Шестая симфония, Второй фортепианный концерт П. Чайковского. РНО. Н. Луганский, М. Плетнев. БЗК
Доведший темпы до максимального замедления, до эмблематического блеска, Плетнев начал «Патетическую» как в рапиде замедленной съёмки. Как на видио Билла Виолы. Точно Шестая грозит несчастьем, предначертанной бедой, которую, если нельзя избежать, хотелось бы максимально отодвинуть.
Перед началом С. шепнула мне, что два дня назад у дирижера умерла мама (значит, завтра похороны, тут же подумал я, поднимаясь по ступенькам), Плетнев вышел во всём чёрном (что, вообще-то, для него обычно), а играл без «сдержанных рыданий».
Медлительность, точно вслепую нащупывающая путь звучанию, странным образом, лишает трагедию пафоса: начинаешь следить (успевать следить) за процессом, а не за собственными чувствами, в которые погружаешься если не успеваешь обсасывать музыкальные мослы, ну, или же, если тебе неинтересно.
С Плетневым, точно стоящим на одинокой скале ровно напротив самостирающегося водопада, в котором исчезает привычная реальность, интересно всегда. В средней части вступления, вроде как, он начал было разгоняться, но к коде Adagio. Allegro non troppo опять максимально сбавил обороты, постоянно останавливая оркестр в паузах, которые у других дирижеров почти незаметны. Однако, Плетнев, волевым решением, раздвигал части внутри части, вслушиваясь в тишину едва ли не больше, чем в музыку.
Точно откалывал льдины от остатков классического, классицистического дискурса, отправлял их в вечность. Видно было, что паузы эти доставляют ему физическое наслаждение.
Дирижёрский мостик действительно похож на обломок скалы. С него Плетнев и взирает на медленно оседающий куда-то вниз, проваливающийся в пропасть привычный мир, оплакивая не себя, как это делал Зубин Мета неделю назад, потрафляя слушательскому самораспилу, и даже не мать, о влиянии которой на сына ходят легенды, но весь наш подлунный свет, с его привычными очертаниями.
Я же неделю ходил слушать «Патетическую» на Фестиваль Ростроповича в БЗК, которая вышла у 78-летнего Меты и его флорентийских оркестрантов, крайне лично, интимно даже. Проникновенно. Вот я и решил сходить сравнить две интерпретации, оказавшиеся такими же разными, как негатив и позитив. Ну, и поплакать, если получится.
Не получилось. Любая заданность рассыпается прахом. Настроишься на одни акценты, а выйдет всё совершенно иначе. Если на марше третьей части (Allegro molto vivace) у Зубина Меты мне пригрезились русские полки, марширующие по Крыму, то РНО с помощью Михаила Плетнева устроил здесь фейерверк искрящей едва ли не баланчиновской радости. Дав немного передохнуть от "энергии космического распада" слушателям на вальске и слегка (экономно) размахнувшись на марше, оркестранты вновь перешли к расширению вселенной в последней части. Ее Плетнев снова замедлил и насытил паузами, как кислородом или же пузырьками небытия.
Скорбь его оказалась заключена в бронированный панцирь ощерившихся медных («...тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...»): Плетнев развернул «Патетическую» лицом в сторону Брукнера, которого, помнится, вот точно так же играл с драматическими, даже трагическими остановками.
Вдруг оказалось, что, если вновь вспомнить флорентийцев, западная манера игры (прозрачная и неделимая, журчащая и мгновенно испаряющаяся так, что воздух не успевает обнаружить себя и раздвинуться), при всей своей техничности и остранённости, гораздо чувствительнее, даже сентиментальней, чем тяжеловесная русская эпика, оставляющая терпкое послезвучие; какой-то санный след, не торопящийся рассеяться, зависающий над музыкантами незримым пчелиным, что ли, роем. Расширяя свою территорию, музыка двигает воздух; делает его видимым. Струящимся как над раскалённой землёй.
Закрываешь глаза и видишь плавное погружение «Титаника» в тёмную толщу. Настраиваешься проявить слабость (открыться, как это не сложно современному человеку, намеренной манипуляции через музыку), а вместо этого получаешь урок стойкости и закалки, предлагающий смотреть на гибель хора c отчаянным спокойствием.
Куда торопиться, если вокруг пепелище. Воды времени сомкнулись над последними следами привязанностей, остатков стабильности, традиционности. РНО, между прочим, идеально подходит на роль странного оркестра из сериала «Моцарт в джунглях», застрявшего между прошлым и будущим. Одной ногой Плетнев укоренён в «классическом подходе», как персонаж Малкольма МакДауэлла, но и, одновременно, другой ногой Плетнев стоит в настоящем настоящем, продолжая быть интересным и важным современному слушателю - совсем как эксцентричный гений в исполнении Берналя.
