Призывной пункт декабря
Люблю короткие дни конца года, хотя они ощутимо сжимают «рабочую повестку» до вполне осязаемой пружины. В будни, когда нужно затемно тащиться на службу, а вся жизнь сконцентрирована в метро, этот путь, туда и обратно, заключает мою жизнь в полукруглые скобки и как бы выносит уличную темень за рамки конкретного дня, промельк которого схож с запахом, внезапно настигшим где-то посредине дороги.
Ещё лучше, если не нужно никуда идти, можно читать и писать, не думая о последствиях, потом отсыпаться, вставая, когда стемнело. В первое мгновение ещё даже не понимаешь, где оказался: ещё не рассвело или уже стемнело? Почти всегда, в 99% случаев оказывается, что «и вовсе стемнело», день пробежал свою гамму куда-то мимо всех нот. Значит, можно вновь возвратиться к бдениям предыдущей ночи: писать и читать, заваривая мяту с мандаринными корками и каркадэ, не выходя из округлых скобок куда-то наружу.
Или выйти за хлебом и узнать, что идёт снег, похожий на дождь. В снегопад Сокол превращается в окраину провинциального городка, построенного военнопленными, вернувшимися на родину. Здесь тихо и пусто, только снежинки шоркают по граням спичечного коробка, в который превращается дорога до «Биллы».
Внутри магазина светло и кипит жизнь, как если она никогда здесь не застывает. Идёшь в темноту, потом попадаешь в яркий свет и многолюдье, совсем как в метро, из которого снова ныряешь в ночь, точно в омут. Совсем как по дороге в газету, когда двор безлюден и тёмен (только тени отбрасывают тени голых деревьев на стены домов, из-за чего кажется, что между окнами многоэтажек проступают трещины или вены, незаметные летом: сокрытые листвой), но стоит приблизиться к Ленинградке, где слепят огни, снуют машины и люди (очень много приезжих - любое метро как вокзал), как если нельзя остановить суету хоть на минуту, понимаешь: декабрь. Вторая его половина.
Снежинки царапают фотоплёнку лица, обжигают эмульсию негатива. Снег скрадывает расстояния так, что руки не успевают устать от сумок, нагруженных скученной, скучной едой.
Когда я сильно устаю, мне начинает казаться, что я умираю. Силы уходят примерно так же, как, по моим представлениям, выходит из тела жизнь. Все эти дни (уже больше недели) я воюю со снами, постоянно забрасывающими на мою территорию всяких лазутчиков. Ну, что ты придумаешь на этот раз, спрашиваю я центр управления сонного царства, прикладываясь виском к подушке. Центр не устаёт развлекаться, а отсутствие солнца делает виденья из снов практически нерастворимыми.
То есть, они вынуждены, эти образы из недовольного прошлого, отказывающегося закруглиться, сопровождать меня в метро и в «Биллу», как тот неразменный рубль, являющийся главным богатством давно проживающего человека.
Я тут недавно думал, что курение - явственная метафора (если метафора) прожигания жизни. Мол, закуривая, ощутимо убываешь, понимая, что тратишь здоровье, отнимая его от будущего. Штука, однако, в том, что любой процесс, чем бы не занимался, занимает какую-то часть проживания и тоже ведь отнимает задаток. Просто курение делает всё это видимым и понятным до боли в бронхах. Разница есть, но она несущественна. По крайней мере, сейчас, мне именно так это видится.
Сны меня так заколебали, что я решил возобновить управление ими. Когда-то я это умел, но забыл или же разленился. Потерял упругость и бдительность. Всё дело в том, что есть же стержень сознания, не перегорающий даже во сне. Это, вероятно, и есть тот самый внутренний голос, который нельзя ни с кем спутать, но можно только заставить себя его не услышать. Что и случается постоянно, сплошь и рядом, когда не веришь, тому, что видишь или чувствуешь, по каким-то причинам, ну, просто не хочешь верить нутру.
