Воспоминания "Вальтер Беньямин - история одной дружбы" Гершома Шолема
Первое открытие заключается в том, что все, более или менее, заметные интеллектуалы Германии того времени, имели отношение к еврейству и были между собой связаны. Беньямин знал всех, от Бубера до Кафки, с которым, правда, разминулся, Адорно был его учеником, а Арендт и вовсе родственницей.
Шолем, один из самых важных израильских интеллектуалов, мистик и лингвист, друживший с Беньямином (фамилия звучит как имя собственное, не так ли?) с ранней юности, постоянно прикладывал массу усилий, чтобы вытянуть Беньямина на Палестину. И оттого, что в Европе как-то неспокойно, и потому, что сам по себе, неприкаянный и неустроенный, вечно бедствовавший Вальтер, экономически не выживал. В особенно трудные времена, Шолем даже взял в институте, к которому был приписан, некую сумму для переезда Беньямина (или, хотя бы, на изучение иврита), которую тот благополучно проел. Ну, то есть, не вернул, увлечённый очередным любовным романом, какая уж тут Палестина?
Воспоминания Шолема - еще и биография Беньямина: автору было важно описать и передать не только то, что он сам непосредственно видел, но и, с помощью обильной переписки, реконструировать разные периоды беньяминовской судьбы. Поэтому очень интересно наблюдать, как в письмах Шолема из Палестины в Европу, начинает возникать тема невозвратного долга Беньямина, обещавшего начальникам Шолема какие-то там исследования. Тема эта, впрочем, очень быстро сходит на нет - вероятно, Шолем всё очередной раз отрегулировал и вопрос оказался снятым. Беньямина продолжало носить по предвоенной Европе, от одной неудачи к другой, прямым курсом и на крейсерской скорости приближая к собственной гибели. От которой его не отодвинула даже поездка в Советскую Россию - роман с Асей Лацис, как и всё, что особенно важно (и даже судьбоносно) для Беньямина, было обречено на неудачу.
Шолем, впрочем, пару раз замечает, что к самоубийству Беньямин был готов уже задолго до войны. Причем, не по политическим, но по сугубо экономическим причинам: выдающемуся уму не на что было жить. И с этим связано второе открытие, даруемое этой замечательной книгой - интеллект мало что значит в устройстве собственных дел. Ну, то есть, творческий интеллект, разумеется, а не какой-то там пробивной и имеющий совершенно иную породу. Несмотря на то, что Вальтер происходит из состоятельной семьи (с которой, разумеется, рассорился) и вокруг него всегда были заботливые женщины - он, конечно, не ласковый Рильке, пьющий млеко у всех маточек сразу. Беньямин - просто-таки аллегория бесприютности и неприкаянности, мирволившая отрывочности его стиля и незавершенности большей части его творений (текстов и книг). Всего того, что ныне делает Беньямина дико модным, актуальным и таким востребованным.
Шолем-то нашёл свою стезю почти сразу, последовательно пошёл по ней, «прислонившись» к иудаизму, ивриту, сионизму и каббале, создавших для него мощный тыл. Причём, не только творческий и бытийный, но и бытовой. Он и вечно фрустрированного, неврастеничного и раздрызганного Беньямина тащил за собой, так как, несмотря на коммунистическую риторику и материалистические заходы, видел в нём точно такого же религиозного мыслителя, которому всего-то сделать пол шажка - и тоже в мистики попадёшь. Впрочем, если со стороны, то всё это выглядит чуть ли не прямо противоположным образом.
«Когда мы с Беньямином расстались в 1923 году, я унёс с собой образ человека, движимого прямолинейным импульсом к построению собственного духовного мира, неукоснительно следующего своему гению, знающего, чего он хочет - каковы бы не были осложнения внешней жизни. Я же шёл навстречу миру, где всё ещё было неупорядоченным и спутанным и где я, в тяжёлой внутренней борьбе, искал стабильное место, откуда мои старания понять еврейство могли бы сложиться в целое. Когда мы встретились вновь (через пять лет - ДБ), я увидел человека, который находится в процессе интенсивного брожения; человека, чьё замкнутое мировоззрение взорвалось и распалось; человека в прорыве - к новым берегам, определить которые он сам пока не мог. Изначальное влечение к метафизическому мировоззрению в нём осталось, но подверглось диалектическому распаду. Революция, возникшая на горизонте, ещё не могла преобразовывать эту диалектику в конкретные формы. Марксистские вокабулы в нескольких статьях из «Улицы с односторонним движением» которые он читал мне вслух, производили на меня впечатление подземного гула.
