В. Короленко "История моего современника"
Поначалу книга (четыре тома в двух книгах) кажется неподъёмного объёма, но быстро втягиваешься. Тем более, что начало - крайне обаятельное и обстоятельное описание детства.
Житомир. Затем Ровно. Деревня летом, гимназия зимой. Явный польский крен (мать полячка), из-за чего, почему-то, постоянно интересовался - перевели ли «Историю моего современника» в Польше. Плюс сильные украинские влияния (с отцовской стороны). Плюс насильная русификация (особенно актуальная после подавления Польского восстания). И, разумеется, евреи со своей чертой оседлости.
Глухие годы в самой что ни на есть глухой провинции, тем не менее, душистой, тёплой и светлой - скрещенье этносов (языков и обычаев) создавало неповторимый палимпсест, веяло от которого не затхлостью, но лёгкостью бытия, впрочем, присущей всему мировосприятию Короленко, что бы с ним не происходило.
Смерть отца. Обнищание семьи. Попытки учёбы в Петербургском технологическом, затем - в Московской Петровской академии. Богема, пьянство, голод. Революционный романтизм. Участие в кружках. Петиция против произвола. Арест.
Скитания начинаются уже в первом томе: народникам, желающим изучать своих кормильцев дали есть такую возможность полной ложкой. Вряд ли бы Короленко по своей воле забирался бы жить на самый край Пермского Края, надолго застревал бы в Вологде, Вышнем Волочке, Иркутске, Якутске и много ещё где (всего не перечислишь).
Интересен пафос поиска чего-то настоящего, двигавший молодым человеком. В «студенческих» главах Короленко, нормальный режим обучения которого долго не складывался, постоянно пишет о том, что вокруг него живут «настоящие» студенты. Впрочем, превращающиеся, при первом приближении (ну, или совместном проживании, в особенно отчаянных лодырей и бездарей).
Посидев в тюрьмах, пройдя этапы и поселения, Короленко точно так же разочаровался найти «настоящий» народ, думами о котором были забиты все, более или менее, светлые, думающие головы России 60-80 годов XIX века.
Мне, конечно, было интересно посмотреть как же эти головы выживали в эпоху страшной реакции, гонений и цензуры. Оказывается, вполне себе насыщенно и продуктивно выживали. И на поселениях, оказываясь в обществе себе подобных, продолжали развиваться как физически, так и духовно.
Особенно меня удивило (не знал о такой особенности административной жизни царской России), что ссыльного, пребывающего в тот или иной город, тут же вели на встречу с губернатором, который знакомился, общался, составлял впечатление, иногда даже и предлагал заходить ещё. Причём в любое время суток. По мере появления потребностей.
Разделяя литературу на подцензурную и свободную, люди прекрасно осознавали границы дозволенного - причём, как в книгах, так и в жизни. Вырабатывали собственные механизмы сопротивления, кажущиеся сегодня несколько наивными: к сожалению, сегодня, всеми этими наработками воспользоваться невозможно.
Во-первых, царский режим, несмотря на повальные репрессии и отдельные казни, кажется сегодня весьма травоядным.
Во-вторых, что ещё существенней, жить со светлым идеалом, ждущим тебя впереди, много проще, чем жизнь в знании о том, что все эти идеалы оказались ложными, вредными и принесли такое количество горя, каким ни один царь-император «похвастаться» не может.
Полный исторический цикл закончился и возникают совершенно новые «законы и правила». Впрочем, это уже не к Короленко, умершем при Советской власти, когда все его битвы (впрочем, сам он себя революционером не считал, называя «наблюдателем»), лишения и страдания (особенно за маменьку переживал, путешествовавшую вслед за своими ссыльными сыновьями то в Кронштадт, то в Красноярск) оказались незряшными.
Цивилизация, подобно жизни каждого эмансипировавшегося человека, проходит стадии становления и стандартизации, наступающей на первородный хаос.
Институты и институции внутри общества или отдельного человека, первоначально возникают как «облака хаоса», чтобы постепенно, стесавшись и структурируясь, превратиться в готовые (и более механические блоки).
Эта тема многих книг М. Фуко (реконструирует ли он возникновение клиники, дисциплинарных пространств или же понятия безумия или сексуальных практик) постоянно всплывала в голове, пока я читал Короленко, даже не из-за того, что он угодил в ссылку на одном из начальных этапов формирования массовой репрессивной системы, но ещё и, оттого, что по мере взросления, детально описанного в «Истории моего современника» меняется сам человек и его интересы.
Как из рассеянного облака, способного стать кем/чем угодно вызревает ядро, определяющее всю дальнейшую жизнь.
«Детские» части книги можно было бы с некоторой натяжкой, но, тем не менее, назвать «прустовскими» - на русский (малорусский), местечковый лад, но вполне раскидисто модернистский как по форме, так и по содержанию.
