Это - наша с тобой биография: Центральная станция Британского музея
Его знаменитого фасада я так и не увидел, так как покуда обходил комплекс по периметру, начали сгущаться тучи. Так как я уже попал сегодня под дождь, то лучше всего изменить направление и топать к метро.
Мимо "готема-сити" Лондонского университета, по улочкам, плотно завешенным мемориальными досками (помню изобретателя анастезии и одну из самых первых феминисток) - а мемориальные доски в Лондоне круглые, с синим центром.
С тех пор, как Фостер перестроил Британский музей, перекрыв стеклянной крышей внутренний двор (из-за чего он стал неотличим от вокзала. Особенно если учесть толпы, в нём фланирующие), внутрь запускают с неприметного бока. Где, между прочим, стоит будка охраны, сквозь которую нужно пройти и в которой мельком бросят взгляд в твою сумку.
Ой. а у меня внутри сумки куколка же! Совсем забыл. Интересно, конечно, что подумал охранник.
Это, кстати, единственная проверка, выпавшая на мою долю в лондонских культурных институциях, что, видимо, должно говорить об особом статусе Британского музея, второго по посещаемости в мире.
На первом месте Лувр и с ним всё понятно - крупнейшая коллекция изящных искусств, предсказуемая в своём одышливом разнообразии. С Британским музеем сложнее - ждать от него можно всё, что угодно. Совершенно непредсказуемое знакомство.
Сам себя он определяет как «музей мира, для мира», по крайней мере, так написано на карте его маршрутов, которую можно взять у входа за фунт.
Это был первый не художественный (или не совсем художественный) музей, в который я пришёл в Лондоне. Главная цель, впрочем, у меня вполне эстетская - давно мечталось увидеть мраморы Парфенона, обмылками которых я грезил в своём чердачинском детстве (именно от того, что обмылки, куски и фрагменты, более уже не восстановимые - это возбуждало фантазию и формировало любовь к суггестии), но я понимал, что древнегреческое искусство - малая толика восьмимиллионного собрания всего, что только можно.
И не ошибся: мраморы, выставленные отдельно, я нашёл чуть ли не в самую последнюю очередь, всё потратив на первый рывок и второстепенный марш-бросок галопом по Европам (осмотреть даже часть Британского практически (sic) невозможно - это надо прилетать в Лондон только специально для этого, поселяться в Блумсбери и ходить сюда несколько лет каждый день как на работу) когда силы и восприятие были уже почти на исходе.
Я долго противился тому, чтобы заглянуть в карту, хотелось дойти до скульптур Фидия интуитивно, да где там.
Увлечённый потоком, из тени в свет перелетая, сначала я оказался во внутреннем дворе с ротондой, в которой раньше находилась библиотека, а теперь - магазины и рестораны, откуда, в поисках ракурсов, разумеется, поднялся по широкой белой лестнице на второй этаж. Тем более, что там тоже мелькали греческие торсы.
Они там, действительно, были но в рамках общей музейной коллекции, тогда как мраморы Парфенона - исключение из всех правил, выставленное в особых галереях, не менявшихся (если судить по фотографиям) с XIX века.
Мне они, как раз, и показались иглой в яйце, надёжно укрытой со всех сторон объектами и артефактами самых разных цивилизаций, которое ещё нужно отыскать в этом запутанном стоге сена. И получить как награду, как вознаграждение за терпение и поиск.
Кажется, нет эффектней и краше задачи для такого визита, чем поиски этих скульптур (громаду можно «пересидеть» только если у тебя есть формообразующая цель - впрочем, это не только Британского музея касается).
Одно плохо - сознание, обезоруженное очевидным избытком, тускнеет и будто бы садится от переутомления (так голос садится из-за простуженных связок), переставая реагировать даже на самые мощные раздражители. Включая режим энергосбережения.
Так как центральный подъезд сместили, входное фойе втыкается как бы в середину рассказа о Древнем Египте, по крайней мере, мумии и саркофаги, скульптуры и характерные профильные росписи - первое, что осознанно замечаешь, пройдя большой вводный зал с информацией.
Вроде бы, всё устроено логично и многократно выверено с секундомером, однако, огромные колоссы с острова Пасхи, тусклые египетские ценности, а, главное, живая, постоянно журчащая, клубящаяся толпа, сплетённая в единый поток, сворачивающаяся в этих экспозиционных лабиринтах, в закрученную спираль, подминают под себя. Пригвождают к пустоте: всего слишком много для того, чтобы под толщей влияний, расслышать собственную нутряную надобу.
