в корзинах урожай) и старухами разной степени старости. Чердачинскими троллейбусами пользуются, в основном, пенсионеры - в отличие от молодёжи, они никуда не тропятся. А, во-вторых, мэрия города сделала им проезд бесплатным - только пенсионное удостоверение к сканеру приложи и езжай хоть до самого Градского Прииска.
Вышли мы не на "Красного Урала", где ссаживались, когда жили на Куйбышева (бывшей просторной), но немного загодя - на остановке «Чайковского», там, где Комсомольский проспект начинается огненно-алой стелой. Раньше она, с шестью советскими орденами, стояла на пустыре, теперь рядом с ней - заправка. Стелу недавно покрасили (она нынче в тренде), но вот буквы, раньше были выпуклыми (каждую выкладывали из гипса), а теперь просто нарисованными. Лишились объёма.
Я решил зайти на Куйбышева с другой стороны - там, где мы раньше гуляли по дворам, заросшим зеленью. А ещё хотелось пройти мимо подъезда 13-го дома, в котором жила Нина Михайловна Ворошнина, трагически ушедшая от нас в начале июня. Ну, значит, прошли, типа, поклонились, отдали дань. Подъезд, как подъезд, ничего не изменилось. Совсем как при жизни Нины Михайловны.
Я даже подумал, на долю мгновения, зайти к её сыну Стасу, «выразить соболезнование», но тут дверь подъезда открылась и из него вышла девушка, села в припаркованную рядом машину. Я сначала решил, что это, возможно, жена Стаса, однако в машине девушку ждал огромный толстый тип, который на худого готического Стаса Ворошнина даже отдалённо не походил. Поэтому (да-да, поэтому!) мы даже не притормозили, но пошли с Даней дальше - переходить улицу, отделяющую кварталы «Чайковского» от кварталов «Красного Урала», где уже и до нашего, 29-го дома, недалеко - нужно только пройти 23-ий и 27-ой.
Я не пошёл в квартиру к Ворошниным ещё и оттого, что, каждый раз, возвращаясь на Северок, остро ощущаю невозможность вернуться в прошлое. Более мне ничего здесь не принадлежит, отсюда - дискурс экскурсанта, способного пересечься с местными вне их таинственных жилищ (даже в своём «родном», таком знакомом подъезде не могу находиться дольше пары минут - что-то выталкивает наружу, придавая ускорение пули), только на нейтральной территории, а здесь это, разве что, магазины.
Поэтому, попав на «Красного Урала», первым делом, мы с Даней зашли в магазин «Красное/Белое», расположенный в знаменитом на всю округу бывшем винняке, пережившем пики своей важности, например, когда здесь начали продавать особенно дешевую «Андроповку» или когда при Горбачёве сначала штурмовали магазин с боем, а потом, когда ввели талоны, магаз опустел и опустился - в нём стало пусто и скучно.
Дальнейших стадий его эволюции я не застал, в прошлом году увидел данность «Красного/Белого» и большое скопление народа (причём явно непьющего: старики, мамочки с грудничками) в нём: теперь здесь не только алкоголем промышляют, но и продуктами тоже, в том числе и молочными. У меня на Соколе в Москве, рядом с домом, есть магазин этой же сети, позиционирующий себя "элитным" и как бы по-европейски бодрым, а тут, в отсутствии нормальных супермаркетов в пошаговой доступности, ребята решили и рыбку съесть, и в море искупаться. Бизнес по-чердачински идёт об руку со слепотой - дети с детства привыкают ходить в винняк. В самом деле, что ж тут такого? Мы же тоже купили тут минеральной воды и пошли на перекрёсток, упирающийся в здание районного суда, в котором раньше был Калининский дом пионеров.
Идём с Даней дальше по аллейке с внешней стороны квартала, граничащего с одноэтажным посёлком - в 80-ые мы тут гуляли часами, накручивая круги вокруг трёх, друг в друга упирающихся дома - 23-ий, 27-ой и наш, самый крайний, 29-ый, а теперь здесь просто «проезжая часть», немного расширенная во время очередной «дорожной революции». Обычно, приезжая, я брожу по дворам (с каждым годом они кажутся мне всё запущеннее и пустыннее - людей не видно, точно жители поразъехались кто куда, чистый сюр), но в этот раз мы всё делаем не по «правилам», которых, впрочем, нет.
Даже заходим с Даней в наш подъезд и подымаемся на пятый этаж. А до этого, пока идём с ним по аллейке, объясняю, что жили тут когда-то с бабой Ниной и дедом Вовой, так давно, когда ни сестры Поли, ни даже папы Тиги ещё не было.
- Но я-то у вас уже был? - Крайне уверенно (точно заранее зная ответ), спросил Даня.
- Ты у нас был, - говорю, - но только в планах и мечтах, которые теперь осуществились.
