Вино зимы и запахи звёзд. Дневник январского равноденствия
Весь январь жгли камин. Украшательство и декор превратились в важный функционал: месяц выдался холодный, почти без просветов, снежный, вьюжный. Сильный ветер и снегопады каждый день, каждую ночь.
Вчерашний кончился с рассветом. Бушевал, пока все спали, рассеивал позёмку и сны, сворачивал котов калачиком, но стоило солнцу выйти из-за казарм, утихомирился, приручился. Мне, однако, нужно было ехать в поликлинику через весь город (вот прямо через весь: мы живём в посёлке на самом юге, а ЧМЗ с университетской клиникой и, значит, с хорошими врачами - местные Химки) в пустом троллейбусе, но, пока, затемно, шёл до остановки, преодолевал сопротивление материала, выгибался тетивой.
В такие дни тьма кажется вечной, беспробудной, максимально естественным состоянием природы, а сугробы в рост - метафорой всеобщей заброшенности.
Как если мы всё больше и больше отгораживаемся от прочего мира, Москвы, Путина, цен на доллары и на нефть, погружаясь в анабиоз.
Позже, разглядывая улицы сквозь заиндевевшее окно (наледь и иней скрывают их немытость, точно это нарочный такой новогодний фотофильтр), наблюдал за тем, как рассветные перекрёстки превращаются в какой-то другой, будто бы, заполярный город.
Ну, скажем, в Норильск с его вечной мерзлотой, так, как Норильск показывают нам в новостях: автомобили, выдыхающие через нос активные и терпкие клубы пара. Люди-биссектрисы идущие через шоссе по прямой. Ярко освещённые окна школы, напоминающие портал в иное измерение.
Весь январь, по очереди, было пасмурно или хмуро. То вместе, то поврозь, а то попеременно. Солнце если и выглядывало, то по ошибке, как тот купальщик, что выйдя из моря на мороз, стремится скорее укутаться в полотенце, похожее на одеяло. Солнцезащитные очки, привезённые из Москвы, так и остались нерасчехлёнными.
Пушкин, разумеется, случился (какая же русская зима без Пушкина), но то был не "мороз и солнце, день чудесный", а "Бесы", уворованные, как это красиво доказал Игорь П. Смирнов, у Вяземского.
Високосный продолжал косячить с самого начала. В другой день метель началась с рассветом, проснувшись вместе с людьми. У неё ведь тоже, точно такой же рабочий день, как и у всех остальных коммунальщиков.
Дом причалил к рассвету, успокоился, угомонился - и вот тогда начало заходить сбоку и спереди, засыпать небесной рассадой, гнуть деревья, утрамбовывать пенопластовый наст в окружающих нас огородах. Придавливая залежи разноцветными запахами - иссиним поднебесным, розовощёким закатным, лиловым полуночным с вкраплением шорохов и дымов сразу же за пигушинским забором и бычиковским магазином, видимо, доживающим последние дни.
В троллейбусе всеобщее оледенение слегка подтаивает, из-за чего снова пахнет углём и почти обязательно шерстью - из-за варежек, шалей в скатку, валенок, какой-нибудь приблудной псины, ребристого пола, слегка заветренного морозцем, хронической усталости кондукторши, своим телом отапливающей пустой салон с открытыми ранами окон.
"Века накапливались здесь, и неумолимое время стёсывало один за другим углы, просеивало сквозь своё сито свет, посыпало всё вокруг неосязаемой пылью и даже поместило в комнату этот шедевр безмятежности; вероятно нигде не чувствовался лучше, чем в этом старинном дворце, всецело нейтрализующий гений города, который освобождал предметы от их слишком навязчивой конкретности и в конце концов придавал декорациям повседневной жизни целебные свойства некоего мягкого бальзама и полную незначительность пейзажа…" (из романа Жюльена Грака "Побережье Сирта" в переводе В. А. Никитина, "Прогресс", Москва, 1991, стр. 168)
Пробираясь к поликлинике, переваливаясь через заносы, я вдруг понял, что любую непогоду воспринимаю как игру. Не квест и не "отклонение от нормы", но предложение поучаствовать в чём-то, что помимо тебя, эффектно, но безопасно. Расцвечивает бесцветные, безвкусные дни, но не настаивает на себе, достаточно войти в любое отапливаемое помещение. Непогода мне по нраву. Она меня бодрит и тешит. Предлагает мне предложенные обстоятельства, легко, точно верхняя одежда, сменяемые на костюм выходного дна.
