Транспортное средство
Я про этот холод, Лена, ещё вчера понял, что он - психоделический, когда поздно вечером от подруги пришёл. Подруга в упадке и стонет от климата - каждая зима превращается для неё в недомогание, в болезнь, с "ярко выраженным набором симптомов".
Здесь, на Урале, живут мужественные люди, врезанные в непогоду подобно гранитовым монументам: самый центр Евразии именно так тут и ощущается - как сгущение внутренних сил материка, колеблемых и разгоняемых по краям, но опасно недвижимых в своём гуашевом средостенье, откуда слова об "экологической убежище" преувеличением не кажутся.
Это как с правительством: говорят, есть страны, в которых власть людям не помеха, говорят, есть такие правительства, что о людях даже заботятся и, о, чудо, помогают. Местные не догадываются, что можно просто жить, а не выживать, преодолевая полосу сплошных, без пробелов, препятствий, особенно заметную (ощутимую, зримую) именно зимой, когда снег есть, а сил значительно меньше. Значительно.
Можно мёрзнуть от мороза, можно - от сильного ветра; обезжиренный психоделический мороз проникает под рёбра независимо от температуры, комнатной или заоконной. Вчера он возник в полнолуние, с полностью очищенным (хочется написать "зачищенным", голь перекатная, небом): когда на Луну точно трезвость резкость навели и она вошла в резонанс с моим собственным пульсом.
Я, однако, не про зависимость от "пятен на солнце" говорю, и не про прямохождение во сне, изображённое на обложке "Умственных эпидемий", но об особой проницаемости границ, для которых внезапно перестают существовать стены и корки. Укрываешься двумя одеялами, топишь камин, но мёрзлая змейка, как прежде, как межрёберная невралгия, струится куда-то вниз. Мимо подбородка, в самую что ни на есть мякотку. В солнечное сплетение, что ночью чёрного цвета, в сны.
И ведь были морозы покруче - в прошлые годы я здесь же описывал вполне рабочую обстановку почти за тридцать, когда куртка превратилась в скафандр и более уже не движется, не ходит. Но при этом живёшь и действуешь как ни в чём не бывало - главное натопить комнату и тело так, чтобы из воздуха исчезли любые оттенки и колебания.
Про недвижимость . Я же каждый день, точно стрела, пересекаю город с крайнего юга на крайний север. На троллейбусе, который, к тому же, редко ходит. Смерзнешься на остановке (на двери придорожной лавчонки табличка: "ожидающим транспорта не входить, ждать на улице"), покуда дождёшься.
А, как только транспортное средство придёт, кидаешься внутрь. Забиваешься в угол, каменным комком забытой кем-то жевательной резинки, съёжившись как раз под экраном, на котором всю дорогу, с юга на север, показывают прелести индонезийских курортов и какие-нибудь горячие баскские праздники. Кто-то, видимо, выиграл тендер и обогатился за счёт этих экранов, повешенных за спиной у водителя; вот и сидит теперь в Бильбао, а не здесь, внутри сугроба-на-колёсиках, промерзшего до такой степени, что уже даже не греет.
И даже не считает шаги: в новом айфоне, купленном в конце осени, оказалась программка, считающая метры и километры, пройденные за день. Теперь оказывается, что, порой, я по дому набегаю свою норму в четыре км быстрее, чем пересекая город по прямой. Точнее, пересекая, я еду, а не иду, вот программка и простаивает, а дома, оттаяв, она бегает вместе со мной по этажам, как мадам Грицацуева в исполнении Натальи Крачковской из знаменитого фильма. Однако, самым протяжённым в январе вышел день поликлиники и сдачи анализов, растянувшийся, если верить пошаговым цифрам, в значения равные хорошему итальянскому музею.
Странно, но днём становится холоднее, чем ночью. Вероятно, из-за того, что не только чувствуешь, но и видишь угрюм-реку заброшенности нашей. Которой нет ни конца, ни края, ни берега, ни неба: снег начал идти когда лежал под капельницей. Лежал и смотрел через окно как сверху поступает лекарство. Забеливая расстояния. Отменяя ренессансное открытие перспективы. Превращаясь в обратную сторону зеркала.
Потом снова ждал семёрку на остановке, чрез утеплённые подошвы прирастая к родной земле. Скрашивал ожидание наблюдением за нравами. Партизанил за чуваком из навороченного джипа, покупавшего шаверму в грошовом киоске (даже бы я побрезговал) и за офисами быстрых денежних кредитов - их павильонов-посольств разных "микроплатёжных систем" на вполне затрапезной остановке "Импульс" в начале Металлургического района (!) насчитал пять!
Откуда у людей столько денег мне непонятно. Откуда вообще в Чердачинске взять столько платёжеспособных дебилов, чтобы можно было загрузить работу таких торопливо толпящихся кредиторов непонятно вдвойне.
С милого севера в сторону южную ехал сидя, держал ступни на весу, незаметно качая мышцу полнейшей акклиматизации. Старался не прижиматься боком к стенке, от которой даже не дуло, но она просто была. С заиндевевшим окном.