Его мой ответ устроил, тем более, что он, уже некоторое время, пристально вглядывался в траву за краями бордюра, потом коршуном кинулся к лопухам, оторвал от большого листа кусок зелёной простыни, так же молча достал из кармана троллейбусный билетик, накрыл его частью лопуха, слегка в стороне от мейнстрима и гордо посмотрел (зыркнул) на меня, в поисках поддержки и одобрения.
- Ты сделал секретик? - Вступил я с полузабытым детским словом, которое взялось словно бы из ниоткуда - из прошлого, в которое начал стремительно превращаться околоток. Так как, когда меня накрывают видения Куйбышева, здесь всегда пыльное, туркестанское лето, опустошающее все возможные закрома - интеллектуальные, физические, да и самые материальные, как если сама материя города начинает расползаться в разные стороны, подобно драной дерюге.
- Да, сделал, это клад, - объяснил мне Данель, хотя, если честно, мемориал, сооружённый им троллейбусному билетику меня не особенно вдохновил. Он был хрупкий и совершенно непрочный - одного дуновения августовского ветерка (о, скорей бы, ветер-вечер - в Чердачинске опять жара, в которой невозможно нормально жить, можно только превозмогать её тотальность) хватит для того, чтобы разрушить эту храмовую гробницу.
Тут мы дошли до конца аллеи и, около бывшего промтоварного магазина, завернули во двор. Понятно, что он не изменился. Он просто не мог измениться с тех пор, как на мусорном пустыре тут воткнули лишнюю девятиэтажку, а в приёме стеклотары открыли ещё один продуктовый магазин. Только трава стала выше, точно она уже не берёт перерыв на осень и зиму, но прёт круглый год, деревенея и превращаясь в дополнительные деревья.
Горка на детской площадке теперь не железная, а деревянная, а так все изменения - они же внутри этих типовых, невзрачных, обжитых выше нормы - местами до состояния трущоб - пятиэтажках, где живут и умирают люди, меняются комнатами, спят и смотрят телевизор. Пишу это и думаю, что Ворошнина мой текст уже не прочтёт: она почти всегда лайкала посты, связанные с Чердачинском и с искусством и вообще была расточительно щедрым человеком. Но теперь её нет, а микрорайоны в самом начала Северка продолжают сползать (там такой наклонный ландшафт, постоянно спускающийся от Комсомольского проспекта к низине, в которой уже одноэтажный посёлок) куда-то вниз, точно время - это не форма априорного знания, но оползень, прячущий былое в складки природных морщин - их у Куйбышева, несмотря на пустынность, всё больше и больше.
Тут мы заходим в первый подъезд (он же у нас высокий, на уровне практически второго, так как под первым этажом - глубокий подвал) и Даня спрашивает «а где наша квартира», и, как по его заказу, я показываю ему на дверь с двойкой над глазком, и он кивает, правильно, мол, и впечатления совсем не надо было ждать - спросил и я ему тут же ответил.
Тут мы поднялись на второй этаж.
- А тут жили Сорокины, - говорю я ему, - а тут Требенковы, а тут - баба Шура с красным носом и дедом, имени которого я уже и не вспомню. Они были противные и пьющие, хотя у них была внучка Алёна, которая дружила со Светкой Требенковой, пока та не вышла замуж и не уехала в Израиль, а, оттуда, в Канаду.
И Даня кивает, точно и сам знает всех этих людей. Тут мы подымаемся на третий и я вижу, что все двери в подъезде покрашены в один цвет. Раньше был разнобой и кто во что горазд, ДСП или дерматин, ныне же - какое-то тоталитарное однообразие, какого не было и при большевиках.
На третьем этаже я помню только Орлову и её мужа, потому что у нас с ними был спаренный телефон и они постоянно устраивали нам скандалы. Во-первых, из-за телефона, во-вторых, из-за нашей покойной уже собаки Чаны, которую активно не взлюбили. Кажется, по соседству с Орловыми (сначала умерла она, после инсульта, затем он) жила подружка по Ленкиному детскому садику, очень скоро переехавшая в Златоуст. Помню как выглядела её мама и её, белобрысую, в веснушках помню, а имени - нет ("Наташа Вербитская", подсказывает мне Лена,UPD).
С третьим этажом вообще почти полный провал, так как злотоустовские новосёлы могли жить и на четвёртом, я всего пару раз забирал от них сестру, заигравшуюся допоздна и уже тогда каждый раз путался, третий или четвёртый. Всё-таки, четвёртый, между Янкиной квартирой и однокомнатными апартаментами бабы Паши, кривой на один глаз, и её сильно пьющей дочери Любки, заживо сварившейся в ванной с кипятком.
