Дневники Сергея Шерстюка. Специальный выпуск журнала "Комментарии" (№19, 2000)
Выборка ("интеллектуальная выжимка", как её назвал редактор и составитель Игорь Клех) из дневников московского художника-гиперреалиста (картины его, время от времени, видны в постоянной экспозиции ГТГ на Крымском валу) Сергея Шерстюка (1951 - 1998), опубликованных в 2000 году журналом "Комментарии", открывается "каталогом" "Книги картин" (1990 - 1993). Начиная или заканчивая очередную работу, Шерстюк не только фотографировал её, но и описывал - как замысел, так и обстоятельства исполнения, всевозможные сопутствующие детали и мелочи. Превращая, таким образом, хронику творческих дел - в галерею развёрнутых экфрасисов.
Тем более, что картины Шерстюка действительно странные, многомысленные, очевидно зависящие от сюрреализма (причём самого что ни на есть нарративного - если верить дневникам 70-х годов, одним из кумиров начинающего живописца был Сальвадор Дали): в пустых помещениях, похожих на кинокадры, из которых будто бы выкачан воздух, располагаются тщательно выписанные фигуры людей, выполняющих странные действия. Как бы сочетая обыденность и потусторонность, которая или есть, или лишь блазится.
Лучше всего, разумеется, свою манеру писать (причём, не только картины, но и дневники, в которых умозрительного и даже визионерского больше, чем реального) охарактеризовал сам Шерстюк 22.09.1977 года (подборка его юношеских дневников "Джазовые вариации на тему смерти" - самый объёмный "материал" этого тематического номера журнала, целиком посвящённого жизни и биографическим бумагам недавно умершего человека).
Действительно, пока читаешь "Комментарии" (о журнале этом, одном из лучших перестроечных творений, с двумя редколлегиями, в Питере (где верховодил Аркадий Драгомощенко) и в Москве (Александр Давыдов), стоило бы написать отдельно) не оставляет ощущение, что бумаги Шерстюка - ещё тёплые от прикосновений человека, заряжены энергией его борений и даже не успели пожелтеть. Тем более, что в моей читательской практике пока ещё было не так много эпистолярных ценностей совсем недавнего прошлого - такого, в котором моя личная история пересекается с авторской (а судя по огромному количеству общих знакомых, можно даже сказать, что вполне вероятной могла быть и личная встреча).
Так вот, только-только формирующийся художник записывает в дневнике о том, что затем станет "творческой магистралью" и неповторимым, опознаваемым "авторским стилем":
"Рефлективный метод, лежащий в основе моего творчества приводит к тому, что называется "логикой фикции". Известно, что действительно случившееся бледнее фантазии, по этому поводу возникшей. Однако, приём разграничения, - т.е. отчуждения действительности от фантазии - влечёт за собой появление целой группы приёмов, стоящих за дверью такого отчуждения. Первый приём - концентрация внимания на глубинной мизансцене, т.е. мимо объекта; второй - само внимание -низводится до уровня взгляда мимоходом, "беглого взгляда"; третий - ослабление заинтересованности, желательно до нуля интуиции и анализа; четвёртый - деобъективизация, сон; пятый - отсутствие конфликта между реалиями; шестой - почти полное отсутствие монтажа. Имитация абсурда вводит логику действительного - фикция становится действительностью, и исчезает надобность в авторе…"
Предельно начитанный, не по годам умный (продвинутый), Шерстюк предстаёт в этих юношеских тетрадях (1973 - 1978) королём рефлексии и суггестии, возникающей из странной мешанины самых разных вер, учений, заёмного книжного и личного опыта. Впрочем, бытовых реалий здесь не так много, а к финалу юношеских дневников их вообще практически не остаётся. То есть, свидетельством жизни "эпохи застоя" "Джазовые импровизации на тему смерти" служить не могут. КГБ упоминается здесь только один раз, да и то случайно. Никаких бытовых реалий и подробностей Шерстюк не упоминает, хотя постоянно переезжает из Москвы в Киев и обратно (иногда заезжая в Ленинград). Тональность описания Киева ("детский рай") значительно отличается от стиля московских описаний, тоже, впрочем, достаточно отвлечённых когда это не касается общения с конкретными людьми (почти всегда на абстрактные темы).
