"Дневники Энди Уорхола" под редакцией Пэт Хэкетт. 1976 - 1987. "Ад Маргенем пресс"
Внутри этой книги, похожей на телефонный справочник, уже очень скоро настигает ощущение, впрочем, знакомое по другим его книгам и текстам, что ты и сам являешься немного Энди Уорхолом. Причём, чем глубже погружаешься в тысячестраничный том, тем сильнее это чувство крепнет.
Дело не в том, что хочется славы или бесконечной движухи, заполненной постоянными событиями (впечатлений от одного дня жизни художника, постоянно вращающегося среди главных мировых звёзд, лично мне могло бы хватить на годы), но в чудесной простоте, с каким Уорхол надиктовывал по телефону ассистентке Пэт Хэккет (она теперь и выпустила эту выжимку - совершенно уже неподъёмный аутентичный объём записей был гораздо больше) свои труды и дни.
Поначалу кажется, что эта прямота, напоминающая прямодушие Шанси-садовника, персонажа повести Ежи Косинского (он, кстати, тоже появляется на очередной модной пати), который обо всём судил с крестьянской точки зрения, воспринимаемой окружающими людьми в качестве универсальных метафор. Однако, ощущение это обманчиво - за ним скрывается (и даже прячется) мощный интеллект, перерабатывающий огромное (превышающее норму) количество информации.
Уорхола хочется назвать «продуктом американской цивилизации», зацикленном на деньгах, успехе, сексе, курнокопии и постоянном притоке новых впечатлений. То ест, на материях простых и очевидных, кажущихся «русскому человеку» недостаточными и, порой, стыдными: базовые «ценности» для нас слишком прямолинейны - мы начинаем осознания себя в мире сразу же с надстройки.
Это, кстати, интересный момент разницы двух культур, нашей и капиталистической: Энди с такой откровенностью фиксирует расходы (всегда вставляя в текст поденных записей цены на такси) и доходы, смакует покупки и приобретения, хвастается своей востребованностью и знаменитостью, постоянно подкачиваемой медиаучастием, что русскому человеку такая мелочность кажется бездуховной и попросту неприличной. Кажется, что в мире нью-йоркской богемы, с её ежедневными тусовками, ресторанами, вернисажами и журфиксами, нет вообще никаких вертикальных измерений, одна сплошная горизонталь, не нарушаемая даже небоскрёбами.
Хотя, на самом деле, разница между нами и «бездуховным западом» не столь велика, особенно если касаться внешнего, то есть, социального облика человека, а не сокровенных глубин - любая общественная жизнь строится по стереотипным правилам и законам, сочетающим экономику с биологией.
Где Энди Уорхол с его полностью оплаченным тщеславием и где я, но, тем не менее, феноменологическая работа, которую художник на автомате проделывает в своих ежедневных отчётах, идеально ложится на любое, удобренное интеллектом, сознание.
Кажется, что мышление Уорхола интенционально. Подобно Гуссерлю, придумавшему феноменологию и её процедуры, Уорхол вычленяет главное во всём, что с ним происходит и базисное во всех людях, что его окружают, а так же в том, что он видит. Касается ли это стран и городов, в которые он ездит или же картин, которые сочиняет на ходу или рассматривает на выставках (или даже сплетен, которые он обожает): любое его наблюдение содержит точные смысловые центры, снайперски отделённые от всего лишнее.
Поп-арт и стал феноменологией этого искусственного, полностью сотворённого человеком мира, заменившего и подменившего натуральную природу; способом понимания и постоянного уточнения многочисленных вторичных и третичных моделирующих систем, претендующих на первородство в цивилизациях больших городов, выросших из «асфальта» и закатанных в асфальт (ближайшая и максимально понятная аналогия здесь - сериал «Секс в большом городе»).
В этом Уорхол и его записи последних одиннадцати лет жизни, переполненные именами и фамилиями, нуждающимися в комментариях, оказываются близкими и даже родными любому современному человеку, страдающему от избытка ненужной информации. Уорхол, конечно же, гений, живший гораздо быстрее любого из нас, экстремал внутренних скоростей, многократно опередивший своё время. Фасеточное, клиповое и блоговое сознание его раскрывается в нынешних постиндустриальных широтах с какой-то пугающей меня остротой и свежестью.
Я всё время думал, кого же можно было бы поставить с ним в параллель из наших культурных деятелей. И не придумал никакой иной аналогии, нежели Дмитрия Александровича Пригова. Который вот точно так же был многогранен, сконцентрирован и напорист. Который точно так же посещал многочисленные тусовки и ходил, как на работу, на любые культурные и светские мероприятия.