Вестибюль и залы зоны вхождения путанные и утомительные в своём равнодушии (хотя во внутреннем дворе, где люди активно живут, возникает эффект света в конце тоннеля - особенно у едален и сувенирных лавок - какой-то насыщенной и непонятной жизнью, точно они тут давно и всё знают, уже привыкли к гулу голосов и окончательно окопались. Как если Британский - действительно вокзал, работающий круглосуточно и без перерывов на национальные и религиозные праздники), они, собственно, и забирают основную часть сил. То есть, выгребают все запасы ещё до того, как приступаешь непосредственно к осмотру.
Британский музей настолько велик и неохватен (в круговом движеньи осмотра словно бы моделируя круженье отдельной планеты, точней, её многократно уменьшенной копии), что начинает казаться: главное-то ускользает, самое важное упускаешь. Ощущение предвкушения и предчувствия длиться, даже когда по залам намотан внушительный хронометраж. Но, поскольку нет сквозного нарратива, связывающего разные коллекции в единый мета-сюжет, пассажир из Ромашково всё время опаздывает. Даже если у него вполне конкретная цель.
Блин. Третий, что ли, раз уже подбираюсь к простому начальному наблюдению о том, что сложное устройство помещений входной группы больше всего говорит о непростых задачах по правильному распределению посетителей и многофункциональной полифонии коллекционных особенностей (которые здесь, на самом деле, правда, ведь, из ряда вон выходящие), ну, да, о логистике: чем более затянут дебютный прыжок погружения, тем хитрее устроен музей. Тем судьба его прихотливей и нелинейней.
Но текст про Британский музей, вероятно, и должен всё время косить лиловым глазом уходить в тупики и ответвления - тогда он хоть как-то сможет соответствовать прообразу.
Я уже сравнивал устройство Британского музея с интернетом, где всё связано со всем и правят перекрёстные ссылки; однако, это весьма ограниченная метафора, поскольку вся виртуальная жизнь отгорожена экраном и находится вне досягаемости, тогда как в музее, да ещё такого вот, поистине мирового краеведения, всё воздействует и, перекрикивая друг друга, отчаянно жестикулирует, забирая всё возможное внимание на каждом сантиметре площади на себя.
А его, восприятие-то, надо беречь, до свиданья, до новых встреч, поэтому с какого-то момента сворачиваешь прогулку по второму этажу - там, где Греция и Рим (а ещё зал этрусков, зал Кипра, зал греков в Италии - а экспонаты всё первоклассные и каждый второй - маленькая сенсация и поворот сознания) переходят в европейское Средневековье, вплывающее в анфиладу залов местной истории (римляне в Британии, Британия и Европа, Британия и Средний Восток). Которую, в свою очередь, подхватывает галерея залов про Урарту и Месопотамию.
Из-за чего немного чувствуешь себя как в школе, а всё, что вокруг - широкомасштабной инсталляцией по мотивам советского учебника пятого класса.
Хотя, конечно, здесь-то всё намного шире и нагляднее. И можно если не руками пощупать, то глазами-то уж точно. Сотни черепков, краснофигурных, чернофигурных ваз, витрины, витрины, витрины. От всего этого ошалеваешь, едва ли не заболевая.
Можно, конечно, постоянно ослабевающее самочувствие свалить на тёплый лондонский дождик, но, кажется, действительно, так, таким образом проявляется Синдром Стендаля, когда ощущения, накопленные внезапным, зашкаливающим перекормом, требуют выхода на фоне усталости, отныне кажущейся хронической.
Когда, замечая что-то занимательное и особенно монументальное (фризы и обломки скульптур гигантов из Мавзолея в Галикарнасе, ничем не уступающие акропольским, а по сохранности и декадентской утончённости раннего эллинизма < мавзолей, например, был модерново квадратным> даже превосходящие их) реагируешь уже не глазами, которые бережёшь для дороги обратно, но взмахом видеокамеры.
Хотя подавленность увиденным столь глубока, что даже и фотографировать уже не в силах. По крайней мере, в других местах Лондона я сделал гораздо больше фотографий, чем в Британском.