Я, конечно, попал: для работы мне понадобилось перечитать пару тетрадей со старыми дневниками. Какой же это кошмар и кромешный ужас. То, что я тогда писал и как писал, что думал и что переживал. Даже не знаю, с чем можно сравнить этот подванивающий пылью холодок тотальной неловкости за себя и за своё время.
Ни в коем случае, не отказываясь от себя позавчерашнего или хотя бы от одной из актрисуль, и? с отвращением читая жизнь свою, думаю, как же поступить с этими тетрадями, которые, с одной стороны, жалко, но, с другой, вор должен сидеть в тюрьме использованную туалетную бумагу, старые бинты, тампоны и марлю, следует утилизовывать. Даже если рука не поднимается. Такая там кромешность, покруче январской погоды, честное слово.
В утреннем стационаре, где нянечки и врачи, попрятанные по гулким кабинетам, движутся точно в замедленной съёмке, как личинки, решающие окуклиться на твоих глазах, тонким слоем мажется масло другой жизни. Иного агрегатного состояния (причём, агрегат этот, латанный-перелатанный, вылез, как из-под пятницы, суббота, из поздних шестидесятых.
Очень хотелось бы передать ощущение того, как ты практически ночью выезжаешь из пустого посёлка, скрипишь большими колёсами по Уфимке и Свердловскому, мчишь по Долине Смерти, отделяющей ЧМЗ от всего остального Чердачинска, затем ковыляешь сквозь наст и квест, всё время один, одинок, весьма уязвимый да неприкаянный, а тут, стоит дверь отворить, идёт иная какая-то жизнь, куда попадаешь как в данность.
У меня на Соколе каждый раз возникает точно такое же чувство, когда из пустоты Усиевича попадаешь в большой магазин или выходишь на Ленинградку, где всё круглосуточно так, как, де, надо.
Ощущение, собственно, в том, что, выходя из подъезда, ты только умом понимаешь, что делаешь верно: что там, где задумал, увидишь людей и исполнишь свою надобу, так как вся эмпирика вокруг не вопиёт, но бормочет сквозь сон, как бобок, что "тихо мир спит окрест мира, в котором сплю я..."
Январь, и это связано с моим днём рождением, это всегда ухаб, провал, безмолвие и затяжная сонница. Верхушка года, пик горки, с которой вот сейчас, буквально через минуту, покатится вниз, всё набирая и набирая скорость, бег дней.
Вчера исполнилось четыре года параличу Белла; вчера (так уж совпало) Леночке исполнилось сорок лет и это невероятная, не укладывающаяся в голове дата: она всё ещё для меня ребёнок, из-за чего отношение к ней как к жеребёнку (как сейчас помню мамин выкрик папе "уронишь же ребёнка" на лестнице подъезда по Пушкина, где жили тогда Литвинские) теперь всё больше переносится на её дочь Полину.
Впрочем, Полина немного другая, в ней, сквозь детскость, сразу проступает взрослость и та окончательность, что зовётся "постоянным возрастом", а Лена мне и сейчас, порой, кажется девочкой перед самым своим пробуждением (вот в чём мама и дочка похожи, так это в том, что, проснувшись, не сразу соединяют сознанье и разум, долго приходят в себя, качаясь на крыльях сонных остатков, водят по сторонам большими глазами, в которых, каждый раз, стоит талая вода удивленья).
Ох, Лена, лучший мой подарочек - это, конечно же, ты, так что, пожалуйста, долгие лета!
И я снова оказываюсь в стационаре, возле двери какого-нибудь кабинета, в очереди, среди людей. Думаю, что, как странно: наше здоровье зависит от других людей. И, значит, от государства. То есть, когда у человека возникают вопросы, он идёт к специалистам, отношения с которыми регулируются нормативными актами, намертво напрочь привязывая нас к тому, что от нас не зависит.
Даже наше собственное тело придаёт нас в пользу страны и тоталитарной власти, за века выковавшего особый тип подозрительного и недоверчивого человека, рассчитывающего только на себя даже больше первопоселенцев в девственных прериях. Чем больше здоровья - тем сильней независимость от чего бы то ни было. Государство однажды заводится от страха и из страха - насилия, беды, болезней, слабостей и всего остального со знаком минус.
Сегодня минус 15. Завтра полнолуние. Мне 47. Полёт нормальный. Хотя суббота и похожа на пятницу. Интересно, захочется ли мне убивать сегодняшние дневниковые записи через четверть века, ебж, точно так же, как сегодня тетрадки 80-х? Через 25 мне будет 72, так что могу уже не "ебж". И тогда всё равно.