Пригов, к сожалению, не оставил дневников. Да и разница между российской и американской культурой заключается ещё и в разной степени плотности. Наш контекст, даже в самые благоприятные и свободные (денежные, экономически и идеологически раскованные) времена никогда не был таким разнообразным и насыщенным, а, главное, оригинальным. Ведь, вместе с Энди Уорхолом, мы попадаем прямо в центр «нулевого меридиана» мировых художественных процессов, в эйдический пуп, вырабатывающий правила и законы, тренды и моды для всего остального человечества.
Так вышло, что Уорхол оказывается точкой отсчёта не только для своей тусовки и для всего богемного Нью-Йорка, за которым подтягивается и прочая Америка, но и целого мира, недоступного нам по определению. Хотя внутри себя, каждый из нас, являющийся центром и точкой отсчёта собственного существования, чувствует (или должен чувствовать) себя примерно так же. Но только в случае с королём поп-арта субъективные и объективные ощущения этого центра совпадают.
Конечно, эту многогранную (а всё, что делал Уорхол обладает ценностью «базовых метафор», способных откликаться на любой запрос и раскрываться в любую сторону) книгу можно читать и как исторический (или же этнографический) документ об эпохе пока ещё близкой, но, тем не менее, навсегда ушедшей. Или как травелог постоянно путешествующей интернациональной звезды, описывающей Кувейт, Венецию, Париж или Лондон так же дотошно, как и любой из своих дней, забитых делами.
Ну, или же как трактат о тщете всего сущего - ведь как бы не активничал Уорхол, заполняя дни встречами и событиями (а коробки и комнаты своей резиденции вещами и приглашениями, имеющими хоть какой бы то ни было интерес), конец всегда один. Истерическая подвижность внутренней и внешней жизни отступает перед смертью, как единственным неизменным уравнителем всего, что было есть и будет. Ведь, в отличие от хроникера, я знаю, сколько ему осталось. И что случится, например, с Майклом Джексоном, с которым он знакомится ещё в шоу «Джексон-5». Или с тем же Косинским, который покончит жизнь самоубийством после неприглядной истории с разоблачениями его фиктивной биографии. Не говоря уже о Трумане Капоте, Лиз Тейлор или Андрее Вознесенском, случайно залетевшем на нью-йоркский Олимп (Энди пытается затранскрибировать его фамилию, но у него ничего не получается).
Из-за чего особенно пристально вчитываешься в годы жизни персонажей американской богемы, всех этих миллионеров, коллекционеров, актеров, художников, певцов и фотографов, бойфрендов и травести, чьи имена сыплются как из рога изобилия и постранично комментируются Пэт Хэккет и радуешься, если они, как Лайза Минелли, нюхающая кокс с Михаилом Барышниковым, Мартин Скорсезе или Мик Джаггер с его постоянной/непостоянной спутницей Бьянкой, всё ещё живы. Вопрос только надолго ли?
Впрочем, книжка эта, помимо фактологической уникальности, увлекательности и демонстрации беспримерного ума, имеет ещё и терапевтическое значение - она, странно сказать, успокаивает. Погружает в себя, не даёт от себя оторваться, ощущением собственной надежности. Огромный, примерно в половину прустовской эпопеи, томина читается только дома - его не возьмёшь в дорогу или на работу. Попросту в сумку не влезет. Дневники Уорхола, чем бы он там не занимался и какой реальной ценностью не обладали его художества, - вынужденная «настольная книга». Её даже лёжа как следует не почитаешь: переплёт опасно выгибается, угрожая переломится и даже обрушиться (хотя сшивка блоков крепкая, но посмотрим, что с этим предметом выйдет дальше), требует положить экземпляр на твёрдую поверхность.
Являясь центром чужого мироздания, «Дневники Энди Уорхола» оказываются ещё и устойчивой точкой быта человека, который решился их осилить. Он ведь очень заметен, этот монументальный, вне привычных объёмов, книжный предмет и сразу же бросается в глаза, притягивает взгляд. Ты имеешь с ним отношения, даже если он закрыт, а ты занимаешься чем-то другим. Даже закрытый, он шумит потусторонним радио, активно внедряясь в твою собственную бытийную пустоту.
Весьма особое и неповторимое (в чём-то тупиковое) чтение, которое сложно ранжировать или определить на конкретную полку, настолько оно наособицу. Кружение одних и тех же людей и подходов (оптики и лейтмотивов, дающихся в вынужденном развитии изо дня в день) превращает эти дневники почти в документальный роман. Тем более, если учесть легендарность их автора, давным-давно ставшего героем книг и персонажем фильмов. Он уже внутри своих дневников легендарен, хотя и говорит о самом простом и насущном. Сочетание этих несочетаемых черт работает на ощущение причастности не только к чему-то великому, но, в том числе, и к самому себе, тихому и подпольному человеку, о существовании которого мало кому известно. Так как каждый из нас понятен только себе, а Энди Уорхол умудряется быть прозрачным для каждого.