У меня схожая ситуация соткалась в армии, когда я, примерно так же, поставил себе техническую задачу - не давать просочиться в мои дневники или в "письма на родину" ни одной "военной" реалии. Только "область духа" и "пир духа", интеллектуальные микрооткрытия и тщательно зашифрованные реакции на повседневный дискомфорт, максимально сублимированные до полной неузнаваемости…
Непереносимая реальность, совсем как в тюремной эпопее Иванова-Разумника, задвигается, таким образом, в самый задний угол с помощью всяческих творческих ухищрений, превращаясь в изысканный (насколько талантов хватит) текст - там, где ты способен целиком владеть ситуацией.
Юный Сережа владеет не только ситуацией, но и собой, многообещающим, одаренным, идеально упакованным. Он - из молодых, да ранних, любит красивую киевскую барышню, много общается с хипповатыми и странными друзьями, ещё больше думает о "судьбах мира", с нуля сочиняя инфернальную изнанку реальности, еще больше думает о творчестве. Разрываясь между литературой и живописью (что станет одним из основных лейтмотивов дневников последних его лет), но не из-за того, что сложно выбрать, а потому, что жизненных сил Шерстюка хватает и на первое, и на второе. И на любовь, и на друзей. И на Москву, и на Киев. И на многочисленные завиральные концепции, которыми он жонглирует, как в цирке и в которые сам же и верит, как в Бога.
В этих дневниках много странных и необъяснимых (алогичных даже) утверждений, силу которым придаёт избыточная талантливость зоркого и опытного человека, знающего как обращаться со словами. Готовящего, приучающего себя к наступлению собственной гениальности, непохожести на других, особости. Точно однажды она раскроет свой невероятный бутон и вот тогда...
"Дневник гения" - вполне понятный и тоже не вчера оформившийся жанр, имеющий право на существование. Другое дело, что, как пишут в телепередачах, не советуем вам повторять это дома, поскольку увлечение крайностями всегда чревато. Там, где "обычный" человек старается попридержать внутренних демонов, Шерстюк отпускает их пастись на волю. Не замечая, что всё больше и больше становится заложником, в том числе и своего "словесного демонизма".
Но талант не пропьёшь (у Шерстюка очень много про выпивку и "богемный образ жизни" не одной, но сразу двух столиц, символом которого он со временем становится). Мастерство придаёт доверие всем этим смысловым и идеологическим перехлёстам, из-за чего понимаешь: во-первых, надо разделять человека и текст, который он пишет под видом дневника. Тем более, что в нем постоянно встречаются сюжетные куски к задуманным романам и нарративные фрагменты, окончательно вытесняющие реальность куда-то за задворки.
"Метод его такой: это якобы не роман вовсе, а полусон (именно полусон, а не грёза). Структура его очень жёсткая (как у По, например), но, блин, всё плывёт - вот-вот пропадёт, а я опять - хвать, вот только что - хвать? Может быть, совсем не то. И всё это в работу, пока не доберусь до жестокости и т.д. Да, полусон - не в картинках, а во фразах…" (03.06.1977)
Тем более, что Шерстюк прекрасно отдаёт себе отчёт в публичности своих пограничных, но, всё-таки, художественных текстов. Даёт читать свои дневники жене, друзьям.