А ещё - эти постоянные прострелы лестниц и остановки на переходах, вспомогательные пространства и коридорчики, куда заталкивают совсем уже неподъёмных божков, гигантские фрески или какие-нибудь особенно протяжённые ширмы, гобелены или же карнавальных кукол.
Тусклые вестибюли, сонные лифты и окна под потолком (на улице пасмурно), микширующие маршруты, экскурсии и науки - историю с антропологией, этнографию с археологией, живопись со скульптурой и декором.
Где-то на первом этаже есть ещё залы для временных выставок (судя по афишам, одна из них посвящена поиску древних городов, затопленных морем), но, Карл, это же смешно - искать дополнительные экспозиции за деньги, когда не можешь переварить россыпи, данные даром. Не нужно быть жадным. Нужно делиться с самим собой стратегиями выживания в этих бесчеловечных, каменных джунглях.
Мне, между прочим, помогала куколка, которую я подобрал накануне у Вестминстерского аббатства и захватил с собой. Она лежала на крыше какого-то странного полуподвала возле собора.
Накрапывал дождь, вокруг никого не было. В Лондоне можно легко сойти с ума от одиночества и впечатлений, особенно если тебя плющит в обильных музеях (надо же всерьёз запасаться витаминами и консервами - зима может случиться холодная и дольше обычного), а затем колбасит в King Streets Rooms, где постоянно навещают перуанские соседи (надо бы собраться и описать битву за туалетную бумагу, едва ли не ставшую моментом лондонской истины) с арестантским браслетом на ноге. В этом безумном мире, куколка, кем бы ты не являлась - надежда и опора, центр мира и компас земной (см. фото, кликабельно).
Про мраморы Парфенона, конечно же, надо написать отдельный текст (когда? Когда?), раз уж из-за них и терпишь такую несгораемую муку. Тем более, что они, быть может, и есть тот самый нулевой меридиан, который в Лондоне ищешь. Один из культурных Гринвичей и точек отсчёта, задавших цивилизации именно такой вектор, в не какой-то там другой.
Столько раз они были осмотрены, изучены, зарисованы, интерпретированы, осмыслены, преобразованы, сублимированы, что невозможно же сравнить с их влиянием вообще что-то ещё.
Даже все ренессансные дела и идеалы (кстати, тоже ведь растущие из этих классических канонов), кажущиеся нам фундаментальнее некуда ( тот же Палладио в Виченце) были намного позже и лишь тем самым следствием, которое делает причину особенно судьбоносной.
В споре с современными греками за обладание трофеями Элгина, видимо, империалист, я, теоретически, на стороне британцев, поместивших работы Фидия и его мастерской в самый центр своей музейной короны. Ведь именно это позволило мировому искусству увидеть и осознать их ценность (я даже не буду говорить о банальности «спасения дважды»), сделать отправной точкой всего дальнейшего развития - сравнить хотя бы судьбу мраморов Акрополя со скульптурами Пергамского алтаря или с остатками Галикарнасского мавзолея, привезённого с территории современной Турции: если бы не предосудительное археологическое мародёрство, мы бы их попросту никогда не увидели бы.
Тем более, что фигуры эти настолько хрупки, что уже не выглядят мраморными - это же какой-то, изъеденный муравьями и выветренный ветрами, песчаник, ужа давным-давно переродившийся из чего-то цельного (даже в разломанном виде) в окончательно пористое, едва ли не биологически сотворённое. Точно раньше на этих телах была гладкая мраморная скорлупа, а теперь её сняли с сгнивших плодов, останки которых и выставлены на постаментах.
И если ориентироваться в просторах первого этажа, можно сразу же пройти к «главному» лабиринту, сосредоточившему в себе самые объёмные и высокие экспонаты. Без какой бы то ни было задержки времени (но тогда что делать дальше и как распределять своё внимание на потом?), без хтонических блужданий между Сциллой и Харибдой.
Между многочисленными реконструированными Сциллами и максимально восстановленными Харибдами.
Все эти «Львиные ворота», стелы и стены с клинописью, сирийские плиты и ближневосточные барельефы.
Или вдруг забредаешь в отсек с модным теперь исламским искусством (достаточно скромный - в два зала всего) или утыкаешься в толпу, истошно фотографирующую Розеттский камень - тем более, что стоит он на перекрёстке важных экспозиционных дорог; его почти не миновать.