Вальтер был необычайно раскован, а его ум - открыт для подступающих импульсов. В отличие от него, я должен был казаться более уверенным, так как при погружении в иудейские штудии меня вёл чётко работающий компас…»
Что хорошо для творчества - плохо для жизни. Мудрый и продуктивный Шолем понимал (вслед за Шатобрианом, процитированном Пушкиным), что счастье поджидает людей на протарённых дорогах. И, напротив, стоит человеку вступить на нехоженую дорожку, требующую изобретения оригинального метода (в науке и в творчестве) или неповторимого стиля жизни - несчастья не преминут долбить первопроходца по голове и прочим частям тела. Шолем выбрал академическую стезю, научные исследования, работу в архивах, скучные, но необходимые семинары. Беньямин пытался синтезировать собственный стиль, возникающий из обрезков самых разных направлений и школ. И, при этом, оформленный в изысканную литературную форму - то, что уже после Второй мировой назовут «новой критикой».
Мне сложно назвать Вальтера Беньямина философом (и это открытие номер три), поскольку я понял, что для меня философы пишут непонятно и о непонятном. Сквозь философов, древнегреческих или же, сквозь Канта с Гегелем (не говоря уже о Бергсоне, Гуссерле или Хайдеггере) нужно продираться на самой медленной из возможных читательских скоростей. С ними не забалуешь, так как это литература - лишь в самую последнюю очередь. И другое дело философические писатели - тот же Монтень или Сартр (даже Кьеркегор и безусловно Шестов, как и все структуралисты-постструктуралисты), промышляющие схоластической беллетристикой, воспринимаемой вполне изящной словесностью.
Её можно читать перед сном и не для работы или написания реферата, но для собственного удовольствия - Беньямин относится для меня именно к этой, второй, категории. «Самая образованная цивилизация и самая современная культура не только составляют мой личный комфорт, но и отчасти служат прямо-таки средствами моего производства…» Писатель, эссеист, микширующий методы и стили, приводящие его к оригинальным умозаключениям на границе самых разных наук и жанров. Это не умаляет, не должно умалять «его гения», однако, помогает, кстати, с помощью воспоминаний Шолема, уделявшего внутренним событиям места не меньше, чем событиям внешним, лучше понять, что нам следует ждать от Беньямина, а что вычитывать из него - труд напрасный. Тем более, что из-за постоянной неустроенности и невозможности к систематическим занятиям (слишком много всего начато, но почти ничего не закончено, брошено, не доведено до финала), от Беньямина мало что осталось. Клочки, да, в основном, обрывки, правда, и составившие итоговый семитомник, но, понятно же, какая это, вообще-то, малая малость.
«Работа об «Избирательном сродстве» знаменовала собой начало нового этапа в духовной жизни Беньямина, поворот от систематически ориентированного мышления к комментирующему. Должно быть, это было в нём глубоко заложено, я очень далёк от того, чтобы считать, будто разговоры о центральном значении комментария в еврейской письменности, которые я вёл с ним в те годы - прежде всего в Швейцарии и после неё, - приняли больше чем косвенное участие в этом повороте. В те годы я почти ежедневно изучал какой-нибудь отрывок из Талмуда, особенно в Мюнхене, с раввином небольшой ортодоксальной синагоги д-ром Эрентроем, отличным талмудистом и прямо-таки древнееврейским мудрецом. Я имел обыкновение нахваливать Беньямину добродетели комментаторов, особенно представляющего для иудейской традиции вершину всех комментаторских достижений Раши (раввин Шломо Ицхаки из Вормса, одиннадцатый век), и часто говорил ему в шутку: тебе бы надо стать новым Раши. Продуктивность Вальтера всё больше смещалась в сторону комментирования значительных текстов, и в итоге его мышление смогло кристаллизироваться. Его дар умозрения был нацелен уже не на то, чтобы придумать нечто новое, а на то, чтобы, истолковывая и преображая, проникать в образцовое. Поначалу это был неосознанный акт поворота, и Беньямин продолжал выдвигать соображения, ориентированные, скорее, на систему. Лишь постепенно он осознал эту тенденцию, и в 1927 оду я обнаружил её у Беньямина в полном рассвете…»
Комментирование важнее нового, так как помогает кристаллизовать мышление и поглубже проникнуть в абсолют - это открытие, сделанное с помощью каббалистически закрученной книги Шолема, номер четыре. Хотя, конечно, в ней много и интересной личной фактуры - о некоторых чертах характера Беньямина (скрытный, он старался никогда не упоминать в разговорах общих знакомых) или его физической формы. Его женщины «все подчёркивали, что Беньямин как мужчина был для них непривлекателен - сколько бы не впечатляли и даже не восхищали его ум и речи. Одна из его знакомых сказала мне, что он для неё и её подруг вообще не существовал как мужчина, им и в голову не приходило, что в нём присутствует и это измерение. «Вальтер был, так сказать, бестелесен». Была ли причиной некая нехватка витальности у Беньямина, как это многим казалось, или скрещение витального - а оно в те годы часто проявлялось - с его совершенно метафизической ориентацией, которая принесла ему славу отрешённого?»
