Александр Иванович Эртель (1855 - 1908) Минеральные воды (1886)
...Тогда Юрій Константиновичъ поспѣшилъ намекнуть, что размѣры его свободомыслія, въ сущности, весьма обширны, но, во-первыхъ, position oblige, а онъ предводитель дворянства, а, во-вторыхъ... во-вторыхъ, политика въ вагонахъ вещь неудобная (онъ незамѣтно кивнулъ въ сторону застѣнчиваго молодаго человѣка), и заговорилъ о Парижѣ, о тамошнихъ развлеченіяхъ, о тамошнихъ порядкахъ, о чрезвычайномъ развитіи промышленныхъ предпріятій во Франціи, о свободѣ, о равенствѣ, о братьяхъ Ротшильдахъ, о блистательныхъ дивидендахъ французскихъ желѣзно-дорожныхъ компаній. Тутъ г. Зиллоти вставилъ два-три замѣчанія, сообщилъ о состояніи французскихъ бумагъ на берлинской биржѣ. Содомцевъ же не приминулъ поглумиться надъ жалкимъ положеніемъ нашей "желтенькой бумажки" и выразилъ мимоходомъ глубокую мысль, что либерализмъ есть синонимъ капитализма и что, чуждаясь перваго, немудрено лишиться благодѣянія послѣдняго. Однако же, добавилъ, что воспретилъ бы "газетчикамъ" охуждать предпріятія, имѣющія силу въ акціяхъ, ибо паденіе таковыхъ несовмѣстно съ пользами государства, и добавилъ это съ видомъ явнаго и большаго раздраженія.
...Въ то время, когда захолустный бытъ переживалъ чуть ли еще не звѣриное состояніе; когда, вмѣсто клубовъ и трактировъ, горожане собирались по праздникамъ на сборную площадь и играли въ чехарду въ сообществѣ убѣленныхъ сѣдинами старцевъ; когда деньги имѣли видъ монеты и сберегались въ кубышкахъ и шерстяныхъ чулкахъ; когда губернаторамъ слагались акафисты, причислявшіе ихъ къ лику недосягаемыхъ, а городничіе не вѣдали предѣловъ своимъ дерзновеніямъ, когда крѣпостное право твердо почиталось установленіемъ божественнымъ, а взятка -- неотъемлемымъ свойствомъ всякой власти; когда книга, оттиснутая "гражданскою" печатью, проникала только въ дворянскіе дома и внушала другимъ сословіямъ презрѣніе, смѣшанное съ боязнью; когда прямо за рубежомъ Воронежской губерніи зачинался для обывателей сплошной мракъ, въ которомъ только смутно и неувѣренно мерцали просвѣты: Питеръ, Москва, Макарье, Капказъ, Одеста, Кіевъ, орда, козаки и затѣмъ тянулась невѣроятная путаница какихъ-то иностранныхъ народовъ, хитрыхъ и пройдошливыхъ, но жидкихъ, слабосильныхъ, живущихъ на нашемъ хлѣбѣ и чуть ли не подъ рукою нашего царя. Въ это-то время молодой купчикъ, въ промежуткахъ дальнихъ поѣздокъ на ярмарки и въ степи, собиралъ книжки и журналы, пописывалъ стишки, почитывалъ Полеваго, Надоумко, Бѣлинскаго, осмѣливался "мыслить инако".
... А люди дряхлые, пожившіе, тѣ, что еще своими глазами видѣли великое безсудное время на Руси, своими руками осязали язвы и увѣчья тайной канцеляріи на отцахъ и дѣдахъ своихъ, помнили ужасъ, неразрывно соединенный съ словомъ "пашквиль", съ горячностью примыкали къ этому говору, въ свою очередь заражая атмосферу, въ которой суждено было "дышать" Шигаеву.
...Потѣшались надъ нимъ и помѣщики, съ которыми по торговымъ своимъ дѣламъ онъ водилъ знакомство. Нѣкоторые изъ нихъ, хотя и съ трудомъ, но различали сущность его разсужденій: мысли и намеки тогдашней журналистики выражались въ этихъ разсужденіяхъ хотя и смутно, но съ большою настоятельностью, и, однако, ужасно смѣшилъ ихъ этотъ купчикъ, съ задоромъ заявляющій, что онъ "западникъ".
-- Можете себѣ вообразить: три пуда пера у меня купилъ и вдругъ: я, говоритъ, "западникъ". А? хорошъ западникъ? Любой городничій можетъ выпороть!