Усталость копится на плечах и складывается за спиной, точно крылья. Расставив галочки (разумеется, не все, но лишь самые основные - все и невозможно же, только то, что в данный момент в голову взбредёт, то и окажется неповторимым рисунком, дактилоскопией первого знакомства), вновь обретаешь ощущение времени, которое снова нужно куда-то девать.
Чужой город в чужой стране - всегда чужой и из-за покорения святыни Британского музея роднее он не становится.
Так вышло, что темой этой поездки для меня стали не только музеи (что планировалось), но и вокзалы (почему так вышло следует написать отдельный текст), идеально отразившие самоощущение центра гигантской империи. Вокзалы здесь, в Лондоне, огромны и самодостаточны, это сложно устроенные, многоуровневые полости внутри городского хозяйства и мегаполисной метафизики, напоминающие порталы в другое измерение (не случайно, что первым вокзалом, возле Британской библиотеки, на который я попал, оказался Кинг Кросс, с которого Гарри Поттер впервые отправился в Хогвартс).
Неожиданно получилось чередовать музеи и вокзалы, почти сразу обнаружилось насколько они похожи. Не только в смысле «езды в незнаемое», но ещё и зримым преобразованием времени в пространство. Тем более, что и первые и вторые строили по образу и подобию сублимированных храмов индустриализации или просвещения.
Эта квази-религиозная составляющая накладывает свой отпечаток бессознательно и почти что бессмысленно, на всё, что проносится мимо - да, он, разумеется, есть, потому что над империей никогда не заходит солнце, хотя сама Великобритания на карте выглядит сморщенной изюминкой. И, боже, храни Королеву!
Россия тысячекратно больше, однако, ни в Москве, ни, тем более, в других наших городах, к сожалению, нет ничего подобного тройнику всё того же Кинг Кросса (один только неоготический Сент-Паркнас по соседству способен убить наповал, не меньше Розеттского камня) или же знаменитой Виктории, куда я зарулил после Тейт Модерн. Не говоря уже о Ливерпульском вокзале, на который я набрёл, возвращаясь из Тауэра, или о знаменитых Чаринг-Кроссе, Ватерлоо (похожем на Викторию) или Паддингтоне.
Я давно уже заготовил эту фразу, да всё не было повода выразить: так, как в Барселоне гением места являются парки, а в Тель-Авиве главным действующим лицом оказываются дороги, главным скоплением метафизических материй Лондона являются не музеи и даже не перекрёстки с частоколами светофоров, регулирующих порядок на дорогах, вывернутых наизнанку, но именно вокзалы, построенные в стиле викторианской промышленной архитектуры, где-то с примесью неоготики, где-то - с едва ощутимым влиянием модерна или неоклассики.
Важны именно эти обмороки вселенной, воздушные ямы и пространственные пустоши, заполненные энтузиазмом временного присутствия; проходные дворы, устремлённые в личные планы каждого, отдельно взятого, пассажира.
Так и культпоход вглубь истории оказывается углублением в складки собственного опыта, с выкликанием пластов самой разной глубины залегания - иногда даже глубже школьного. Совсем уже архаичных, примитивистских, языческих. Протокультурных.
Устав, особенно ногами, я сел во дворике под фостеровским куполом, на внезапно освободившееся место. Там, где у памятника Марку Аврелию (?) ротонда с лестницей на второй этаж, ползущей по краю белого зиккурата, соседствует с огромной чёрной стеллой, привезённой с Аляски.
Сидел и смотрел, как вылезло солнце и тогда решетки стеклянного потолка дали эффектные тени. Я видел их, эти следы солнца на этих стенах, многократно на десятках постеров и фотографий. Они - тоже важнейший экспонат музея, такой же, между прочим, агент неуловимой ауры и влияния, как и всё здесь выставленное.
Интересно, конечно бы, прийти сюда ночью. Вытащить куколку из сумки и посадить её в папирусную лодку. Или в какое-нибудь аутентичное каноэ.
Вокзалы нужны как отправная точка и точка отталкивания, берег, от которого можно уплыть в важную для себя сторону-страну, в заповедные тылы, в умозрительный бок.
Так и музеи, точки концентрации экстремального, в своём качестве, культурного опыта (круче-то уже нет и быть не может), как книги или вокзалы, окончательно разводят нас по разным этажам личных переживаний, чтобы вместе уже не свести никогда.
И здесь кончается искусство, а судьба и почва дышат неповторимостью, лишь ей одной; так что это очень даже хорошо, что Британский музей, вроде, и не про искусство вовсе. Не только про него.