"Я хочу сделать маленькую оговорку. Бога ради, не смейте думать, что это я пишу так, скуки ради, чтобы потом, когда ни мыслей, ни чувств не будет, перечитывать за чаем с пирожными и конфетами. Нет, я пишу с полным сознанием, для кого я пишу. И ещё оговорюсь: для себя ничего не пишется (а если пишется - то плохое, не читайте его, - это не стоит и авторам перечитывать). Даже больше: всё, что не на продажу - то не искусство. Ведь не будете же вы возражать, что всё самое истинное, всё самое прекрасное - оно казённое…." (01.04.1974)
Ситуация странно меняется в записках 90-х годов. В "Комментариях" они идут сразу за "Книгой картин" и начинаются 11 сентября 1990 года размышлениями об обществе "Память" (фу-у-у-у) и прозе Набокова (два раза фу-у-у-у-у). Вместо светлого и вечно летнего Киева в оппозицию Москве вплетается Америка - Шерстюк постоянно летает в Чикаго и Нью-Йорк "на заработки", вместо гордячки Жрицетки (первой большой любови) возникает жена Лена, актриса МХАТа, участвующая в постановке штайновской "Орестеи", постоянно уезжающая на гастроли.
Шерстюк много работает, ещё больше думает и жонглирует понятиями, беспробудно карнавалит, скучает, ждёт, томится. Высказывания его становятся ещё более безапелляционными и заносчивыми. Противоречивыми.
Именно поэтому, разделяя текст и человека (кто я такой, чтобы судить чужие заблуждения, когда своих - как снега за баней), во-вторых, нужно отдавать отчёт в особенностях "игровой стихии", "сиюминутности настроений", пикирующих то в эйфорию, а то вязнущих в депрессухе.
Если посчитать некоторые заявления про нелюбовь к демократам (на фоне патриотического ража, охватившего Шерстюка, защищающего Белый дом) или его стихийный монархизм - реакциями "изменённого сознания", становятся понятными все эти угловатые страсти к крайностям. Но письмо не передаёт речевых интонаций, а дневники художника, как бы литературно одарён он не был, это, всё-таки, не беллетристика, ставящая чёткие границы высказыванию и как бы на берегу обговаривающая "правила игры".
Не-литературность дневников Шерстюка выражается, кажется, именно в этой беспредельности, помноженной на неявные переходы от реальности к вымыслу. Хотя сделаны все эти перепады с прямо противоположной целью - дабы сделать дневники именно художественным высказыванием.
У художников совершенно иная психофизика, физика и то, что за всем этим следует, потому они и художники, а не композиторы или танцоры. Однако, писатель - это ещё и тот, кто полностью контролирует конечный результат, постоянно отчуждаясь от себя, дистанцируясь и понимая, как написанное им выглядит со стороны. И даже то, как это может выглядеть со стороны много лет спустя.
Собственно, одно из важнейших проявлений прозаика как профессионала, это умение отморозиться от себя и своего времени до такой степени, чтобы войти в пределы ничейного безвременья.
Поставив, таким образом, заслон устареванию своих нарративных и интонационных конструкций.
В случае с Сергеем Шерстюком и его многочисленными прибамбасами (какие-то более симпатичны, какие-то менее), мы имеем дело с "прозой художника", то есть "второй литературой", важной нам как свидетельство. Дневники 90-х, в которых Шерстюк много пишет о политике и социальных процессах, переживает ГКЧП и Первую Чеченскую, клеймит демократов, перековавшихся из комсомольцев, Горбачёва, Ельцина и Бурбулиса, весьма точно передаёт атмосферу непонятных 90-х, которые уходят всё дальше и дальше в историю, но отношение к которым по-прежнему остаётся непрояснённым.
То есть, кашу в голове Шерстюка, идущего на поводу "медиальной повестки дня" ты уже видишь отчётливо, но особого облегчения это не приносит. Просто оказывается, что одну кашу в голове сменила другая - нынешняя. И что каша в голове- это, видимо, вообще нормальное состояние не только нашего общества, но и лучших, самых продвинутых, его представителей.