-- Нѣтъ-съ, воля ваша, но онъ презабавный! Вы знаете, гувернеръ у меня? Пьяница, изъ семинаристовъ, но что голова, могу похвастаться. Вотъ съ помощью сей головы сочинилъ я слѣдующій буффонадъ. Надо вамъ доложить, этотъ филозофъ у меня овчины скупаетъ ("Хи, хи, хи... Ха, ха, ха"). Ну, замѣчаньи въ маломъ такую прыть, я и говорю: вотъ, молъ, голубь, ты мой, человѣкъ ты тямкой, и я по твоимъ мудренымъ словесамъ тебѣ не подъ пару: отведи ты свою душу, побесѣдуй съ господиномъ учителемъ, а я, дурачекъ, васъ, умныхъ людей, слушать радъ ("Ха, ха, ха... хо, хо, хо. Охъ! оставь, Павелъ Иванычъ!"). Вѣдь, что же, я вамъ доложу, разбойники: душу у меня вымотали! За лѣкаремъ хотѣлъ посылать! Одинъ ковырнетъ словцо, другой еще лучше. "Абсолютъ выявляется въ феноменѣ,-- оретъ мѣщанишка,-- а феноменъ суть, слѣдственно абсолютъ тоже суть я! А коли ежели абсолютъ суть я"...
-- Врешь!-- хрипитъ мой бурсачище,-- онъ, знаете, здорово врѣзалъ: ты не суть абсолютъ, но суть "нуменъ". И пошло! Мало этого, одинъ говоритъ: романтисмъ, а другой ему Ломоносова тычетъ, Державина. Одинъ стихами начнетъ отчеканивать, другой ему на встрѣчу тоже стихи. Такъ и принужденъ былъ прекоротъ сдѣлать: баста, говорю, ребята, расходитесь по мѣстамъ, у меня отупѣніе мыслей произошло!
...Выписывать? Во-первыхъ, онъ не зналъ, что выписывать, а, во-вторыхъ, и при жизни отца, и долго спустя послѣ его смерти (старикъ умеръ въ 1842 г.), онъ не рѣшался на такой смѣлый шагъ. Дѣло въ томъ, что получать съ почты, "у всѣхъ на глазахъ" не что-либо дѣльное, а какія-то книжки -- считалось обстоятельствомъ неслыханнымъ въ тогдашнемъ купеческомъ быту уѣзднаго городка и, помимо всего прочаго, могло рѣшительно подорвать коммерческій кредитъ.
...Россійскую литературу презиралъ онъ основательно, говорилъ, что предпочитаетъ подлинникъ "малограмотному перекладу", называлъ "индѣйскимъ пѣтухомъ" Державина, позднѣйшихъ писателей не зналъ даже и по именамъ, но для забавы приказывалъ крѣпостному своему чтецу покупать у разнощиковъ романы и выписывать журналъ, считая это обязанностью россійскаго дворянина. Шигаева онъ любилъ, но, внушая ему съ юныхъ лѣтъ правила "аѳеизма", руки, однако же, не подавалъ, не говорилъ "вы" и за столъ съ собой не саживалъ. Былъ благодушный и попечительный помѣщикъ, не присутствовалъ на тѣлесныхъ истязаніяхъ, никогда не дрался, но, несмотря на свою дряхлость, имѣлъ цѣлую галлерею картинъ невѣроятно распутнаго содержанія и обширный гаремъ изъ крѣпостныхъ. И немудрено: крошечные томики иллюстрированнаго маркиза де-Сада, переплетенные въ желтую кожу, хранились у него рядомъ съ Гольбахомъ и съ Contrat Social Жанъ-Жака Руссо.
...Съ Шигаевымъ онъ держалъ себя на равной ногѣ и добросовѣстно старался насадить въ немъ правила либерализма. Въ теоріи эти правила были весьма туманны, можетъ быть, и потому, что самъ Говорухинъ нѣсколько путался, перелагая ихъ на удобопонятный языкъ; но за то онъ просвѣщалъ Шигаева насчетъ дѣйствительнаго смысла различныхъ событій, о которыхъ въ тогдашнемъ захолустьи имѣли самое превратное понятіе. Отъ него перваго Шигаевъ узналъ имя Бѣлинскаго, отъ него узналъ о приватныхъ занятіяхъ Ѳадѣя Булгарина, о картофельныхъ бунтахъ и военныхъ поселеніяхъ, о смерти Пушкина, "затравленнаго" золотою молодежью съ попущенія "голубаго графа", о ссылкѣ Надеждина въ Усть-Сысольскъ, о мнимомъ сумасшествіи Чаадаева, о подвигахъ А. И. Красовскаго, о петрашевцахъ, о братствѣ "Кирилла и Меѳеодія", о вечеринкѣ, за которую поплатился Герценъ съ товарищами, и т. д., и т. д. Отъ него-же впослѣдствіи получалъ онъ замызганные листочки Колокола и книжки Полярной Звѣзды.