Я закончил читать воспоминания Шолема, обрывающиеся письмом г-жи Гурлянд, бывшей свидетельницей самоубийства Беньямина (имя его «Вальтер», всё-таки звучит как фамилия) и воспоминанием Ханны Арендт, пытавшейся найти его могилу на кладбище в Порт-Боу (теперь там кенотаф), перед самым отъездом в Лондон и своими ночными приключениями на новом месте. Смешно сравнивать, но именно горькая (хотя совершенно закономерная) судьба Вальтера Беньямина, помогла мне справиться с временными и игрушечными, но трудностями «простого советского командировочного» в «городе жёлтого дьявола». Англичанка гадила как могла, однако, моим открытием номер пять было, что все мы немного Вальтеры Беньямины. И этот легкомысленный вывод, тем не менее, помог мне как что-то конкретное и весьма осязаемое.
«В нём был некий запас глубокого покоя, плохо отражаемый словом «стоицизм». Этот запас не затрагивали ни тяжёлые ситуации, в которые он тогда попадал, ни потрясения, грозившие выбить его из колеи. Как раз того год ознаменовал поворотный пункт в его духовной жизни и апогей интенсивной деятельности в литературе и философии. Это был поворотный пункт в сфере видимого, который не исключал непрерывности его мышления и черпал мотивы, управляющие этим мышлением, в невидимом - что теперь заметно отчётливее, чем тогда…»
Дневник читателя. В. Беньямин «Московский дневник»: http://paslen.livejournal.com/1121125.html
Шолем, один из самых важных израильских интеллектуалов, мистик и лингвист, друживший с Беньямином (фамилия звучит как имя собственное, не так ли?) с ранней юности, постоянно прикладывал массу усилий, чтобы вытянуть Беньямина на Палестину. И оттого, что в Европе как-то неспокойно, и потому, что сам по себе, неприкаянный и неустроенный, вечно бедствовавший Вальтер, экономически не выживал. В особенно трудные времена, Шолем даже взял в институте, к которому был приписан, некую сумму для переезда Беньямина (или, хотя бы, на изучение иврита), которую тот благополучно проел. Ну, то есть, не вернул, увлечённый очередным любовным романом, какая уж тут Палестина?
Воспоминания Шолема - еще и биография Беньямина: автору было важно описать и передать не только то, что он сам непосредственно видел, но и, с помощью обильной переписки, реконструировать разные периоды беньяминовской судьбы. Поэтому очень интересно наблюдать, как в письмах Шолема из Палестины в Европу, начинает возникать тема невозвратного долга Беньямина, обещавшего начальникам Шолема какие-то там исследования. Тема эта, впрочем, очень быстро сходит на нет - вероятно, Шолем всё очередной раз отрегулировал и вопрос оказался снятым. Беньямина продолжало носить по предвоенной Европе, от одной неудачи к другой, прямым курсом и на крейсерской скорости приближая к собственной гибели. От которой его не отодвинула даже поездка в Советскую Россию - роман с Асей Лацис, как и всё, что особенно важно (и даже судьбоносно) для Беньямина, было обречено на неудачу.