Внутренний голос во сне превращается в закадровый; он не комментирует то, что там происходит, хотя, конечно, и комментирует тоже, но, если точнее, выступает как навигатор, предлагая двигаться в ту или иную сторону. Или же отклониться от намеченного маршрута куда-то вбок. Навигатор же не участвует в движении, но, тем не менее, как-то ему соответствует.
Мне надоело засыпать как собираться на войну, надоело чувствовать себя новобранцем; вот я снова и снова включаю свой навигатор, опережающий инерцию грёз, катящихся куда-то клубком, на доли секунды, в которые можно исправить непоправимое. То есть, во сне нет ничего непоправимого, вот что я хотел зафиксировать, потому что всегда придёт на помощь закадровый голос и переменит агрегатное состояние сна на более отвлечённое или же безопасное.
Собственно, кошмар и есть неуправляемый сон, не желающий слышать своего навигатора - совсем как в жизни, когда предпочитаешь не слышать чуйку нутрянки или же когда за кадром что-то ломается или батарейки просели и звуки безгласно выходят откуда-то из бездонного дна, но не достигают покрышки.
Единственное с чем не может справиться этот опередитель - это моё прошлое, имеющее полную независимость от карты. Или же (тоже версия) мне, на самом деле, просто хочется оказаться там, внутри этого светлого (потому что в прошлом всегда день - ночь во сне это сон без сна, когда упал в колодец и проснулся, как ни в чём не бывало, без памяти, без прошлого, весь помятый, точно воскрес, но не до конца и нужно пройти дополнительные бюрократические процедуры перемещения, дабы восстановиться после воскрешения полностью), светлого дна, который обижал и обижает. Но только обида, ласковая и нежная, совсем как мама, даёт возможность погостить там, где всё «как и прежде», лишние доли минут.
Чем теснее декабрь - тем просторней «обида» (нужно взять её в кавычки, так как это и не совсем обида, и, может быть, не обида вовсе, но нехватка и тяга к восстановлению баланса, к достраиванию справедливости, которой слегка не хватило в какой-то, теперь ослепляющий, момент для торжества полноты чего-то, пойми, непонятно чего), тем протяжнее сны. Это Сокол сжимается вечерами в лоскутья шагреневой кожи, а внутри, где безветрие, пустошь и внутренний голос, поражающий мудростью несуетных суждений, царит вечная горизонталь фотографической панорамы, в которой уже хрен чего сдвинешь с того света со своего места.
Ещё лучше, если не нужно никуда идти, можно читать и писать, не думая о последствиях, потом отсыпаться, вставая, когда стемнело. В первое мгновение ещё даже не понимаешь, где оказался: ещё не рассвело или уже стемнело? Почти всегда, в 99% случаев оказывается, что «и вовсе стемнело», день пробежал свою гамму куда-то мимо всех нот. Значит, можно вновь возвратиться к бдениям предыдущей ночи: писать и читать, заваривая мяту с мандаринными корками и каркадэ, не выходя из округлых скобок куда-то наружу.
Или выйти за хлебом и узнать, что идёт снег, похожий на дождь. В снегопад Сокол превращается в окраину провинциального городка, построенного военнопленными, вернувшимися на родину. Здесь тихо и пусто, только снежинки шоркают по граням спичечного коробка, в который превращается дорога до «Биллы».
Внутри магазина светло и кипит жизнь, как если она никогда здесь не застывает. Идёшь в темноту, потом попадаешь в яркий свет и многолюдье, совсем как в метро, из которого снова ныряешь в ночь, точно в омут. Совсем как по дороге в газету, когда двор безлюден и тёмен (только тени отбрасывают тени голых деревьев на стены домов, из-за чего кажется, что между окнами многоэтажек проступают трещины или вены, незаметные летом: сокрытые листвой), но стоит приблизиться к Ленинградке, где слепят огни, снуют машины и люди (очень много приезжих - любое метро как вокзал), как если нельзя остановить суету хоть на минуту, понимаешь: декабрь. Вторая его половина.
Снежинки царапают фотоплёнку лица, обжигают эмульсию негатива. Снег скрадывает расстояния так, что руки не успевают устать от сумок, нагруженных скученной, скучной едой.