Этот холод профилактический, терапевтический и "носит предварительный характер". Приуготавливает и готовит. Дальше страшно уже не будет. Холодно тоже.
Папа пришёл после дежурства, разобрал ёлку, а теперь прибивает над камином фотографии Лены и Полины в красивых рамках. Все комнаты родительского дома (особенно в библиотеке, где масса книжных шкафов и десятков полок позволяют) увешаны и обставлены изображениями лиц, любимых и родных: память хочется сделать материально осязаемой, чтобы её, в минуты слабости и нехватки, можно было потрогать руками. Или, хотя бы, знать, что, в любой момент, её можно будет коснуться.
За день до дня рождения, скидывая снимки из маминого телефона на флешку, имел с ней такой диалог. Я её спрашивал зачем она печатает сотни фотографий задорого (порой, получая из фотокомбината целые толстые пачки), когда все они есть в компе. Мама посмотрела на меня недоумённо.
- Во-первых, так неудобно смотреть: компьютер неповоротлив, телефон, конечно, можно вертеть в разные стороны, но он мелкоскопичен. Во-вторых, комп может в любой момент накрыться…
Конечно, в её словах есть резон, но мне уже не избавиться от важной разницы ощущений - в компьютере старые снимки не так грустны, как в реале. Все они в пк оказываются грудой неизменяемых файлов; в них ещё можно залезть как бы случайно, делая ту или иную работу - проверить что-то для дневника, уточнить для романа. Ну, или же наткнуться на старинное изображение в соцсетях, нерегулируемых никем. Однако, желание открыть семейный фотоальбом вызывает во мне оторопь. Легко прорываемый нарыв тоски.
Я не люблю ни своего прошлого, ни некроэнергий, сочащихся от пожелтелых, жухлых прямоугольников, стареющих вместе с нами. Точно оборачиваясь, вместе с ними, назад, я вступаю в зону повышенного риска. Повышенных рисков. Хоть и не Орфей.
Поколения отличаются ещё и разным отношением к материальным объектам. Хотя, возможно, всё проще и дело в тоске родителей по отсутствующим детям, зависающим в других городах и странах. У 82-летней И.К., которую я иногда навещаю, семейных фотографий не так много, поэтому роль собеседников и оберегов выполняют куклы. Она их раскладывает по книжным полкам - примерно так же, как мои родители раскладывают по книжным стеллажам фотографии детей и внуков, и награждает крохотные фигурки любимыми именами.
Когда придёшь, рассказывает про них истории, объясняет рассадку. Жуткое, вопиющее одиночество, давным-давно превратившееся в мученичество.
Здесь, на Урале, живут мужественные люди, врезанные в непогоду подобно гранитовым монументам: самый центр Евразии именно так тут и ощущается - как сгущение внутренних сил материка, колеблемых и разгоняемых по краям, но опасно недвижимых в своём гуашевом средостенье, откуда слова об "экологической убежище" преувеличением не кажутся.
Это как с правительством: говорят, есть страны, в которых власть людям не помеха, говорят, есть такие правительства, что о людях даже заботятся и, о, чудо, помогают. Местные не догадываются, что можно просто жить, а не выживать, преодолевая полосу сплошных, без пробелов, препятствий, особенно заметную (ощутимую, зримую) именно зимой, когда снег есть, а сил значительно меньше. Значительно.
Можно мёрзнуть от мороза, можно - от сильного ветра; обезжиренный психоделический мороз проникает под рёбра независимо от температуры, комнатной или заоконной. Вчера он возник в полнолуние, с полностью очищенным (хочется написать "зачищенным", голь перекатная, небом): когда на Луну точно трезвость резкость навели и она вошла в резонанс с моим собственным пульсом.
Я, однако, не про зависимость от "пятен на солнце" говорю, и не про прямохождение во сне, изображённое на обложке "Умственных эпидемий", но об особой проницаемости границ, для которых внезапно перестают существовать стены и корки. Укрываешься двумя одеялами, топишь камин, но мёрзлая змейка, как прежде, как межрёберная невралгия, струится куда-то вниз. Мимо подбородка, в самую что ни на есть мякотку. В солнечное сплетение, что ночью чёрного цвета, в сны.
И ведь были морозы покруче - в прошлые годы я здесь же описывал вполне рабочую обстановку почти за тридцать, когда куртка превратилась в скафандр и более уже не движется, не ходит. Но при этом живёшь и действуешь как ни в чём не бывало - главное натопить комнату и тело так, чтобы из воздуха исчезли любые оттенки и колебания.
Про недвижимость . Я же каждый день, точно стрела, пересекаю город с крайнего юга на крайний север. На троллейбусе, который, к тому же, редко ходит. Смерзнешься на остановке (на двери придорожной лавчонки табличка: "ожидающим транспорта не входить, ждать на улице"), покуда дождёшься.
