Поверх ржавого лабиринта
Главным впечатлением от первой Венеции было не то, что видел, но, скорее, то, что чувствовал, пока по городу летел. Лёгкость, с какой она раскладывалась перед тобой, демонстрируя богатства. Обманчивая открытость, на дорогах которой, никто не встречает препятствий.
Город раскрывается, подобно лабиринту Минотавра, когда у тебя в руках - путеводная нить. Даже если ты здесь в первый раз и лишь полчаса назад сошёл с корабля на сушу, город обступил тебя своей доступностью, подхватил воздуховодом и едва ли не за руку ведёт в свои закрома.
Никогда, кажется, интуиция не работала у меня с такой полнотой, заранее зная, что ждёт за тем или иным поворотом. Это, с одной стороны, лишает тебя удивления, поскольку всё, что свершилось, уже будто бы было внутри тебя пережито в расфокусированном, но виде. А, с другой, именно это обрекает фланёра на ощущение сна, когда внутренний голос рассказчика способен опережать события на доли секунды.
Точно, ты не по Венеции идёшь, но книгу читаешь, прилежно перелистывая страницы, с которых и сыплются на брусчатку образы, блуждавшие до сего момента внутри извилин.
Образы, минующие промежуточную стадию букв, но мгновенно превращающие в материальность, сотканную из сна.
Это только потом, много лет спустя, осознаётся, что многочисленные каналы - не преграда, но награда: раскрытие ничем, никем не заслонённой перспективы;что город этот, размятый до последней стадии гуттаперчевости столетьями поточного туризма, отработавшего русла бесконечных потоков до последней градостроительной запятой, из-за чего Венецию невозможно- а) удивить; б) заставить себя запомнить; или хотя бы на самое короткое время в) задержаться в этих дырявых объятиях. Непременно вымоет, изгонит без стыда и следа, забудет в ту же минуту, если, конечно, заметит. Я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы она тебя заметила.
Но, кстати, нужно ли, чтобы замечала? Зачем?
Может быть, прошелестеть стороной, тенью тени, не вступая ни в какие отношения с резидентами каменных островов, гораздо удобнее для самосохранения, чем вступать в отношения любого разбора или покроя?
Тем более, если, как заклинание, постоянно повторяешь перед тем, как уснуть: Венеция для меня, а не я для Венеции.
Лёгкость "покорения" (продвижения) вглубь обманчива. Открытость обманчива ещё сильней: ведь эти же самые столетья туризма эволюционировали в стену тотального отчуждения и полнейшей отгороженности аборигенов (если такие ещё остались) от всего, что вокруг.
Впрочем, те, что остались, ведут себя так же, как звёзды шоу-бизнеса, которым никогда не грозит остаться в одиночестве и которые вынуждены держать фасон даже в туалетной комнате (вдруг там есть жучки или кто зайти может). Позавчера, встретив сестру в чердачинском аэропорту Баландино, повёл прогуляться её по центру родного города. Сгущалась предгрозовая духота и сестра решила купить в уличном холодильнике бутылку минеральной воды без газа, чтобы мгновенно попалиться как чужестранка.
Во-первых, первым делом, она ломанулась к холодильнику, даже не обозначившись у окошка продавца. Во-вторых, расплатившись за бутылку воды без газа, взяла сначала экземпляр "слабогазированной", затем "сильногазированной". Пока, в-третьих, не привлекла внимание продавщицы, буркнувшей что-то вроде "ходють и не знають" и указавшей на сорт воды чистой питьевой. То есть, совершила все возможные ошибки.
Моя подруга Алла, фланировавшая по проспекту Ленина вместе с нами, взяла объяснение с продавщицей на себя.
- Вы не думаете, что человек, покупающий у вас воду, может покупать её в первый раз и не знать принципов расфасовки? Вы не думаете, что ваша покупательница может жить в другой стране, где нет такого сорта минералки, поэтому она и не может знать, что тёмно-синяя этикетка означает тайную недоброжелательность сильную степень газированности, а бледно-голубая - слабую?