Но что интересно: даже на уровне имён (Кьеркегора или Вейнингера), не говоря уже об концептуальности свежести, Шерстюк значительно обгоняет 70-е, "выдающие" себя изредка и почти ненароком, случайно, ну, скажем, культом карате или увлечённостью слайдами. "Джазовые импровизации на тему смерти" выказывают совершенно свободного человека из мира безграничной (не имеющей границ) культуры. Свободно обсуждающего, точно непреходящую данность воспитания, явления и понятия, о которых большинство (каббала, экзистенциализм, концептуализм) даже и не слышало. Чтобы затем совпасть со своим временем в 90-ые.
Дальнейшее же есть весьма ощутимый путь потери лёгкости и свободы. Думаешь, что самый и умный и обязательно перехитришь не только людей, но и карму, однако, всё уже давным-давно написано в "Книге судьбы", которой никому не избежать. Поэтому для большинства, Сергей Шерстюк останется мужем Елены Майоровой, странно погибшей "при невыясненных обстоятельствах" в августе 1997 года, после чего, ровно через девять месяцев, день в день, уйдёт и сам художник, точно всю жизнь вороживший над мистикой совпадений и всяческих эзотерических каламбуров, мешая их с выплесками суицидальных надрывов и сомнениями в собственном "творческом предназначении".
Этот, случайно ставший публичным, двойной уход, переполошивший массу народа, такой бессмысленный и такой эффектный, оказывается той вынужденной призмой, через которую отныне смотришь на всё, что писал (видел, чувствовал) автор этих артистически раскованных записок.
Зная конец, невозможно отрешиться от наблюдениями за огнями, случающимися в жизни Шерстюка, пожарами, наводнениями, заклинаниями смерти ("...смерть это тоже дом..."), предчувствиями и прозрениями, среди которых встречаются, порой, поразительные:
"Русский фашизм - это попытка описания русского настроения. В ход сразу идёт латынь, римское право и любовь к чёрному. Русский фашизм это что-то иррациональней иррационального. Помутнение как ясность. Результат - два результата: Россия и настроение. Чтобы не было русского фашизма, не надо было, к примеру, Крым отдавать. Поэтому основоположником русского фашизма я считаю Хрущёва, а не тех, кто разваливал СССР. Не отдай Хрущёв Крым, СССР исчез бы юридически - стал бы Российской империей. А без Российской империи - или СССР или русский фашизм. Теперь уж извините. Тут даже ни ума, ни мудрости не надо, чтоб такое понимать…" (19.03 1994)
Чего здесь больше, провокации или юродства, "вскрытия приёма" или же просто жонглирования "книжным опытом"? Подборка, тщательно выпиленная Клехом (а до этого - и самим Шерстюком, составившим "Джазовые вариации" на основе дневника таким образом, чтобы всем было видно, что это не только дневник), точно лобзиком, таких ответов не даёт, а более полное издание текстов художника ("Украденная книга"), вышедшее два года спустя, мне не попадалось. Там, говорят, помимо прочего, есть дневник последнего года жизни Сергея, который многое может прояснить.
Тем более, что и в дневниках из "Комментариев" с их вынужденно смещёнными при публикации акцентами, есть страницы, где реальность начинает наползать на шутовство и позёрство, обнажая до поры, до времени, сокрытые пределы реала. Его костлявое, холодное дно.
Кажется, таким моментом, когда реальность начинает дышать в затылок Шерстюку едва ли не буквальным образом, оказывается смерть отца. Накануне Сергей пишет ругательный спич о "Независимой газете" и о "Сегодня", которыми папа шелестит каждый день, делая из них вырезки, кажущиеся сыну странным (ненужными), а на следующий день пишет, что папы не стало…
Это происходит уже где-то ближе к концу 90-х, то есть, ближе к смерти Елены и Сергея. "Покрывало Майи" медленно остывает, отползая в сторону. И в этом тоже урок этих текстов, написанных человеком, умершим меньше двадцати лет назад, о котором (разумеется, кроме близких его, родных, друзей и знакомых) теперь мало кто помнит. Несмотря на картины в коллекции Третьяковки.