Первая смерть, первая любовь, смена времен года, наивное богоискательство, отношения с родителями (и родителей между собой), обрамленное этнографически вычурным оформлением, накрывают читателя с головой.
Однако, дальнейшая социологизация сушит не только жизнь автора, но и стиль книги, постепенно превращающейся в портретную галерею революционеров и мучеников всех типов и мастей.
Точно отныне над Короленко довлеет сверхзадача запечатлеть «навечно в памяти народной» каждого встречного и даже поперечного (шпионов, стукачей, предателей, провокаторов).
Став хроникёром своей собственной «Республики ШКИД».
Чем дальше в лес (в Сибирь, на север), тем плоше язык, тем реже метафоры и банальнее умозаключения. Возможно, это связано с резко прогрессирующей старостью (Короленко начинал книгу сразу после своего 50-летия, а последняя часть, обрывающаяся возвращением из ссылки, так и осталась недописанной), а, может быть, и с истончением замысла.
Сам Короленко (хотя и неоднократно называет себя в тексте по фамилии) не считал «Историю моего современника» воспоминаниями или мемуарами, задумывая нечто вроде беллетризованной автобиографии. Экранизации воспоминаний, слегка от себя отстранённых.
Отодвинутых на расстояние пережитого.
В предисловии он чётко очерчивает правила игры: «эти записки не биография, потому что я не особенно заботился о полноте биографических сведений; не исповедь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди; не портрет, потому что трудно рисовать собственный портрет с ручательством за сходство…»
Но и «я не пишу историю моего времени, а только историю одной жизни в это время, и мне хочется, чтобы читатель ознакомился предварительно с той призмой, в которой оно отражалось. А это возможно лишь в последовательном рассказе…»
Человек под прессом явлений, его формирующих и событий, довершающих путь формирования. Я-то всё ждал резкой перемены «участи» персонажа в связи с его писательством, но она всё не наступала и не наступала.
Точнее, участь Короленко в книге меняется постоянно, поджариваясь как на вертеле со всех сторон, но не под воздействием каких-то внутренних вех (в книге нет вообще ничего ни о личной жизни автора, ни о его творческом «вызревании»), но под напором времени и людей, этим временем ему подкинутых.
Именно поэтому - «so many people», а о первых повестях и рассказах упоминается вскользь и постфактум, мол, возвращаясь из тюрьмы, заглянул в редакцию, где меня порадовали: рассказ принят.
Ну, вот и славно. Вот и хорошо.
Очерки В. Короленко "У казаков": http://paslen.livejournal.com/1345871.html
Житомир. Затем Ровно. Деревня летом, гимназия зимой. Явный польский крен (мать полячка), из-за чего, почему-то, постоянно интересовался - перевели ли «Историю моего современника» в Польше. Плюс сильные украинские влияния (с отцовской стороны). Плюс насильная русификация (особенно актуальная после подавления Польского восстания). И, разумеется, евреи со своей чертой оседлости.
Глухие годы в самой что ни на есть глухой провинции, тем не менее, душистой, тёплой и светлой - скрещенье этносов (языков и обычаев) создавало неповторимый палимпсест, веяло от которого не затхлостью, но лёгкостью бытия, впрочем, присущей всему мировосприятию Короленко, что бы с ним не происходило.
Смерть отца. Обнищание семьи. Попытки учёбы в Петербургском технологическом, затем - в Московской Петровской академии. Богема, пьянство, голод. Революционный романтизм. Участие в кружках. Петиция против произвола. Арест.
Скитания начинаются уже в первом томе: народникам, желающим изучать своих кормильцев дали есть такую возможность полной ложкой. Вряд ли бы Короленко по своей воле забирался бы жить на самый край Пермского Края, надолго застревал бы в Вологде, Вышнем Волочке, Иркутске, Якутске и много ещё где (всего не перечислишь).
Интересен пафос поиска чего-то настоящего, двигавший молодым человеком. В «студенческих» главах Короленко, нормальный режим обучения которого долго не складывался, постоянно пишет о том, что вокруг него живут «настоящие» студенты. Впрочем, превращающиеся, при первом приближении (ну, или совместном проживании, в особенно отчаянных лодырей и бездарей).
Посидев в тюрьмах, пройдя этапы и поселения, Короленко точно так же разочаровался найти «настоящий» народ, думами о котором были забиты все, более или менее, светлые, думающие головы России 60-80 годов XIX века.
Мне, конечно, было интересно посмотреть как же эти головы выживали в эпоху страшной реакции, гонений и цензуры. Оказывается, вполне себе насыщенно и продуктивно выживали. И на поселениях, оказываясь в обществе себе подобных, продолжали развиваться как физически, так и духовно.
Особенно меня удивило (не знал о такой особенности административной жизни царской России), что ссыльного, пребывающего в тот или иной город, тут же вели на встречу с губернатором, который знакомился, общался, составлял впечатление, иногда даже и предлагал заходить ещё. Причём в любое время суток. По мере появления потребностей.