Ибо, во-первых, сколько же можно.
А, во-вторых, не хлебом единым.
Мимо "готема-сити" Лондонского университета, по улочкам, плотно завешенным мемориальными досками (помню изобретателя анастезии и одну из самых первых феминисток) - а мемориальные доски в Лондоне круглые, с синим центром.
С тех пор, как Фостер перестроил Британский музей, перекрыв стеклянной крышей внутренний двор (из-за чего он стал неотличим от вокзала. Особенно если учесть толпы, в нём фланирующие), внутрь запускают с неприметного бока. Где, между прочим, стоит будка охраны, сквозь которую нужно пройти и в которой мельком бросят взгляд в твою сумку.
Ой. а у меня внутри сумки куколка же! Совсем забыл. Интересно, конечно, что подумал охранник.
Это, кстати, единственная проверка, выпавшая на мою долю в лондонских культурных институциях, что, видимо, должно говорить об особом статусе Британского музея, второго по посещаемости в мире.
На первом месте Лувр и с ним всё понятно - крупнейшая коллекция изящных искусств, предсказуемая в своём одышливом разнообразии. С Британским музеем сложнее - ждать от него можно всё, что угодно. Совершенно непредсказуемое знакомство.
Сам себя он определяет как «музей мира, для мира», по крайней мере, так написано на карте его маршрутов, которую можно взять у входа за фунт.
Это был первый не художественный (или не совсем художественный) музей, в который я пришёл в Лондоне. Главная цель, впрочем, у меня вполне эстетская - давно мечталось увидеть мраморы Парфенона, обмылками которых я грезил в своём чердачинском детстве (именно от того, что обмылки, куски и фрагменты, более уже не восстановимые - это возбуждало фантазию и формировало любовь к суггестии), но я понимал, что древнегреческое искусство - малая толика восьмимиллионного собрания всего, что только можно.
И не ошибся: мраморы, выставленные отдельно, я нашёл чуть ли не в самую последнюю очередь, всё потратив на первый рывок и второстепенный марш-бросок галопом по Европам (осмотреть даже часть Британского практически (sic) невозможно - это надо прилетать в Лондон только специально для этого, поселяться в Блумсбери и ходить сюда несколько лет каждый день как на работу) когда силы и восприятие были уже почти на исходе.
Я долго противился тому, чтобы заглянуть в карту, хотелось дойти до скульптур Фидия интуитивно, да где там.
Увлечённый потоком, из тени в свет перелетая, сначала я оказался во внутреннем дворе с ротондой, в которой раньше находилась библиотека, а теперь - магазины и рестораны, откуда, в поисках ракурсов, разумеется, поднялся по широкой белой лестнице на второй этаж. Тем более, что там тоже мелькали греческие торсы.
Они там, действительно, были но в рамках общей музейной коллекции, тогда как мраморы Парфенона - исключение из всех правил, выставленное в особых галереях, не менявшихся (если судить по фотографиям) с XIX века.
Мне они, как раз, и показались иглой в яйце, надёжно укрытой со всех сторон объектами и артефактами самых разных цивилизаций, которое ещё нужно отыскать в этом запутанном стоге сена. И получить как награду, как вознаграждение за терпение и поиск.
Кажется, нет эффектней и краше задачи для такого визита, чем поиски этих скульптур (громаду можно «пересидеть» только если у тебя есть формообразующая цель - впрочем, это не только Британского музея касается).
Одно плохо - сознание, обезоруженное очевидным избытком, тускнеет и будто бы садится от переутомления (так голос садится из-за простуженных связок), переставая реагировать даже на самые мощные раздражители. Включая режим энергосбережения.
Так как центральный подъезд сместили, входное фойе втыкается как бы в середину рассказа о Древнем Египте, по крайней мере, мумии и саркофаги, скульптуры и характерные профильные росписи - первое, что осознанно замечаешь, пройдя большой вводный зал с информацией.
Вроде бы, всё устроено логично и многократно выверено с секундомером, однако, огромные колоссы с острова Пасхи, тусклые египетские ценности, а, главное, живая, постоянно журчащая, клубящаяся толпа, сплетённая в единый поток, сворачивающаяся в этих экспозиционных лабиринтах, в закрученную спираль, подминают под себя. Пригвождают к пустоте: всего слишком много для того, чтобы под толщей влияний, расслышать собственную нутряную надобу.