И это тоже важное послевкусие и "домашнее задание", которое всем нам нужно уже, наконец, заучить, более не откладывая. Без каких бы то ни было скидок на что бы то ни было.
http://www.commentmag.ru/
Тем более, что картины Шерстюка действительно странные, многомысленные, очевидно зависящие от сюрреализма (причём самого что ни на есть нарративного - если верить дневникам 70-х годов, одним из кумиров начинающего живописца был Сальвадор Дали): в пустых помещениях, похожих на кинокадры, из которых будто бы выкачан воздух, располагаются тщательно выписанные фигуры людей, выполняющих странные действия. Как бы сочетая обыденность и потусторонность, которая или есть, или лишь блазится.
Лучше всего, разумеется, свою манеру писать (причём, не только картины, но и дневники, в которых умозрительного и даже визионерского больше, чем реального) охарактеризовал сам Шерстюк 22.09.1977 года (подборка его юношеских дневников "Джазовые вариации на тему смерти" - самый объёмный "материал" этого тематического номера журнала, целиком посвящённого жизни и биографическим бумагам недавно умершего человека).
Действительно, пока читаешь "Комментарии" (о журнале этом, одном из лучших перестроечных творений, с двумя редколлегиями, в Питере (где верховодил Аркадий Драгомощенко) и в Москве (Александр Давыдов), стоило бы написать отдельно) не оставляет ощущение, что бумаги Шерстюка - ещё тёплые от прикосновений человека, заряжены энергией его борений и даже не успели пожелтеть. Тем более, что в моей читательской практике пока ещё было не так много эпистолярных ценностей совсем недавнего прошлого - такого, в котором моя личная история пересекается с авторской (а судя по огромному количеству общих знакомых, можно даже сказать, что вполне вероятной могла быть и личная встреча).
Так вот, только-только формирующийся художник записывает в дневнике о том, что затем станет "творческой магистралью" и неповторимым, опознаваемым "авторским стилем":
"Рефлективный метод, лежащий в основе моего творчества приводит к тому, что называется "логикой фикции". Известно, что действительно случившееся бледнее фантазии, по этому поводу возникшей. Однако, приём разграничения, - т.е. отчуждения действительности от фантазии - влечёт за собой появление целой группы приёмов, стоящих за дверью такого отчуждения. Первый приём - концентрация внимания на глубинной мизансцене, т.е. мимо объекта; второй - само внимание -низводится до уровня взгляда мимоходом, "беглого взгляда"; третий - ослабление заинтересованности, желательно до нуля интуиции и анализа; четвёртый - деобъективизация, сон; пятый - отсутствие конфликта между реалиями; шестой - почти полное отсутствие монтажа. Имитация абсурда вводит логику действительного - фикция становится действительностью, и исчезает надобность в авторе…"
Предельно начитанный, не по годам умный (продвинутый), Шерстюк предстаёт в этих юношеских тетрадях (1973 - 1978) королём рефлексии и суггестии, возникающей из странной мешанины самых разных вер, учений, заёмного книжного и личного опыта. Впрочем, бытовых реалий здесь не так много, а к финалу юношеских дневников их вообще практически не остаётся. То есть, свидетельством жизни "эпохи застоя" "Джазовые импровизации на тему смерти" служить не могут. КГБ упоминается здесь только один раз, да и то случайно. Никаких бытовых реалий и подробностей Шерстюк не упоминает, хотя постоянно переезжает из Москвы в Киев и обратно (иногда заезжая в Ленинград). Тональность описания Киева ("детский рай") значительно отличается от стиля московских описаний, тоже, впрочем, достаточно отвлечённых когда это не касается общения с конкретными людьми (почти всегда на абстрактные темы).