Кажется, у столичных хипстеров такое состояние называется "когнитивным диссонансом". По глазам продавщицы было заметно, что фундированный подход Аллы произвёл на неё сильнейшее эмоциональное впечатление, после которым, второй стадией интеллектуальной работы, началось медленное осознание того, что, оказывается, чердачинцы в мире не одни, а рассказы про людей с пёсьими головами, живущими на планете Земля вниз головой, не такая уж и брехня.
Избегающий обобщений, я, тем не менее, подумал, получив ещё одно подтверждение своим теориям о городах, которые не осознают себя, так как никогда не видят себя со стороны, что в Венеции подобная ситуация невозможна по определению.
Многочисленные степени защиты и тотального отчуждения, превращающие любой венецианский пятачок в театр с обязательной "четвёртой стеной", разомкнутой в бесконечность (тем более, что на фоне таких богатых смыслом декораций любое действие стремиться превратиться в законченное произведение искусства - пластического, психологического или какого угодно), свойственны городам конвейерной текучки "розового гноя" (как обозначил посетителей своих выставок Илья Кабаков).
И напротив, места, как бы стёртые до полного неразличения из-за отсутствующих в них достопримечательностей (пунктиков и пунктумов любого рода), требуют болезненной эмпатии, повышенного внимания и постоянной семиотической отзывчивости, поскольку не требуют вообще ничего. Даже тени или хоть сколько-нибудь отвлечённой рефлексии.
Неизвестно, кстати, что ещё лучше для отдельно стоящей "творческой единицы": состояние первоназывателя Адама, дающего имена всему, что вокруг (когда-то поэт написал: "Ты стал себе Адамом, // дающим имена, // стиранию, тем самым, // потворствуя до дна…"), или же соревнование с бесконечным количеством предшественников. Как самых великих, так и тех чьи имена благополучно забыты, а тексты растворены в чужих текстах.
Многовековой культурный слой, правда, уже тем хорош, что вытаскивает из актуального контекста, заставляя "с простынь // бессонницей// рваных // срываться,// ревнуя к Копернику// его//, а не мужа Марьи Иваны// считая// своим// соперником..."
Ага, значит, это - любовь, всё-таки?
Город раскрывается, подобно лабиринту Минотавра, когда у тебя в руках - путеводная нить. Даже если ты здесь в первый раз и лишь полчаса назад сошёл с корабля на сушу, город обступил тебя своей доступностью, подхватил воздуховодом и едва ли не за руку ведёт в свои закрома.
Никогда, кажется, интуиция не работала у меня с такой полнотой, заранее зная, что ждёт за тем или иным поворотом. Это, с одной стороны, лишает тебя удивления, поскольку всё, что свершилось, уже будто бы было внутри тебя пережито в расфокусированном, но виде. А, с другой, именно это обрекает фланёра на ощущение сна, когда внутренний голос рассказчика способен опережать события на доли секунды.
Точно, ты не по Венеции идёшь, но книгу читаешь, прилежно перелистывая страницы, с которых и сыплются на брусчатку образы, блуждавшие до сего момента внутри извилин.
Образы, минующие промежуточную стадию букв, но мгновенно превращающие в материальность, сотканную из сна.
Это только потом, много лет спустя, осознаётся, что многочисленные каналы - не преграда, но награда: раскрытие ничем, никем не заслонённой перспективы;что город этот, размятый до последней стадии гуттаперчевости столетьями поточного туризма, отработавшего русла бесконечных потоков до последней градостроительной запятой, из-за чего Венецию невозможно- а) удивить; б) заставить себя запомнить; или хотя бы на самое короткое время в) задержаться в этих дырявых объятиях. Непременно вымоет, изгонит без стыда и следа, забудет в ту же минуту, если, конечно, заметит. Я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы она тебя заметила.
Но, кстати, нужно ли, чтобы замечала? Зачем?
Может быть, прошелестеть стороной, тенью тени, не вступая ни в какие отношения с резидентами каменных островов, гораздо удобнее для самосохранения, чем вступать в отношения любого разбора или покроя?