Шолем, впрочем, пару раз замечает, что к самоубийству Беньямин был готов уже задолго до войны. Причем, не по политическим, но по сугубо экономическим причинам: выдающемуся уму не на что было жить. И с этим связано второе открытие, даруемое этой замечательной книгой - интеллект мало что значит в устройстве собственных дел. Ну, то есть, творческий интеллект, разумеется, а не какой-то там пробивной и имеющий совершенно иную породу. Несмотря на то, что Вальтер происходит из состоятельной семьи (с которой, разумеется, рассорился) и вокруг него всегда были заботливые женщины - он, конечно, не ласковый Рильке, пьющий млеко у всех маточек сразу. Беньямин - просто-таки аллегория бесприютности и неприкаянности, мирволившая отрывочности его стиля и незавершенности большей части его творений (текстов и книг). Всего того, что ныне делает Беньямина дико модным, актуальным и таким востребованным.
Шолем-то нашёл свою стезю почти сразу, последовательно пошёл по ней, «прислонившись» к иудаизму, ивриту, сионизму и каббале, создавших для него мощный тыл. Причём, не только творческий и бытийный, но и бытовой. Он и вечно фрустрированного, неврастеничного и раздрызганного Беньямина тащил за собой, так как, несмотря на коммунистическую риторику и материалистические заходы, видел в нём точно такого же религиозного мыслителя, которому всего-то сделать пол шажка - и тоже в мистики попадёшь. Впрочем, если со стороны, то всё это выглядит чуть ли не прямо противоположным образом.
«Когда мы с Беньямином расстались в 1923 году, я унёс с собой образ человека, движимого прямолинейным импульсом к построению собственного духовного мира, неукоснительно следующего своему гению, знающего, чего он хочет - каковы бы не были осложнения внешней жизни. Я же шёл навстречу миру, где всё ещё было неупорядоченным и спутанным и где я, в тяжёлой внутренней борьбе, искал стабильное место, откуда мои старания понять еврейство могли бы сложиться в целое. Когда мы встретились вновь (через пять лет - ДБ), я увидел человека, который находится в процессе интенсивного брожения; человека, чьё замкнутое мировоззрение взорвалось и распалось; человека в прорыве - к новым берегам, определить которые он сам пока не мог. Изначальное влечение к метафизическому мировоззрению в нём осталось, но подверглось диалектическому распаду. Революция, возникшая на горизонте, ещё не могла преобразовывать эту диалектику в конкретные формы. Марксистские вокабулы в нескольких статьях из «Улицы с односторонним движением» которые он читал мне вслух, производили на меня впечатление подземного гула.
Вальтер был необычайно раскован, а его ум - открыт для подступающих импульсов. В отличие от него, я должен был казаться более уверенным, так как при погружении в иудейские штудии меня вёл чётко работающий компас…»
Что хорошо для творчества - плохо для жизни. Мудрый и продуктивный Шолем понимал (вслед за Шатобрианом, процитированном Пушкиным), что счастье поджидает людей на протарённых дорогах. И, напротив, стоит человеку вступить на нехоженую дорожку, требующую изобретения оригинального метода (в науке и в творчестве) или неповторимого стиля жизни - несчастья не преминут долбить первопроходца по голове и прочим частям тела. Шолем выбрал академическую стезю, научные исследования, работу в архивах, скучные, но необходимые семинары. Беньямин пытался синтезировать собственный стиль, возникающий из обрезков самых разных направлений и школ. И, при этом, оформленный в изысканную литературную форму - то, что уже после Второй мировой назовут «новой критикой».
Мне сложно назвать Вальтера Беньямина философом (и это открытие номер три), поскольку я понял, что для меня философы пишут непонятно и о непонятном. Сквозь философов, древнегреческих или же, сквозь Канта с Гегелем (не говоря уже о Бергсоне, Гуссерле или Хайдеггере) нужно продираться на самой медленной из возможных читательских скоростей. С ними не забалуешь, так как это литература - лишь в самую последнюю очередь. И другое дело философические писатели - тот же Монтень или Сартр (даже Кьеркегор и безусловно Шестов, как и все структуралисты-постструктуралисты), промышляющие схоластической беллетристикой, воспринимаемой вполне изящной словесностью.
Её можно читать перед сном и не для работы или написания реферата, но для собственного удовольствия - Беньямин относится для меня именно к этой, второй, категории. «Самая образованная цивилизация и самая современная культура не только составляют мой личный комфорт, но и отчасти служат прямо-таки средствами моего производства…» Писатель, эссеист, микширующий методы и стили, приводящие его к оригинальным умозаключениям на границе самых разных наук и жанров. Это не умаляет, не должно умалять «его гения», однако, помогает, кстати, с помощью воспоминаний Шолема, уделявшего внутренним событиям места не меньше, чем событиям внешним, лучше понять, что нам следует ждать от Беньямина, а что вычитывать из него - труд напрасный. Тем более, что из-за постоянной неустроенности и невозможности к систематическим занятиям (слишком много всего начато, но почти ничего не закончено, брошено, не доведено до финала), от Беньямина мало что осталось. Клочки, да, в основном, обрывки, правда, и составившие итоговый семитомник, но, понятно же, какая это, вообще-то, малая малость.