У меня схожая ситуация соткалась в армии, когда я, примерно так же, поставил себе техническую задачу - не давать просочиться в мои дневники или в "письма на родину" ни одной "военной" реалии. Только "область духа" и "пир духа", интеллектуальные микрооткрытия и тщательно зашифрованные реакции на повседневный дискомфорт, максимально сублимированные до полной неузнаваемости…
Непереносимая реальность, совсем как в тюремной эпопее Иванова-Разумника, задвигается, таким образом, в самый задний угол с помощью всяческих творческих ухищрений, превращаясь в изысканный (насколько талантов хватит) текст - там, где ты способен целиком владеть ситуацией.
Юный Сережа владеет не только ситуацией, но и собой, многообещающим, одаренным, идеально упакованным. Он - из молодых, да ранних, любит красивую киевскую барышню, много общается с хипповатыми и странными друзьями, ещё больше думает о "судьбах мира", с нуля сочиняя инфернальную изнанку реальности, еще больше думает о творчестве. Разрываясь между литературой и живописью (что станет одним из основных лейтмотивов дневников последних его лет), но не из-за того, что сложно выбрать, а потому, что жизненных сил Шерстюка хватает и на первое, и на второе. И на любовь, и на друзей. И на Москву, и на Киев. И на многочисленные завиральные концепции, которыми он жонглирует, как в цирке и в которые сам же и верит, как в Бога.
В этих дневниках много странных и необъяснимых (алогичных даже) утверждений, силу которым придаёт избыточная талантливость зоркого и опытного человека, знающего как обращаться со словами. Готовящего, приучающего себя к наступлению собственной гениальности, непохожести на других, особости. Точно однажды она раскроет свой невероятный бутон и вот тогда...
"Дневник гения" - вполне понятный и тоже не вчера оформившийся жанр, имеющий право на существование. Другое дело, что, как пишут в телепередачах, не советуем вам повторять это дома, поскольку увлечение крайностями всегда чревато. Там, где "обычный" человек старается попридержать внутренних демонов, Шерстюк отпускает их пастись на волю. Не замечая, что всё больше и больше становится заложником, в том числе и своего "словесного демонизма".
Но талант не пропьёшь (у Шерстюка очень много про выпивку и "богемный образ жизни" не одной, но сразу двух столиц, символом которого он со временем становится). Мастерство придаёт доверие всем этим смысловым и идеологическим перехлёстам, из-за чего понимаешь: во-первых, надо разделять человека и текст, который он пишет под видом дневника. Тем более, что в нем постоянно встречаются сюжетные куски к задуманным романам и нарративные фрагменты, окончательно вытесняющие реальность куда-то за задворки.
"Метод его такой: это якобы не роман вовсе, а полусон (именно полусон, а не грёза). Структура его очень жёсткая (как у По, например), но, блин, всё плывёт - вот-вот пропадёт, а я опять - хвать, вот только что - хвать? Может быть, совсем не то. И всё это в работу, пока не доберусь до жестокости и т.д. Да, полусон - не в картинках, а во фразах…" (03.06.1977)
Тем более, что Шерстюк прекрасно отдаёт себе отчёт в публичности своих пограничных, но, всё-таки, художественных текстов. Даёт читать свои дневники жене, друзьям.
"Я хочу сделать маленькую оговорку. Бога ради, не смейте думать, что это я пишу так, скуки ради, чтобы потом, когда ни мыслей, ни чувств не будет, перечитывать за чаем с пирожными и конфетами. Нет, я пишу с полным сознанием, для кого я пишу. И ещё оговорюсь: для себя ничего не пишется (а если пишется - то плохое, не читайте его, - это не стоит и авторам перечитывать). Даже больше: всё, что не на продажу - то не искусство. Ведь не будете же вы возражать, что всё самое истинное, всё самое прекрасное - оно казённое…." (01.04.1974)
Ситуация странно меняется в записках 90-х годов. В "Комментариях" они идут сразу за "Книгой картин" и начинаются 11 сентября 1990 года размышлениями об обществе "Память" (фу-у-у-у) и прозе Набокова (два раза фу-у-у-у-у). Вместо светлого и вечно летнего Киева в оппозицию Москве вплетается Америка - Шерстюк постоянно летает в Чикаго и Нью-Йорк "на заработки", вместо гордячки Жрицетки (первой большой любови) возникает жена Лена, актриса МХАТа, участвующая в постановке штайновской "Орестеи", постоянно уезжающая на гастроли.