Вестибюль и залы зоны вхождения путанные и утомительные в своём равнодушии (хотя во внутреннем дворе, где люди активно живут, возникает эффект света в конце тоннеля - особенно у едален и сувенирных лавок - какой-то насыщенной и непонятной жизнью, точно они тут давно и всё знают, уже привыкли к гулу голосов и окончательно окопались. Как если Британский - действительно вокзал, работающий круглосуточно и без перерывов на национальные и религиозные праздники), они, собственно, и забирают основную часть сил. То есть, выгребают все запасы ещё до того, как приступаешь непосредственно к осмотру.
Британский музей настолько велик и неохватен (в круговом движеньи осмотра словно бы моделируя круженье отдельной планеты, точней, её многократно уменьшенной копии), что начинает казаться: главное-то ускользает, самое важное упускаешь. Ощущение предвкушения и предчувствия длиться, даже когда по залам намотан внушительный хронометраж. Но, поскольку нет сквозного нарратива, связывающего разные коллекции в единый мета-сюжет, пассажир из Ромашково всё время опаздывает. Даже если у него вполне конкретная цель.
Блин. Третий, что ли, раз уже подбираюсь к простому начальному наблюдению о том, что сложное устройство помещений входной группы больше всего говорит о непростых задачах по правильному распределению посетителей и многофункциональной полифонии коллекционных особенностей (которые здесь, на самом деле, правда, ведь, из ряда вон выходящие), ну, да, о логистике: чем более затянут дебютный прыжок погружения, тем хитрее устроен музей. Тем судьба его прихотливей и нелинейней.
Но текст про Британский музей, вероятно, и должен всё время косить лиловым глазом уходить в тупики и ответвления - тогда он хоть как-то сможет соответствовать прообразу.
Я уже сравнивал устройство Британского музея с интернетом, где всё связано со всем и правят перекрёстные ссылки; однако, это весьма ограниченная метафора, поскольку вся виртуальная жизнь отгорожена экраном и находится вне досягаемости, тогда как в музее, да ещё такого вот, поистине мирового краеведения, всё воздействует и, перекрикивая друг друга, отчаянно жестикулирует, забирая всё возможное внимание на каждом сантиметре площади на себя.
А его, восприятие-то, надо беречь, до свиданья, до новых встреч, поэтому с какого-то момента сворачиваешь прогулку по второму этажу - там, где Греция и Рим (а ещё зал этрусков, зал Кипра, зал греков в Италии - а экспонаты всё первоклассные и каждый второй - маленькая сенсация и поворот сознания) переходят в европейское Средневековье, вплывающее в анфиладу залов местной истории (римляне в Британии, Британия и Европа, Британия и Средний Восток). Которую, в свою очередь, подхватывает галерея залов про Урарту и Месопотамию.
Из-за чего немного чувствуешь себя как в школе, а всё, что вокруг - широкомасштабной инсталляцией по мотивам советского учебника пятого класса.
Хотя, конечно, здесь-то всё намного шире и нагляднее. И можно если не руками пощупать, то глазами-то уж точно. Сотни черепков, краснофигурных, чернофигурных ваз, витрины, витрины, витрины. От всего этого ошалеваешь, едва ли не заболевая.
Можно, конечно, постоянно ослабевающее самочувствие свалить на тёплый лондонский дождик, но, кажется, действительно, так, таким образом проявляется Синдром Стендаля, когда ощущения, накопленные внезапным, зашкаливающим перекормом, требуют выхода на фоне усталости, отныне кажущейся хронической.
Когда, замечая что-то занимательное и особенно монументальное (фризы и обломки скульптур гигантов из Мавзолея в Галикарнасе, ничем не уступающие акропольским, а по сохранности и декадентской утончённости раннего эллинизма < мавзолей, например, был модерново квадратным> даже превосходящие их) реагируешь уже не глазами, которые бережёшь для дороги обратно, но взмахом видеокамеры.
Хотя подавленность увиденным столь глубока, что даже и фотографировать уже не в силах. По крайней мере, в других местах Лондона я сделал гораздо больше фотографий, чем в Британском.
А ещё - эти постоянные прострелы лестниц и остановки на переходах, вспомогательные пространства и коридорчики, куда заталкивают совсем уже неподъёмных божков, гигантские фрески или какие-нибудь особенно протяжённые ширмы, гобелены или же карнавальных кукол.