А, как только транспортное средство придёт, кидаешься внутрь. Забиваешься в угол, каменным комком забытой кем-то жевательной резинки, съёжившись как раз под экраном, на котором всю дорогу, с юга на север, показывают прелести индонезийских курортов и какие-нибудь горячие баскские праздники. Кто-то, видимо, выиграл тендер и обогатился за счёт этих экранов, повешенных за спиной у водителя; вот и сидит теперь в Бильбао, а не здесь, внутри сугроба-на-колёсиках, промерзшего до такой степени, что уже даже не греет.
И даже не считает шаги: в новом айфоне, купленном в конце осени, оказалась программка, считающая метры и километры, пройденные за день. Теперь оказывается, что, порой, я по дому набегаю свою норму в четыре км быстрее, чем пересекая город по прямой. Точнее, пересекая, я еду, а не иду, вот программка и простаивает, а дома, оттаяв, она бегает вместе со мной по этажам, как мадам Грицацуева в исполнении Натальи Крачковской из знаменитого фильма. Однако, самым протяжённым в январе вышел день поликлиники и сдачи анализов, растянувшийся, если верить пошаговым цифрам, в значения равные хорошему итальянскому музею.
Странно, но днём становится холоднее, чем ночью. Вероятно, из-за того, что не только чувствуешь, но и видишь угрюм-реку заброшенности нашей. Которой нет ни конца, ни края, ни берега, ни неба: снег начал идти когда лежал под капельницей. Лежал и смотрел через окно как сверху поступает лекарство. Забеливая расстояния. Отменяя ренессансное открытие перспективы. Превращаясь в обратную сторону зеркала.
Потом снова ждал семёрку на остановке, чрез утеплённые подошвы прирастая к родной земле. Скрашивал ожидание наблюдением за нравами. Партизанил за чуваком из навороченного джипа, покупавшего шаверму в грошовом киоске (даже бы я побрезговал) и за офисами быстрых денежних кредитов - их павильонов-посольств разных "микроплатёжных систем" на вполне затрапезной остановке "Импульс" в начале Металлургического района (!) насчитал пять!
Откуда у людей столько денег мне непонятно. Откуда вообще в Чердачинске взять столько платёжеспособных дебилов, чтобы можно было загрузить работу таких торопливо толпящихся кредиторов непонятно вдвойне.
С милого севера в сторону южную ехал сидя, держал ступни на весу, незаметно качая мышцу полнейшей акклиматизации. Старался не прижиматься боком к стенке, от которой даже не дуло, но она просто была. С заиндевевшим окном.
Этот холод профилактический, терапевтический и "носит предварительный характер". Приуготавливает и готовит. Дальше страшно уже не будет. Холодно тоже.
Папа пришёл после дежурства, разобрал ёлку, а теперь прибивает над камином фотографии Лены и Полины в красивых рамках. Все комнаты родительского дома (особенно в библиотеке, где масса книжных шкафов и десятков полок позволяют) увешаны и обставлены изображениями лиц, любимых и родных: память хочется сделать материально осязаемой, чтобы её, в минуты слабости и нехватки, можно было потрогать руками. Или, хотя бы, знать, что, в любой момент, её можно будет коснуться.
За день до дня рождения, скидывая снимки из маминого телефона на флешку, имел с ней такой диалог. Я её спрашивал зачем она печатает сотни фотографий задорого (порой, получая из фотокомбината целые толстые пачки), когда все они есть в компе. Мама посмотрела на меня недоумённо.
- Во-первых, так неудобно смотреть: компьютер неповоротлив, телефон, конечно, можно вертеть в разные стороны, но он мелкоскопичен. Во-вторых, комп может в любой момент накрыться…
Конечно, в её словах есть резон, но мне уже не избавиться от важной разницы ощущений - в компьютере старые снимки не так грустны, как в реале. Все они в пк оказываются грудой неизменяемых файлов; в них ещё можно залезть как бы случайно, делая ту или иную работу - проверить что-то для дневника, уточнить для романа. Ну, или же наткнуться на старинное изображение в соцсетях, нерегулируемых никем. Однако, желание открыть семейный фотоальбом вызывает во мне оторопь. Легко прорываемый нарыв тоски.
Я не люблю ни своего прошлого, ни некроэнергий, сочащихся от пожелтелых, жухлых прямоугольников, стареющих вместе с нами. Точно оборачиваясь, вместе с ними, назад, я вступаю в зону повышенного риска. Повышенных рисков. Хоть и не Орфей.
Поколения отличаются ещё и разным отношением к материальным объектам. Хотя, возможно, всё проще и дело в тоске родителей по отсутствующим детям, зависающим в других городах и странах. У 82-летней И.К., которую я иногда навещаю, семейных фотографий не так много, поэтому роль собеседников и оберегов выполняют куклы. Она их раскладывает по книжным полкам - примерно так же, как мои родители раскладывают по книжным стеллажам фотографии детей и внуков, и награждает крохотные фигурки любимыми именами.
Когда придёшь, рассказывает про них истории, объясняет рассадку. Жуткое, вопиющее одиночество, давным-давно превратившееся в мученичество.