Вчерашний кончился с рассветом. Бушевал, пока все спали, рассеивал позёмку и сны, сворачивал котов калачиком, но стоило солнцу выйти из-за казарм, утихомирился, приручился. Мне, однако, нужно было ехать в поликлинику через весь город (вот прямо через весь: мы живём в посёлке на самом юге, а ЧМЗ с университетской клиникой и, значит, с хорошими врачами - местные Химки) в пустом троллейбусе, но, пока, затемно, шёл до остановки, преодолевал сопротивление материала, выгибался тетивой.
В такие дни тьма кажется вечной, беспробудной, максимально естественным состоянием природы, а сугробы в рост - метафорой всеобщей заброшенности.
Как если мы всё больше и больше отгораживаемся от прочего мира, Москвы, Путина, цен на доллары и на нефть, погружаясь в анабиоз.
Позже, разглядывая улицы сквозь заиндевевшее окно (наледь и иней скрывают их немытость, точно это нарочный такой новогодний фотофильтр), наблюдал за тем, как рассветные перекрёстки превращаются в какой-то другой, будто бы, заполярный город.
Ну, скажем, в Норильск с его вечной мерзлотой, так, как Норильск показывают нам в новостях: автомобили, выдыхающие через нос активные и терпкие клубы пара. Люди-биссектрисы идущие через шоссе по прямой. Ярко освещённые окна школы, напоминающие портал в иное измерение.
Весь январь, по очереди, было пасмурно или хмуро. То вместе, то поврозь, а то попеременно. Солнце если и выглядывало, то по ошибке, как тот купальщик, что выйдя из моря на мороз, стремится скорее укутаться в полотенце, похожее на одеяло. Солнцезащитные очки, привезённые из Москвы, так и остались нерасчехлёнными.
Пушкин, разумеется, случился (какая же русская зима без Пушкина), но то был не "мороз и солнце, день чудесный", а "Бесы", уворованные, как это красиво доказал Игорь П. Смирнов, у Вяземского.
Високосный продолжал косячить с самого начала. В другой день метель началась с рассветом, проснувшись вместе с людьми. У неё ведь тоже, точно такой же рабочий день, как и у всех остальных коммунальщиков.
Дом причалил к рассвету, успокоился, угомонился - и вот тогда начало заходить сбоку и спереди, засыпать небесной рассадой, гнуть деревья, утрамбовывать пенопластовый наст в окружающих нас огородах. Придавливая залежи разноцветными запахами - иссиним поднебесным, розовощёким закатным, лиловым полуночным с вкраплением шорохов и дымов сразу же за пигушинским забором и бычиковским магазином, видимо, доживающим последние дни.
В троллейбусе всеобщее оледенение слегка подтаивает, из-за чего снова пахнет углём и почти обязательно шерстью - из-за варежек, шалей в скатку, валенок, какой-нибудь приблудной псины, ребристого пола, слегка заветренного морозцем, хронической усталости кондукторши, своим телом отапливающей пустой салон с открытыми ранами окон.
"Века накапливались здесь, и неумолимое время стёсывало один за другим углы, просеивало сквозь своё сито свет, посыпало всё вокруг неосязаемой пылью и даже поместило в комнату этот шедевр безмятежности; вероятно нигде не чувствовался лучше, чем в этом старинном дворце, всецело нейтрализующий гений города, который освобождал предметы от их слишком навязчивой конкретности и в конце концов придавал декорациям повседневной жизни целебные свойства некоего мягкого бальзама и полную незначительность пейзажа…" (из романа Жюльена Грака "Побережье Сирта" в переводе В. А. Никитина, "Прогресс", Москва, 1991, стр. 168)
Пробираясь к поликлинике, переваливаясь через заносы, я вдруг понял, что любую непогоду воспринимаю как игру. Не квест и не "отклонение от нормы", но предложение поучаствовать в чём-то, что помимо тебя, эффектно, но безопасно. Расцвечивает бесцветные, безвкусные дни, но не настаивает на себе, достаточно войти в любое отапливаемое помещение. Непогода мне по нраву. Она меня бодрит и тешит. Предлагает мне предложенные обстоятельства, легко, точно верхняя одежда, сменяемые на костюм выходного дна.