Перед началом С. шепнула мне, что два дня назад у дирижера умерла мама (значит, завтра похороны, тут же подумал я, поднимаясь по ступенькам), Плетнев вышел во всём чёрном (что, вообще-то, для него обычно), а играл без «сдержанных рыданий».
Медлительность, точно вслепую нащупывающая путь звучанию, странным образом, лишает трагедию пафоса: начинаешь следить (успевать следить) за процессом, а не за собственными чувствами, в которые погружаешься если не успеваешь обсасывать музыкальные мослы, ну, или же, если тебе неинтересно.
С Плетневым, точно стоящим на одинокой скале ровно напротив самостирающегося водопада, в котором исчезает привычная реальность, интересно всегда. В средней части вступления, вроде как, он начал было разгоняться, но к коде Adagio. Allegro non troppo опять максимально сбавил обороты, постоянно останавливая оркестр в паузах, которые у других дирижеров почти незаметны. Однако, Плетнев, волевым решением, раздвигал части внутри части, вслушиваясь в тишину едва ли не больше, чем в музыку.
Точно откалывал льдины от остатков классического, классицистического дискурса, отправлял их в вечность. Видно было, что паузы эти доставляют ему физическое наслаждение.
Дирижёрский мостик действительно похож на обломок скалы. С него Плетнев и взирает на медленно оседающий куда-то вниз, проваливающийся в пропасть привычный мир, оплакивая не себя, как это делал Зубин Мета неделю назад, потрафляя слушательскому самораспилу, и даже не мать, о влиянии которой на сына ходят легенды, но весь наш подлунный свет, с его привычными очертаниями.
Я же неделю ходил слушать «Патетическую» на Фестиваль Ростроповича в БЗК, которая вышла у 78-летнего Меты и его флорентийских оркестрантов, крайне лично, интимно даже. Проникновенно. Вот я и решил сходить сравнить две интерпретации, оказавшиеся такими же разными, как негатив и позитив. Ну, и поплакать, если получится.
Не получилось. Любая заданность рассыпается прахом. Настроишься на одни акценты, а выйдет всё совершенно иначе. Если на марше третьей части (Allegro molto vivace) у Зубина Меты мне пригрезились русские полки, марширующие по Крыму, то РНО с помощью Михаила Плетнева устроил здесь фейерверк искрящей едва ли не баланчиновской радости. Дав немного передохнуть от "энергии космического распада" слушателям на вальске и слегка (экономно) размахнувшись на марше, оркестранты вновь перешли к расширению вселенной в последней части. Ее Плетнев снова замедлил и насытил паузами, как кислородом или же пузырьками небытия.
Скорбь его оказалась заключена в бронированный панцирь ощерившихся медных («...тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...»): Плетнев развернул «Патетическую» лицом в сторону Брукнера, которого, помнится, вот точно так же играл с драматическими, даже трагическими остановками.
Вдруг оказалось, что, если вновь вспомнить флорентийцев, западная манера игры (прозрачная и неделимая, журчащая и мгновенно испаряющаяся так, что воздух не успевает обнаружить себя и раздвинуться), при всей своей техничности и остранённости, гораздо чувствительнее, даже сентиментальней, чем тяжеловесная русская эпика, оставляющая терпкое послезвучие; какой-то санный след, не торопящийся рассеяться, зависающий над музыкантами незримым пчелиным, что ли, роем. Расширяя свою территорию, музыка двигает воздух; делает его видимым. Струящимся как над раскалённой землёй.
Закрываешь глаза и видишь плавное погружение «Титаника» в тёмную толщу. Настраиваешься проявить слабость (открыться, как это не сложно современному человеку, намеренной манипуляции через музыку), а вместо этого получаешь урок стойкости и закалки, предлагающий смотреть на гибель хора c отчаянным спокойствием.
Куда торопиться, если вокруг пепелище. Воды времени сомкнулись над последними следами привязанностей, остатков стабильности, традиционности. РНО, между прочим, идеально подходит на роль странного оркестра из сериала «Моцарт в джунглях», застрявшего между прошлым и будущим. Одной ногой Плетнев укоренён в «классическом подходе», как персонаж Малкольма МакДауэлла, но и, одновременно, другой ногой Плетнев стоит в настоящем настоящем, продолжая быть интересным и важным современному слушателю - совсем как эксцентричный гений в исполнении Берналя.