Шерстюк много работает, ещё больше думает и жонглирует понятиями, беспробудно карнавалит, скучает, ждёт, томится. Высказывания его становятся ещё более безапелляционными и заносчивыми. Противоречивыми.
Именно поэтому, разделяя текст и человека (кто я такой, чтобы судить чужие заблуждения, когда своих - как снега за баней), во-вторых, нужно отдавать отчёт в особенностях "игровой стихии", "сиюминутности настроений", пикирующих то в эйфорию, а то вязнущих в депрессухе.
Если посчитать некоторые заявления про нелюбовь к демократам (на фоне патриотического ража, охватившего Шерстюка, защищающего Белый дом) или его стихийный монархизм - реакциями "изменённого сознания", становятся понятными все эти угловатые страсти к крайностям. Но письмо не передаёт речевых интонаций, а дневники художника, как бы литературно одарён он не был, это, всё-таки, не беллетристика, ставящая чёткие границы высказыванию и как бы на берегу обговаривающая "правила игры".
Не-литературность дневников Шерстюка выражается, кажется, именно в этой беспредельности, помноженной на неявные переходы от реальности к вымыслу. Хотя сделаны все эти перепады с прямо противоположной целью - дабы сделать дневники именно художественным высказыванием.
У художников совершенно иная психофизика, физика и то, что за всем этим следует, потому они и художники, а не композиторы или танцоры. Однако, писатель - это ещё и тот, кто полностью контролирует конечный результат, постоянно отчуждаясь от себя, дистанцируясь и понимая, как написанное им выглядит со стороны. И даже то, как это может выглядеть со стороны много лет спустя.
Собственно, одно из важнейших проявлений прозаика как профессионала, это умение отморозиться от себя и своего времени до такой степени, чтобы войти в пределы ничейного безвременья.
Поставив, таким образом, заслон устареванию своих нарративных и интонационных конструкций.
В случае с Сергеем Шерстюком и его многочисленными прибамбасами (какие-то более симпатичны, какие-то менее), мы имеем дело с "прозой художника", то есть "второй литературой", важной нам как свидетельство. Дневники 90-х, в которых Шерстюк много пишет о политике и социальных процессах, переживает ГКЧП и Первую Чеченскую, клеймит демократов, перековавшихся из комсомольцев, Горбачёва, Ельцина и Бурбулиса, весьма точно передаёт атмосферу непонятных 90-х, которые уходят всё дальше и дальше в историю, но отношение к которым по-прежнему остаётся непрояснённым.
То есть, кашу в голове Шерстюка, идущего на поводу "медиальной повестки дня" ты уже видишь отчётливо, но особого облегчения это не приносит. Просто оказывается, что одну кашу в голове сменила другая - нынешняя. И что каша в голове- это, видимо, вообще нормальное состояние не только нашего общества, но и лучших, самых продвинутых, его представителей.
Но что интересно: даже на уровне имён (Кьеркегора или Вейнингера), не говоря уже об концептуальности свежести, Шерстюк значительно обгоняет 70-е, "выдающие" себя изредка и почти ненароком, случайно, ну, скажем, культом карате или увлечённостью слайдами. "Джазовые импровизации на тему смерти" выказывают совершенно свободного человека из мира безграничной (не имеющей границ) культуры. Свободно обсуждающего, точно непреходящую данность воспитания, явления и понятия, о которых большинство (каббала, экзистенциализм, концептуализм) даже и не слышало. Чтобы затем совпасть со своим временем в 90-ые.