Тусклые вестибюли, сонные лифты и окна под потолком (на улице пасмурно), микширующие маршруты, экскурсии и науки - историю с антропологией, этнографию с археологией, живопись со скульптурой и декором.
Где-то на первом этаже есть ещё залы для временных выставок (судя по афишам, одна из них посвящена поиску древних городов, затопленных морем), но, Карл, это же смешно - искать дополнительные экспозиции за деньги, когда не можешь переварить россыпи, данные даром. Не нужно быть жадным. Нужно делиться с самим собой стратегиями выживания в этих бесчеловечных, каменных джунглях.
Мне, между прочим, помогала куколка, которую я подобрал накануне у Вестминстерского аббатства и захватил с собой. Она лежала на крыше какого-то странного полуподвала возле собора.
Накрапывал дождь, вокруг никого не было. В Лондоне можно легко сойти с ума от одиночества и впечатлений, особенно если тебя плющит в обильных музеях (надо же всерьёз запасаться витаминами и консервами - зима может случиться холодная и дольше обычного), а затем колбасит в King Streets Rooms, где постоянно навещают перуанские соседи (надо бы собраться и описать битву за туалетную бумагу, едва ли не ставшую моментом лондонской истины) с арестантским браслетом на ноге. В этом безумном мире, куколка, кем бы ты не являлась - надежда и опора, центр мира и компас земной (см. фото, кликабельно).
Про мраморы Парфенона, конечно же, надо написать отдельный текст (когда? Когда?), раз уж из-за них и терпишь такую несгораемую муку. Тем более, что они, быть может, и есть тот самый нулевой меридиан, который в Лондоне ищешь. Один из культурных Гринвичей и точек отсчёта, задавших цивилизации именно такой вектор, в не какой-то там другой.
Столько раз они были осмотрены, изучены, зарисованы, интерпретированы, осмыслены, преобразованы, сублимированы, что невозможно же сравнить с их влиянием вообще что-то ещё.
Даже все ренессансные дела и идеалы (кстати, тоже ведь растущие из этих классических канонов), кажущиеся нам фундаментальнее некуда ( тот же Палладио в Виченце) были намного позже и лишь тем самым следствием, которое делает причину особенно судьбоносной.
В споре с современными греками за обладание трофеями Элгина, видимо, империалист, я, теоретически, на стороне британцев, поместивших работы Фидия и его мастерской в самый центр своей музейной короны. Ведь именно это позволило мировому искусству увидеть и осознать их ценность (я даже не буду говорить о банальности «спасения дважды»), сделать отправной точкой всего дальнейшего развития - сравнить хотя бы судьбу мраморов Акрополя со скульптурами Пергамского алтаря или с остатками Галикарнасского мавзолея, привезённого с территории современной Турции: если бы не предосудительное археологическое мародёрство, мы бы их попросту никогда не увидели бы.
Тем более, что фигуры эти настолько хрупки, что уже не выглядят мраморными - это же какой-то, изъеденный муравьями и выветренный ветрами, песчаник, ужа давным-давно переродившийся из чего-то цельного (даже в разломанном виде) в окончательно пористое, едва ли не биологически сотворённое. Точно раньше на этих телах была гладкая мраморная скорлупа, а теперь её сняли с сгнивших плодов, останки которых и выставлены на постаментах.
И если ориентироваться в просторах первого этажа, можно сразу же пройти к «главному» лабиринту, сосредоточившему в себе самые объёмные и высокие экспонаты. Без какой бы то ни было задержки времени (но тогда что делать дальше и как распределять своё внимание на потом?), без хтонических блужданий между Сциллой и Харибдой.
Между многочисленными реконструированными Сциллами и максимально восстановленными Харибдами.
Все эти «Львиные ворота», стелы и стены с клинописью, сирийские плиты и ближневосточные барельефы.
Или вдруг забредаешь в отсек с модным теперь исламским искусством (достаточно скромный - в два зала всего) или утыкаешься в толпу, истошно фотографирующую Розеттский камень - тем более, что стоит он на перекрёстке важных экспозиционных дорог; его почти не миновать.
Усталость копится на плечах и складывается за спиной, точно крылья. Расставив галочки (разумеется, не все, но лишь самые основные - все и невозможно же, только то, что в данный момент в голову взбредёт, то и окажется неповторимым рисунком, дактилоскопией первого знакомства), вновь обретаешь ощущение времени, которое снова нужно куда-то девать.