Дело не в том, что хочется славы или бесконечной движухи, заполненной постоянными событиями (впечатлений от одного дня жизни художника, постоянно вращающегося среди главных мировых звёзд, лично мне могло бы хватить на годы), но в чудесной простоте, с каким Уорхол надиктовывал по телефону ассистентке Пэт Хэккет (она теперь и выпустила эту выжимку - совершенно уже неподъёмный аутентичный объём записей был гораздо больше) свои труды и дни.
Поначалу кажется, что эта прямота, напоминающая прямодушие Шанси-садовника, персонажа повести Ежи Косинского (он, кстати, тоже появляется на очередной модной пати), который обо всём судил с крестьянской точки зрения, воспринимаемой окружающими людьми в качестве универсальных метафор. Однако, ощущение это обманчиво - за ним скрывается (и даже прячется) мощный интеллект, перерабатывающий огромное (превышающее норму) количество информации.
Уорхола хочется назвать «продуктом американской цивилизации», зацикленном на деньгах, успехе, сексе, курнокопии и постоянном притоке новых впечатлений. То ест, на материях простых и очевидных, кажущихся «русскому человеку» недостаточными и, порой, стыдными: базовые «ценности» для нас слишком прямолинейны - мы начинаем осознания себя в мире сразу же с надстройки.
Это, кстати, интересный момент разницы двух культур, нашей и капиталистической: Энди с такой откровенностью фиксирует расходы (всегда вставляя в текст поденных записей цены на такси) и доходы, смакует покупки и приобретения, хвастается своей востребованностью и знаменитостью, постоянно подкачиваемой медиаучастием, что русскому человеку такая мелочность кажется бездуховной и попросту неприличной. Кажется, что в мире нью-йоркской богемы, с её ежедневными тусовками, ресторанами, вернисажами и журфиксами, нет вообще никаких вертикальных измерений, одна сплошная горизонталь, не нарушаемая даже небоскрёбами.
Хотя, на самом деле, разница между нами и «бездуховным западом» не столь велика, особенно если касаться внешнего, то есть, социального облика человека, а не сокровенных глубин - любая общественная жизнь строится по стереотипным правилам и законам, сочетающим экономику с биологией.
Где Энди Уорхол с его полностью оплаченным тщеславием и где я, но, тем не менее, феноменологическая работа, которую художник на автомате проделывает в своих ежедневных отчётах, идеально ложится на любое, удобренное интеллектом, сознание.
Кажется, что мышление Уорхола интенционально. Подобно Гуссерлю, придумавшему феноменологию и её процедуры, Уорхол вычленяет главное во всём, что с ним происходит и базисное во всех людях, что его окружают, а так же в том, что он видит. Касается ли это стран и городов, в которые он ездит или же картин, которые сочиняет на ходу или рассматривает на выставках (или даже сплетен, которые он обожает): любое его наблюдение содержит точные смысловые центры, снайперски отделённые от всего лишнее.
Поп-арт и стал феноменологией этого искусственного, полностью сотворённого человеком мира, заменившего и подменившего натуральную природу; способом понимания и постоянного уточнения многочисленных вторичных и третичных моделирующих систем, претендующих на первородство в цивилизациях больших городов, выросших из «асфальта» и закатанных в асфальт (ближайшая и максимально понятная аналогия здесь - сериал «Секс в большом городе»).
В этом Уорхол и его записи последних одиннадцати лет жизни, переполненные именами и фамилиями, нуждающимися в комментариях, оказываются близкими и даже родными любому современному человеку, страдающему от избытка ненужной информации. Уорхол, конечно же, гений, живший гораздо быстрее любого из нас, экстремал внутренних скоростей, многократно опередивший своё время. Фасеточное, клиповое и блоговое сознание его раскрывается в нынешних постиндустриальных широтах с какой-то пугающей меня остротой и свежестью.
Я всё время думал, кого же можно было бы поставить с ним в параллель из наших культурных деятелей. И не придумал никакой иной аналогии, нежели Дмитрия Александровича Пригова. Который вот точно так же был многогранен, сконцентрирован и напорист. Который точно так же посещал многочисленные тусовки и ходил, как на работу, на любые культурные и светские мероприятия.
Пригов, к сожалению, не оставил дневников. Да и разница между российской и американской культурой заключается ещё и в разной степени плотности. Наш контекст, даже в самые благоприятные и свободные (денежные, экономически и идеологически раскованные) времена никогда не был таким разнообразным и насыщенным, а, главное, оригинальным. Ведь, вместе с Энди Уорхолом, мы попадаем прямо в центр «нулевого меридиана» мировых художественных процессов, в эйдический пуп, вырабатывающий правила и законы, тренды и моды для всего остального человечества.