Когда я сильно устаю, мне начинает казаться, что я умираю. Силы уходят примерно так же, как, по моим представлениям, выходит из тела жизнь. Все эти дни (уже больше недели) я воюю со снами, постоянно забрасывающими на мою территорию всяких лазутчиков. Ну, что ты придумаешь на этот раз, спрашиваю я центр управления сонного царства, прикладываясь виском к подушке. Центр не устаёт развлекаться, а отсутствие солнца делает виденья из снов практически нерастворимыми.
То есть, они вынуждены, эти образы из недовольного прошлого, отказывающегося закруглиться, сопровождать меня в метро и в «Биллу», как тот неразменный рубль, являющийся главным богатством давно проживающего человека.
Я тут недавно думал, что курение - явственная метафора (если метафора) прожигания жизни. Мол, закуривая, ощутимо убываешь, понимая, что тратишь здоровье, отнимая его от будущего. Штука, однако, в том, что любой процесс, чем бы не занимался, занимает какую-то часть проживания и тоже ведь отнимает задаток. Просто курение делает всё это видимым и понятным до боли в бронхах. Разница есть, но она несущественна. По крайней мере, сейчас, мне именно так это видится.
Сны меня так заколебали, что я решил возобновить управление ими. Когда-то я это умел, но забыл или же разленился. Потерял упругость и бдительность. Всё дело в том, что есть же стержень сознания, не перегорающий даже во сне. Это, вероятно, и есть тот самый внутренний голос, который нельзя ни с кем спутать, но можно только заставить себя его не услышать. Что и случается постоянно, сплошь и рядом, когда не веришь, тому, что видишь или чувствуешь, по каким-то причинам, ну, просто не хочешь верить нутру.
Внутренний голос во сне превращается в закадровый; он не комментирует то, что там происходит, хотя, конечно, и комментирует тоже, но, если точнее, выступает как навигатор, предлагая двигаться в ту или иную сторону. Или же отклониться от намеченного маршрута куда-то вбок. Навигатор же не участвует в движении, но, тем не менее, как-то ему соответствует.
Мне надоело засыпать как собираться на войну, надоело чувствовать себя новобранцем; вот я снова и снова включаю свой навигатор, опережающий инерцию грёз, катящихся куда-то клубком, на доли секунды, в которые можно исправить непоправимое. То есть, во сне нет ничего непоправимого, вот что я хотел зафиксировать, потому что всегда придёт на помощь закадровый голос и переменит агрегатное состояние сна на более отвлечённое или же безопасное.
Собственно, кошмар и есть неуправляемый сон, не желающий слышать своего навигатора - совсем как в жизни, когда предпочитаешь не слышать чуйку нутрянки или же когда за кадром что-то ломается или батарейки просели и звуки безгласно выходят откуда-то из бездонного дна, но не достигают покрышки.
Единственное с чем не может справиться этот опередитель - это моё прошлое, имеющее полную независимость от карты. Или же (тоже версия) мне, на самом деле, просто хочется оказаться там, внутри этого светлого (потому что в прошлом всегда день - ночь во сне это сон без сна, когда упал в колодец и проснулся, как ни в чём не бывало, без памяти, без прошлого, весь помятый, точно воскрес, но не до конца и нужно пройти дополнительные бюрократические процедуры перемещения, дабы восстановиться после воскрешения полностью), светлого дна, который обижал и обижает. Но только обида, ласковая и нежная, совсем как мама, даёт возможность погостить там, где всё «как и прежде», лишние доли минут.
Чем теснее декабрь - тем просторней «обида» (нужно взять её в кавычки, так как это и не совсем обида, и, может быть, не обида вовсе, но нехватка и тяга к восстановлению баланса, к достраиванию справедливости, которой слегка не хватило в какой-то, теперь ослепляющий, момент для торжества полноты чего-то, пойми, непонятно чего), тем протяжнее сны. Это Сокол сжимается вечерами в лоскутья шагреневой кожи, а внутри, где безветрие, пустошь и внутренний голос, поражающий мудростью несуетных суждений, царит вечная горизонталь фотографической панорамы, в которой уже хрен чего сдвинешь с того света со своего места.