Чужой город в чужой стране - всегда чужой и из-за покорения святыни Британского музея роднее он не становится.
Так вышло, что темой этой поездки для меня стали не только музеи (что планировалось), но и вокзалы (почему так вышло следует написать отдельный текст), идеально отразившие самоощущение центра гигантской империи. Вокзалы здесь, в Лондоне, огромны и самодостаточны, это сложно устроенные, многоуровневые полости внутри городского хозяйства и мегаполисной метафизики, напоминающие порталы в другое измерение (не случайно, что первым вокзалом, возле Британской библиотеки, на который я попал, оказался Кинг Кросс, с которого Гарри Поттер впервые отправился в Хогвартс).
Неожиданно получилось чередовать музеи и вокзалы, почти сразу обнаружилось насколько они похожи. Не только в смысле «езды в незнаемое», но ещё и зримым преобразованием времени в пространство. Тем более, что и первые и вторые строили по образу и подобию сублимированных храмов индустриализации или просвещения.
Эта квази-религиозная составляющая накладывает свой отпечаток бессознательно и почти что бессмысленно, на всё, что проносится мимо - да, он, разумеется, есть, потому что над империей никогда не заходит солнце, хотя сама Великобритания на карте выглядит сморщенной изюминкой. И, боже, храни Королеву!
Россия тысячекратно больше, однако, ни в Москве, ни, тем более, в других наших городах, к сожалению, нет ничего подобного тройнику всё того же Кинг Кросса (один только неоготический Сент-Паркнас по соседству способен убить наповал, не меньше Розеттского камня) или же знаменитой Виктории, куда я зарулил после Тейт Модерн. Не говоря уже о Ливерпульском вокзале, на который я набрёл, возвращаясь из Тауэра, или о знаменитых Чаринг-Кроссе, Ватерлоо (похожем на Викторию) или Паддингтоне.
Я давно уже заготовил эту фразу, да всё не было повода выразить: так, как в Барселоне гением места являются парки, а в Тель-Авиве главным действующим лицом оказываются дороги, главным скоплением метафизических материй Лондона являются не музеи и даже не перекрёстки с частоколами светофоров, регулирующих порядок на дорогах, вывернутых наизнанку, но именно вокзалы, построенные в стиле викторианской промышленной архитектуры, где-то с примесью неоготики, где-то - с едва ощутимым влиянием модерна или неоклассики.
Важны именно эти обмороки вселенной, воздушные ямы и пространственные пустоши, заполненные энтузиазмом временного присутствия; проходные дворы, устремлённые в личные планы каждого, отдельно взятого, пассажира.
Так и культпоход вглубь истории оказывается углублением в складки собственного опыта, с выкликанием пластов самой разной глубины залегания - иногда даже глубже школьного. Совсем уже архаичных, примитивистских, языческих. Протокультурных.
Устав, особенно ногами, я сел во дворике под фостеровским куполом, на внезапно освободившееся место. Там, где у памятника Марку Аврелию (?) ротонда с лестницей на второй этаж, ползущей по краю белого зиккурата, соседствует с огромной чёрной стеллой, привезённой с Аляски.
Сидел и смотрел, как вылезло солнце и тогда решетки стеклянного потолка дали эффектные тени. Я видел их, эти следы солнца на этих стенах, многократно на десятках постеров и фотографий. Они - тоже важнейший экспонат музея, такой же, между прочим, агент неуловимой ауры и влияния, как и всё здесь выставленное.
Интересно, конечно бы, прийти сюда ночью. Вытащить куколку из сумки и посадить её в папирусную лодку. Или в какое-нибудь аутентичное каноэ.
Вокзалы нужны как отправная точка и точка отталкивания, берег, от которого можно уплыть в важную для себя сторону-страну, в заповедные тылы, в умозрительный бок.
Так и музеи, точки концентрации экстремального, в своём качестве, культурного опыта (круче-то уже нет и быть не может), как книги или вокзалы, окончательно разводят нас по разным этажам личных переживаний, чтобы вместе уже не свести никогда.
И здесь кончается искусство, а судьба и почва дышат неповторимостью, лишь ей одной; так что это очень даже хорошо, что Британский музей, вроде, и не про искусство вовсе. Не только про него.
Ибо, во-первых, сколько же можно.
А, во-вторых, не хлебом единым.