«Работа об «Избирательном сродстве» знаменовала собой начало нового этапа в духовной жизни Беньямина, поворот от систематически ориентированного мышления к комментирующему. Должно быть, это было в нём глубоко заложено, я очень далёк от того, чтобы считать, будто разговоры о центральном значении комментария в еврейской письменности, которые я вёл с ним в те годы - прежде всего в Швейцарии и после неё, - приняли больше чем косвенное участие в этом повороте. В те годы я почти ежедневно изучал какой-нибудь отрывок из Талмуда, особенно в Мюнхене, с раввином небольшой ортодоксальной синагоги д-ром Эрентроем, отличным талмудистом и прямо-таки древнееврейским мудрецом. Я имел обыкновение нахваливать Беньямину добродетели комментаторов, особенно представляющего для иудейской традиции вершину всех комментаторских достижений Раши (раввин Шломо Ицхаки из Вормса, одиннадцатый век), и часто говорил ему в шутку: тебе бы надо стать новым Раши. Продуктивность Вальтера всё больше смещалась в сторону комментирования значительных текстов, и в итоге его мышление смогло кристаллизироваться. Его дар умозрения был нацелен уже не на то, чтобы придумать нечто новое, а на то, чтобы, истолковывая и преображая, проникать в образцовое. Поначалу это был неосознанный акт поворота, и Беньямин продолжал выдвигать соображения, ориентированные, скорее, на систему. Лишь постепенно он осознал эту тенденцию, и в 1927 оду я обнаружил её у Беньямина в полном рассвете…»
Комментирование важнее нового, так как помогает кристаллизовать мышление и поглубже проникнуть в абсолют - это открытие, сделанное с помощью каббалистически закрученной книги Шолема, номер четыре. Хотя, конечно, в ней много и интересной личной фактуры - о некоторых чертах характера Беньямина (скрытный, он старался никогда не упоминать в разговорах общих знакомых) или его физической формы. Его женщины «все подчёркивали, что Беньямин как мужчина был для них непривлекателен - сколько бы не впечатляли и даже не восхищали его ум и речи. Одна из его знакомых сказала мне, что он для неё и её подруг вообще не существовал как мужчина, им и в голову не приходило, что в нём присутствует и это измерение. «Вальтер был, так сказать, бестелесен». Была ли причиной некая нехватка витальности у Беньямина, как это многим казалось, или скрещение витального - а оно в те годы часто проявлялось - с его совершенно метафизической ориентацией, которая принесла ему славу отрешённого?»
Я закончил читать воспоминания Шолема, обрывающиеся письмом г-жи Гурлянд, бывшей свидетельницей самоубийства Беньямина (имя его «Вальтер», всё-таки звучит как фамилия) и воспоминанием Ханны Арендт, пытавшейся найти его могилу на кладбище в Порт-Боу (теперь там кенотаф), перед самым отъездом в Лондон и своими ночными приключениями на новом месте. Смешно сравнивать, но именно горькая (хотя совершенно закономерная) судьба Вальтера Беньямина, помогла мне справиться с временными и игрушечными, но трудностями «простого советского командировочного» в «городе жёлтого дьявола». Англичанка гадила как могла, однако, моим открытием номер пять было, что все мы немного Вальтеры Беньямины. И этот легкомысленный вывод, тем не менее, помог мне как что-то конкретное и весьма осязаемое.
«В нём был некий запас глубокого покоя, плохо отражаемый словом «стоицизм». Этот запас не затрагивали ни тяжёлые ситуации, в которые он тогда попадал, ни потрясения, грозившие выбить его из колеи. Как раз того год ознаменовал поворотный пункт в его духовной жизни и апогей интенсивной деятельности в литературе и философии. Это был поворотный пункт в сфере видимого, который не исключал непрерывности его мышления и черпал мотивы, управляющие этим мышлением, в невидимом - что теперь заметно отчётливее, чем тогда…»
Дневник читателя. В. Беньямин «Московский дневник»: http://paslen.livejournal.com/1121125.html