Дальнейшее же есть весьма ощутимый путь потери лёгкости и свободы. Думаешь, что самый и умный и обязательно перехитришь не только людей, но и карму, однако, всё уже давным-давно написано в "Книге судьбы", которой никому не избежать. Поэтому для большинства, Сергей Шерстюк останется мужем Елены Майоровой, странно погибшей "при невыясненных обстоятельствах" в августе 1997 года, после чего, ровно через девять месяцев, день в день, уйдёт и сам художник, точно всю жизнь вороживший над мистикой совпадений и всяческих эзотерических каламбуров, мешая их с выплесками суицидальных надрывов и сомнениями в собственном "творческом предназначении".
Этот, случайно ставший публичным, двойной уход, переполошивший массу народа, такой бессмысленный и такой эффектный, оказывается той вынужденной призмой, через которую отныне смотришь на всё, что писал (видел, чувствовал) автор этих артистически раскованных записок.
Зная конец, невозможно отрешиться от наблюдениями за огнями, случающимися в жизни Шерстюка, пожарами, наводнениями, заклинаниями смерти ("...смерть это тоже дом..."), предчувствиями и прозрениями, среди которых встречаются, порой, поразительные:
"Русский фашизм - это попытка описания русского настроения. В ход сразу идёт латынь, римское право и любовь к чёрному. Русский фашизм это что-то иррациональней иррационального. Помутнение как ясность. Результат - два результата: Россия и настроение. Чтобы не было русского фашизма, не надо было, к примеру, Крым отдавать. Поэтому основоположником русского фашизма я считаю Хрущёва, а не тех, кто разваливал СССР. Не отдай Хрущёв Крым, СССР исчез бы юридически - стал бы Российской империей. А без Российской империи - или СССР или русский фашизм. Теперь уж извините. Тут даже ни ума, ни мудрости не надо, чтоб такое понимать…" (19.03 1994)
Чего здесь больше, провокации или юродства, "вскрытия приёма" или же просто жонглирования "книжным опытом"? Подборка, тщательно выпиленная Клехом (а до этого - и самим Шерстюком, составившим "Джазовые вариации" на основе дневника таким образом, чтобы всем было видно, что это не только дневник), точно лобзиком, таких ответов не даёт, а более полное издание текстов художника ("Украденная книга"), вышедшее два года спустя, мне не попадалось. Там, говорят, помимо прочего, есть дневник последнего года жизни Сергея, который многое может прояснить.
Тем более, что и в дневниках из "Комментариев" с их вынужденно смещёнными при публикации акцентами, есть страницы, где реальность начинает наползать на шутовство и позёрство, обнажая до поры, до времени, сокрытые пределы реала. Его костлявое, холодное дно.
Кажется, таким моментом, когда реальность начинает дышать в затылок Шерстюку едва ли не буквальным образом, оказывается смерть отца. Накануне Сергей пишет ругательный спич о "Независимой газете" и о "Сегодня", которыми папа шелестит каждый день, делая из них вырезки, кажущиеся сыну странным (ненужными), а на следующий день пишет, что папы не стало…
Это происходит уже где-то ближе к концу 90-х, то есть, ближе к смерти Елены и Сергея. "Покрывало Майи" медленно остывает, отползая в сторону. И в этом тоже урок этих текстов, написанных человеком, умершим меньше двадцати лет назад, о котором (разумеется, кроме близких его, родных, друзей и знакомых) теперь мало кто помнит. Несмотря на картины в коллекции Третьяковки.
И это тоже важное послевкусие и "домашнее задание", которое всем нам нужно уже, наконец, заучить, более не откладывая. Без каких бы то ни было скидок на что бы то ни было.
http://www.commentmag.ru/