Разделяя литературу на подцензурную и свободную, люди прекрасно осознавали границы дозволенного - причём, как в книгах, так и в жизни. Вырабатывали собственные механизмы сопротивления, кажущиеся сегодня несколько наивными: к сожалению, сегодня, всеми этими наработками воспользоваться невозможно.
Во-первых, царский режим, несмотря на повальные репрессии и отдельные казни, кажется сегодня весьма травоядным.
Во-вторых, что ещё существенней, жить со светлым идеалом, ждущим тебя впереди, много проще, чем жизнь в знании о том, что все эти идеалы оказались ложными, вредными и принесли такое количество горя, каким ни один царь-император «похвастаться» не может.
Полный исторический цикл закончился и возникают совершенно новые «законы и правила». Впрочем, это уже не к Короленко, умершем при Советской власти, когда все его битвы (впрочем, сам он себя революционером не считал, называя «наблюдателем»), лишения и страдания (особенно за маменьку переживал, путешествовавшую вслед за своими ссыльными сыновьями то в Кронштадт, то в Красноярск) оказались незряшными.
Цивилизация, подобно жизни каждого эмансипировавшегося человека, проходит стадии становления и стандартизации, наступающей на первородный хаос.
Институты и институции внутри общества или отдельного человека, первоначально возникают как «облака хаоса», чтобы постепенно, стесавшись и структурируясь, превратиться в готовые (и более механические блоки).
Эта тема многих книг М. Фуко (реконструирует ли он возникновение клиники, дисциплинарных пространств или же понятия безумия или сексуальных практик) постоянно всплывала в голове, пока я читал Короленко, даже не из-за того, что он угодил в ссылку на одном из начальных этапов формирования массовой репрессивной системы, но ещё и, оттого, что по мере взросления, детально описанного в «Истории моего современника» меняется сам человек и его интересы.
Как из рассеянного облака, способного стать кем/чем угодно вызревает ядро, определяющее всю дальнейшую жизнь.
«Детские» части книги можно было бы с некоторой натяжкой, но, тем не менее, назвать «прустовскими» - на русский (малорусский), местечковый лад, но вполне раскидисто модернистский как по форме, так и по содержанию.
Первая смерть, первая любовь, смена времен года, наивное богоискательство, отношения с родителями (и родителей между собой), обрамленное этнографически вычурным оформлением, накрывают читателя с головой.
Однако, дальнейшая социологизация сушит не только жизнь автора, но и стиль книги, постепенно превращающейся в портретную галерею революционеров и мучеников всех типов и мастей.
Точно отныне над Короленко довлеет сверхзадача запечатлеть «навечно в памяти народной» каждого встречного и даже поперечного (шпионов, стукачей, предателей, провокаторов).
Став хроникёром своей собственной «Республики ШКИД».
Чем дальше в лес (в Сибирь, на север), тем плоше язык, тем реже метафоры и банальнее умозаключения. Возможно, это связано с резко прогрессирующей старостью (Короленко начинал книгу сразу после своего 50-летия, а последняя часть, обрывающаяся возвращением из ссылки, так и осталась недописанной), а, может быть, и с истончением замысла.
Сам Короленко (хотя и неоднократно называет себя в тексте по фамилии) не считал «Историю моего современника» воспоминаниями или мемуарами, задумывая нечто вроде беллетризованной автобиографии. Экранизации воспоминаний, слегка от себя отстранённых.
Отодвинутых на расстояние пережитого.
В предисловии он чётко очерчивает правила игры: «эти записки не биография, потому что я не особенно заботился о полноте биографических сведений; не исповедь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полезность публичной исповеди; не портрет, потому что трудно рисовать собственный портрет с ручательством за сходство…»
Но и «я не пишу историю моего времени, а только историю одной жизни в это время, и мне хочется, чтобы читатель ознакомился предварительно с той призмой, в которой оно отражалось. А это возможно лишь в последовательном рассказе…»
Человек под прессом явлений, его формирующих и событий, довершающих путь формирования. Я-то всё ждал резкой перемены «участи» персонажа в связи с его писательством, но она всё не наступала и не наступала.
Точнее, участь Короленко в книге меняется постоянно, поджариваясь как на вертеле со всех сторон, но не под воздействием каких-то внутренних вех (в книге нет вообще ничего ни о личной жизни автора, ни о его творческом «вызревании»), но под напором времени и людей, этим временем ему подкинутых.
Именно поэтому - «so many people», а о первых повестях и рассказах упоминается вскользь и постфактум, мол, возвращаясь из тюрьмы, заглянул в редакцию, где меня порадовали: рассказ принят.
Ну, вот и славно. Вот и хорошо.
Очерки В. Короленко "У казаков": http://paslen.livejournal.com/1345871.html