Так вышло, что Уорхол оказывается точкой отсчёта не только для своей тусовки и для всего богемного Нью-Йорка, за которым подтягивается и прочая Америка, но и целого мира, недоступного нам по определению. Хотя внутри себя, каждый из нас, являющийся центром и точкой отсчёта собственного существования, чувствует (или должен чувствовать) себя примерно так же. Но только в случае с королём поп-арта субъективные и объективные ощущения этого центра совпадают.
Конечно, эту многогранную (а всё, что делал Уорхол обладает ценностью «базовых метафор», способных откликаться на любой запрос и раскрываться в любую сторону) книгу можно читать и как исторический (или же этнографический) документ об эпохе пока ещё близкой, но, тем не менее, навсегда ушедшей. Или как травелог постоянно путешествующей интернациональной звезды, описывающей Кувейт, Венецию, Париж или Лондон так же дотошно, как и любой из своих дней, забитых делами.
Ну, или же как трактат о тщете всего сущего - ведь как бы не активничал Уорхол, заполняя дни встречами и событиями (а коробки и комнаты своей резиденции вещами и приглашениями, имеющими хоть какой бы то ни было интерес), конец всегда один. Истерическая подвижность внутренней и внешней жизни отступает перед смертью, как единственным неизменным уравнителем всего, что было есть и будет. Ведь, в отличие от хроникера, я знаю, сколько ему осталось. И что случится, например, с Майклом Джексоном, с которым он знакомится ещё в шоу «Джексон-5». Или с тем же Косинским, который покончит жизнь самоубийством после неприглядной истории с разоблачениями его фиктивной биографии. Не говоря уже о Трумане Капоте, Лиз Тейлор или Андрее Вознесенском, случайно залетевшем на нью-йоркский Олимп (Энди пытается затранскрибировать его фамилию, но у него ничего не получается).
Из-за чего особенно пристально вчитываешься в годы жизни персонажей американской богемы, всех этих миллионеров, коллекционеров, актеров, художников, певцов и фотографов, бойфрендов и травести, чьи имена сыплются как из рога изобилия и постранично комментируются Пэт Хэккет и радуешься, если они, как Лайза Минелли, нюхающая кокс с Михаилом Барышниковым, Мартин Скорсезе или Мик Джаггер с его постоянной/непостоянной спутницей Бьянкой, всё ещё живы. Вопрос только надолго ли?
Впрочем, книжка эта, помимо фактологической уникальности, увлекательности и демонстрации беспримерного ума, имеет ещё и терапевтическое значение - она, странно сказать, успокаивает. Погружает в себя, не даёт от себя оторваться, ощущением собственной надежности. Огромный, примерно в половину прустовской эпопеи, томина читается только дома - его не возьмёшь в дорогу или на работу. Попросту в сумку не влезет. Дневники Уорхола, чем бы он там не занимался и какой реальной ценностью не обладали его художества, - вынужденная «настольная книга». Её даже лёжа как следует не почитаешь: переплёт опасно выгибается, угрожая переломится и даже обрушиться (хотя сшивка блоков крепкая, но посмотрим, что с этим предметом выйдет дальше), требует положить экземпляр на твёрдую поверхность.
Являясь центром чужого мироздания, «Дневники Энди Уорхола» оказываются ещё и устойчивой точкой быта человека, который решился их осилить. Он ведь очень заметен, этот монументальный, вне привычных объёмов, книжный предмет и сразу же бросается в глаза, притягивает взгляд. Ты имеешь с ним отношения, даже если он закрыт, а ты занимаешься чем-то другим. Даже закрытый, он шумит потусторонним радио, активно внедряясь в твою собственную бытийную пустоту.
Весьма особое и неповторимое (в чём-то тупиковое) чтение, которое сложно ранжировать или определить на конкретную полку, настолько оно наособицу. Кружение одних и тех же людей и подходов (оптики и лейтмотивов, дающихся в вынужденном развитии изо дня в день) превращает эти дневники почти в документальный роман. Тем более, если учесть легендарность их автора, давным-давно ставшего героем книг и персонажем фильмов. Он уже внутри своих дневников легендарен, хотя и говорит о самом простом и насущном. Сочетание этих несочетаемых черт работает на ощущение причастности не только к чему-то великому, но, в том числе, и к самому себе, тихому и подпольному человеку, о существовании которого мало кому известно. Так как каждый из нас понятен только себе, а Энди Уорхол умудряется быть прозрачным для каждого.