Тогда, значит, под ними (или, всё же, над ними?) жил Таракан - унылый алик с висючими усами, в котором мама однажды опознала мальчика из вспомогательной школы, стоящей по соседству с нашим нынешним жильём. Я уже не помню кто и где жил, мне важно подняться под самую крышу - к двери Пушкарёвых, которые тоже уже все давно умерли, и дядя Петя, и тётя Галя и, кажется, даже дочь их Лена, учившаяся со мной в параллельном классе и в одной классе с младшей Требенковой.
Зато Данель всё отлично помнит, гораздо лучше меня. Вышагивает по лестницам без острастки, во все двери тыкает пухлым пальчиком, точно он - Карлсон, который живёт на крыше и знает все этажи со стороны окон, кто, где и с кем.
- Тут, - показывая на бывшую Янкину дверь, - жила Полина, а тут - показывая на экс-Пушкарёвскую, - мой Тига. Тут мы все жили-были, пока не переехали в Израиль.
- И то правда, - я даже не сопротивляюсь, меня устраивает любой разворот его мысли. Кажется, это была очень удачная идея - взять его, воплощающего встречу разных миров, с собой. Ведь если бы мы продолжали жить тут, на Куйбышева, его бы не было. Не было бы вообще ничего из того, что случилось со всеми нами потом. Для оценки или переоценки того, что ты есть сейчас, это хороший, практически, экспертный момент. Смотришь на то, как устроен маршрут, с которого однажды свернули, ну, и прикидываешь, как да что.
А Даня не прикидывает, он же всё точно знает - кто, где и как.
- Тут я с вами жил, когда был лялечкой, помнишь?
Помню, Данечка, как не помнить. Но нам с тобой же ещё надо посмотреть детский сад, в который твоя мама ходила, помнишь?
- Помню, Дима, конечно, помню. Я вообще всё помню.
Если бы я был мистиком, я увидел бы в этом подъездном бдении, залитым пронзительным августовским светом, похожем на крик, таинство. Однако, я человек попроще, поэтому увидел в чехарде дверей, будто бы отрезающих проходы в подземелья с готическими сводами, и имён вхождение в романное пространство.
Так бывает, редко, но метко, что прохождение через некую территорию (подземный переход или, вот, подъезд) мирволит попаданию в пространство повышенной семиотической отзывчивости, когда всё, что видишь или слышишь, становится исполненным дополнительного смысла, а символы, точно августовский звездопад, сыплются один за другим.
И точно - стоило нам выйти из подъезда, как, одно за другим, произошло два маленьких, со стороны незаметных чуда.
Для начала прошла «Женя». Мы с ней учились в параллельных классах, знакомы не были, просто видел знакомое лицо во дворе и на переменках. Я ничего не знаю о её существовании, но пару раз, во время вот таких же прошлогодних хаджей, пару раз натыкался на неё и даже сделал героиней одного своего рассказа, посвящённого одной такой поездке на Северо-запад.
Я даже чуть было не схватил её за руку, но, пока соображал, она (ещё ниже меня, слегка горбата, то есть, «крылата», причёска - как у Уты Турман в «Криминальном чтиве») прошла и завернула в свой пятый, что ли, подъезд, я даже не заметил как. Дурацкая сцена могла получиться. «Помнишь меня. Учились вместе. Жил тут», а дальше что? Вспоминать Юру-дурочка, Дзюбу или уточнять куда исчезла антисемитка Танька Плотникова? Тем более, что «Женя» шла с сумкой, видимо, из магазина (в прошлый раз собачку выгуливала, в другой - с мусорным ведром к бакам прошествовала), очень целенаправленная. И вновь во всём дворе никого, пусто. Тихо.
А возле нашего подъезда площадка, где машины останавливаются и, краем глаза, цепляю остановившееся авто, из которого высовывается парень, чтобы переговорить с другим, знакомым или соседом, идущим мимо. Из-за того, что в коробке двора тишина, слышно, как водитель говорит прохожему что-то типа: «И тогда, Даня, ты ко мне вечером за ней зайдёшь, заберёшь что ли…» На что уже мой Данель встрепенулся и спросил звонко так.
- Кто меня звал по имени? Кто тут Даня? Я тут Даня!
Я не вру. Более того, парень, которого зовут Даня, завернул в наш подъезд и пропал в его недрах. Мне, конечно, захотелось посмотреть не на первом ли этаже он живёт, но пока я подходил к дверям, он уже скрылся далеко внутри.
- Здесь когда-то был песочек, - сказал уже мой Даня, указывая на песочницу, заросшую лебедой.