Тем более, если, как заклинание, постоянно повторяешь перед тем, как уснуть: Венеция для меня, а не я для Венеции.
Лёгкость "покорения" (продвижения) вглубь обманчива. Открытость обманчива ещё сильней: ведь эти же самые столетья туризма эволюционировали в стену тотального отчуждения и полнейшей отгороженности аборигенов (если такие ещё остались) от всего, что вокруг.
Впрочем, те, что остались, ведут себя так же, как звёзды шоу-бизнеса, которым никогда не грозит остаться в одиночестве и которые вынуждены держать фасон даже в туалетной комнате (вдруг там есть жучки или кто зайти может). Позавчера, встретив сестру в чердачинском аэропорту Баландино, повёл прогуляться её по центру родного города. Сгущалась предгрозовая духота и сестра решила купить в уличном холодильнике бутылку минеральной воды без газа, чтобы мгновенно попалиться как чужестранка.
Во-первых, первым делом, она ломанулась к холодильнику, даже не обозначившись у окошка продавца. Во-вторых, расплатившись за бутылку воды без газа, взяла сначала экземпляр "слабогазированной", затем "сильногазированной". Пока, в-третьих, не привлекла внимание продавщицы, буркнувшей что-то вроде "ходють и не знають" и указавшей на сорт воды чистой питьевой. То есть, совершила все возможные ошибки.
Моя подруга Алла, фланировавшая по проспекту Ленина вместе с нами, взяла объяснение с продавщицей на себя.
- Вы не думаете, что человек, покупающий у вас воду, может покупать её в первый раз и не знать принципов расфасовки? Вы не думаете, что ваша покупательница может жить в другой стране, где нет такого сорта минералки, поэтому она и не может знать, что тёмно-синяя этикетка означает тайную недоброжелательность сильную степень газированности, а бледно-голубая - слабую?
Кажется, у столичных хипстеров такое состояние называется "когнитивным диссонансом". По глазам продавщицы было заметно, что фундированный подход Аллы произвёл на неё сильнейшее эмоциональное впечатление, после которым, второй стадией интеллектуальной работы, началось медленное осознание того, что, оказывается, чердачинцы в мире не одни, а рассказы про людей с пёсьими головами, живущими на планете Земля вниз головой, не такая уж и брехня.
Избегающий обобщений, я, тем не менее, подумал, получив ещё одно подтверждение своим теориям о городах, которые не осознают себя, так как никогда не видят себя со стороны, что в Венеции подобная ситуация невозможна по определению.
Многочисленные степени защиты и тотального отчуждения, превращающие любой венецианский пятачок в театр с обязательной "четвёртой стеной", разомкнутой в бесконечность (тем более, что на фоне таких богатых смыслом декораций любое действие стремиться превратиться в законченное произведение искусства - пластического, психологического или какого угодно), свойственны городам конвейерной текучки "розового гноя" (как обозначил посетителей своих выставок Илья Кабаков).
И напротив, места, как бы стёртые до полного неразличения из-за отсутствующих в них достопримечательностей (пунктиков и пунктумов любого рода), требуют болезненной эмпатии, повышенного внимания и постоянной семиотической отзывчивости, поскольку не требуют вообще ничего. Даже тени или хоть сколько-нибудь отвлечённой рефлексии.
Неизвестно, кстати, что ещё лучше для отдельно стоящей "творческой единицы": состояние первоназывателя Адама, дающего имена всему, что вокруг (когда-то поэт написал: "Ты стал себе Адамом, // дающим имена, // стиранию, тем самым, // потворствуя до дна…"), или же соревнование с бесконечным количеством предшественников. Как самых великих, так и тех чьи имена благополучно забыты, а тексты растворены в чужих текстах.
Многовековой культурный слой, правда, уже тем хорош, что вытаскивает из актуального контекста, заставляя "с простынь // бессонницей// рваных // срываться,// ревнуя к Копернику// его//, а не мужа Марьи Иваны// считая// своим// соперником..."
Ага, значит, это - любовь, всё-таки?