Я, конечно, попал: для работы мне понадобилось перечитать пару тетрадей со старыми дневниками. Какой же это кошмар и кромешный ужас. То, что я тогда писал и как писал, что думал и что переживал. Даже не знаю, с чем можно сравнить этот подванивающий пылью холодок тотальной неловкости за себя и за своё время.
Ни в коем случае, не отказываясь от себя позавчерашнего или хотя бы от одной из актрисуль, и? с отвращением читая жизнь свою, думаю, как же поступить с этими тетрадями, которые, с одной стороны, жалко, но, с другой, вор должен сидеть в тюрьме использованную туалетную бумагу, старые бинты, тампоны и марлю, следует утилизовывать. Даже если рука не поднимается. Такая там кромешность, покруче январской погоды, честное слово.
В утреннем стационаре, где нянечки и врачи, попрятанные по гулким кабинетам, движутся точно в замедленной съёмке, как личинки, решающие окуклиться на твоих глазах, тонким слоем мажется масло другой жизни. Иного агрегатного состояния (причём, агрегат этот, латанный-перелатанный, вылез, как из-под пятницы, суббота, из поздних шестидесятых.
Очень хотелось бы передать ощущение того, как ты практически ночью выезжаешь из пустого посёлка, скрипишь большими колёсами по Уфимке и Свердловскому, мчишь по Долине Смерти, отделяющей ЧМЗ от всего остального Чердачинска, затем ковыляешь сквозь наст и квест, всё время один, одинок, весьма уязвимый да неприкаянный, а тут, стоит дверь отворить, идёт иная какая-то жизнь, куда попадаешь как в данность.
У меня на Соколе каждый раз возникает точно такое же чувство, когда из пустоты Усиевича попадаешь в большой магазин или выходишь на Ленинградку, где всё круглосуточно так, как, де, надо.
Ощущение, собственно, в том, что, выходя из подъезда, ты только умом понимаешь, что делаешь верно: что там, где задумал, увидишь людей и исполнишь свою надобу, так как вся эмпирика вокруг не вопиёт, но бормочет сквозь сон, как бобок, что "тихо мир спит окрест мира, в котором сплю я..."
Январь, и это связано с моим днём рождением, это всегда ухаб, провал, безмолвие и затяжная сонница. Верхушка года, пик горки, с которой вот сейчас, буквально через минуту, покатится вниз, всё набирая и набирая скорость, бег дней.
Вчера исполнилось четыре года параличу Белла; вчера (так уж совпало) Леночке исполнилось сорок лет и это невероятная, не укладывающаяся в голове дата: она всё ещё для меня ребёнок, из-за чего отношение к ней как к жеребёнку (как сейчас помню мамин выкрик папе "уронишь же ребёнка" на лестнице подъезда по Пушкина, где жили тогда Литвинские) теперь всё больше переносится на её дочь Полину.
Впрочем, Полина немного другая, в ней, сквозь детскость, сразу проступает взрослость и та окончательность, что зовётся "постоянным возрастом", а Лена мне и сейчас, порой, кажется девочкой перед самым своим пробуждением (вот в чём мама и дочка похожи, так это в том, что, проснувшись, не сразу соединяют сознанье и разум, долго приходят в себя, качаясь на крыльях сонных остатков, водят по сторонам большими глазами, в которых, каждый раз, стоит талая вода удивленья).
Ох, Лена, лучший мой подарочек - это, конечно же, ты, так что, пожалуйста, долгие лета!
И я снова оказываюсь в стационаре, возле двери какого-нибудь кабинета, в очереди, среди людей. Думаю, что, как странно: наше здоровье зависит от других людей. И, значит, от государства. То есть, когда у человека возникают вопросы, он идёт к специалистам, отношения с которыми регулируются нормативными актами, намертво напрочь привязывая нас к тому, что от нас не зависит.
Даже наше собственное тело придаёт нас в пользу страны и тоталитарной власти, за века выковавшего особый тип подозрительного и недоверчивого человека, рассчитывающего только на себя даже больше первопоселенцев в девственных прериях. Чем больше здоровья - тем сильней независимость от чего бы то ни было. Государство однажды заводится от страха и из страха - насилия, беды, болезней, слабостей и всего остального со знаком минус.
Сегодня минус 15. Завтра полнолуние. Мне 47. Полёт нормальный. Хотя суббота и похожа на пятницу. Интересно, захочется ли мне убивать сегодняшние дневниковые записи через четверть века, ебж, точно так же, как сегодня тетрадки 80-х? Через 25 мне будет 72, так что могу уже не "ебж". И тогда всё равно.