- Был, конечно. Почти золотой. Но, погоди, - сказал я, - мы же ещё должны посмотреть детский сад и школу, куда ходила твоя мама…
Нужно поскорее "покинуть помещение" двора, так как больше не мог превозмогать нагрузку романного пространства. Дело в том, что у территорий повышенной семиотической активности есть один побочный эффект - тошнота. Ну, да, та самая, описанная Сартром и возникающая то ли из-за наложения времён, то ли из-за символической интоксикации. Как бы там ни было, она ворочается в груди, отзывается на каждый шаг, хочется поскорее выбраться из хронотопа, схорониться где-то вовне.
Мы, конечно, немного не подрассчитали, так как в субботу и детский сад и школа оказались закрыты. Какая школа будет работать летом, когда до конца каникул ровно половина месяца? Но мы прошли той дорогой, которой Лена ходила из первого подъезда в первое своё общественное заведение - это всего метров 50 от дома (школа - 100-150). Странное дело, но дорога эта, по которой раньше ходило много людей, так как она соединяет наши дворы с путём к остановке «Пионерская» густо заросла, одичала и метафизически (ну, или эмоционально) стала похожа на одну из иллюстраций Матисса к джойсовскому «Улиссу» (эпизод «Итака»).
Тут Данель сорвал у дороги одуванчик. Почему он выбрал его - я не знаю. В этом цветке не было ничего особенного. Рядом с ним цвели и более выдающиеся экземпляры, а этот вышел совсем уже неказистым, слегка кривеньким и уже изначально покоцанным. Но Даня твёрдо сказал, что хочет увезти его с собой в Израиль, что бы это ни значило. Мне, конечно, хотелось бы нагрузить этот его жест глубоким литературным смыслом, однако, четырёхлетний малец, порой, сам не осознает природы своих импульсов, выхватил сорняк и всё. Никакой игры, никакой семиотики.
Хотя я уже представил, как одуван доезжает, за три моря, до самого до Тель-Авива и Даня извлекает его из чемоданчика, после чего летучие семена разлетаются по всей Земле О., начиная натуральную одуванчиковую эпидемию, когда все городские дороги сначала Рамат-Гана, а, затем, Тель-Авива и окрестностей, зарастают кондовым русским сорняком. Правда, пока мы дошли до забора школьного сада (там, где дорожки для забега на два км делают круг и обильно плодоносят заросли ранетки, рассыпающей свой урожай под нашими ногами багровой жатвой), Даня дунул, плюнул, вот и всё пару раз подышал на одуванову шапку и от неё ничего не осталось. Конечно, Даня её выбросил. Голая пипка, похожая на собачий нос, ему не нужна.
- Понимаешь, - сказал он мне, весьма озабоченно, - если им понадобится всего один кирпич, то я, конечно, смогу превратиться в кирпич, чтобы меня можно было вмуровать в стену. Но, просто, если в этом доме больше никто не будет жить, то я не смогу никогда открепиться.
Он посмотрел на меня со значением и повторил через ощутимое усилие, точно хотел, чтобы до меня уже точно дошло.
- Не смогу. Никогда. Открепиться. И дардасик не поможет, так как он слишком мал!
Я попросил его объяснить мне, кто такой дардасик, но так ничего и не понял, кроме его размеров: нормальный дардасик ничтожно мал и его почти не видно, особенно посторонним людям. На обратном пути, в основном, мы молчали. День выдался жаркий и душный, романное пространство вынуло из нас душу, но не оберегло от беспокойств. Тем более, что к 16.00 за Полиной должны были заехать Легостаева (Ленкина подружка из второго подъезда) и Аксомидная (Ленкина одноклассница), чтобы увезти её в ПКиО им. Гагарина и Данель очень хотел застать их. И, если взрослые разрешат, тоже уехать (« - Поля, давай веселиться», - кричал он вчера своей, втрое старшей его сестре, хлопая дверью и думая, что дома никого нет) к аттракционам.
Из-за этого, висевшего над ним «задания», Даня в дороге был собран и сосредоточен. Отвлёкся он только два раза - на остановку «Краснознамённая», где живёт баба Глида и на остановку «Автомобильное училище», где 19 июля, в пиццерии, праздновали первый Полечкин некруглый юбилей. Да, и ещё, после того, как мы выгрузились на остановке «Больница», Даня отвлёкся на сооружение ещё одного секретика.
Упрятав билетик обратного пути под лист переросшего лопуха, он принялся мне объяснять, что клад способен найти любой внимательный человек, смотрящий себе под ноги и по сторонам. Потому что (дальше я пересказываю своими словами, близко к тексту), переходя дорогу, мы смотрим сначала налево, а потом направо, но внимание не должно ограничиваться только проезжей частью - в повседневной жизни, на обочинах больших шоссе тоже есть чем поживиться.
- Ты уже узнаешь, где мы находимся? - Переключил я его на менее эмоциональную тему, когда мы проходили по границе «Глухарей».
- Конечно: мы идём по дороге домой. - Немного подумав, Даня добавил. - Мы сделали круг.