...Между тѣмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповѣдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,-- все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,-- Максимъ не то, чтобы ошалѣлъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремѣнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республикѣ, гдѣ каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійствѣ, отпѣвалъ "погибшую" свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гдѣ, казалось ему, не было конца ослѣпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвѣщенныхъ мужей.
...Въ то время, когда захолустный бытъ переживалъ чуть ли еще не звѣриное состояніе; когда, вмѣсто клубовъ и трактировъ, горожане собирались по праздникамъ на сборную площадь и играли въ чехарду въ сообществѣ убѣленныхъ сѣдинами старцевъ; когда деньги имѣли видъ монеты и сберегались въ кубышкахъ и шерстяныхъ чулкахъ; когда губернаторамъ слагались акафисты, причислявшіе ихъ къ лику недосягаемыхъ, а городничіе не вѣдали предѣловъ своимъ дерзновеніямъ, когда крѣпостное право твердо почиталось установленіемъ божественнымъ, а взятка -- неотъемлемымъ свойствомъ всякой власти; когда книга, оттиснутая "гражданскою" печатью, проникала только въ дворянскіе дома и внушала другимъ сословіямъ презрѣніе, смѣшанное съ боязнью; когда прямо за рубежомъ Воронежской губерніи зачинался для обывателей сплошной мракъ, въ которомъ только смутно и неувѣренно мерцали просвѣты: Питеръ, Москва, Макарье, Капказъ, Одеста, Кіевъ, орда, козаки и затѣмъ тянулась невѣроятная путаница какихъ-то иностранныхъ народовъ, хитрыхъ и пройдошливыхъ, но жидкихъ, слабосильныхъ, живущихъ на нашемъ хлѣбѣ и чуть ли не подъ рукою нашего царя. Въ это-то время молодой купчикъ, въ промежуткахъ дальнихъ поѣздокъ на ярмарки и въ степи, собиралъ книжки и журналы, пописывалъ стишки, почитывалъ Полеваго, Надоумко, Бѣлинскаго, осмѣливался "мыслить инако".
... А люди дряхлые, пожившіе, тѣ, что еще своими глазами видѣли великое безсудное время на Руси, своими руками осязали язвы и увѣчья тайной канцеляріи на отцахъ и дѣдахъ своихъ, помнили ужасъ, неразрывно соединенный съ словомъ "пашквиль", съ горячностью примыкали къ этому говору, въ свою очередь заражая атмосферу, въ которой суждено было "дышать" Шигаеву.
...Потѣшались надъ нимъ и помѣщики, съ которыми по торговымъ своимъ дѣламъ онъ водилъ знакомство. Нѣкоторые изъ нихъ, хотя и съ трудомъ, но различали сущность его разсужденій: мысли и намеки тогдашней журналистики выражались въ этихъ разсужденіяхъ хотя и смутно, но съ большою настоятельностью, и, однако, ужасно смѣшилъ ихъ этотъ купчикъ, съ задоромъ заявляющій, что онъ "западникъ".
-- Можете себѣ вообразить: три пуда пера у меня купилъ и вдругъ: я, говоритъ, "западникъ". А? хорошъ западникъ? Любой городничій можетъ выпороть!
-- Нѣтъ-съ, воля ваша, но онъ презабавный! Вы знаете, гувернеръ у меня? Пьяница, изъ семинаристовъ, но что голова, могу похвастаться. Вотъ съ помощью сей головы сочинилъ я слѣдующій буффонадъ. Надо вамъ доложить, этотъ филозофъ у меня овчины скупаетъ ("Хи, хи, хи... Ха, ха, ха"). Ну, замѣчаньи въ маломъ такую прыть, я и говорю: вотъ, молъ, голубь, ты мой, человѣкъ ты тямкой, и я по твоимъ мудренымъ словесамъ тебѣ не подъ пару: отведи ты свою душу, побесѣдуй съ господиномъ учителемъ, а я, дурачекъ, васъ, умныхъ людей, слушать радъ ("Ха, ха, ха... хо, хо, хо. Охъ! оставь, Павелъ Иванычъ!"). Вѣдь, что же, я вамъ доложу, разбойники: душу у меня вымотали! За лѣкаремъ хотѣлъ посылать! Одинъ ковырнетъ словцо, другой еще лучше. "Абсолютъ выявляется въ феноменѣ,-- оретъ мѣщанишка,-- а феноменъ суть, слѣдственно абсолютъ тоже суть я! А коли ежели абсолютъ суть я"...
-- Врешь!-- хрипитъ мой бурсачище,-- онъ, знаете, здорово врѣзалъ: ты не суть абсолютъ, но суть "нуменъ". И пошло! Мало этого, одинъ говоритъ: романтисмъ, а другой ему Ломоносова тычетъ, Державина. Одинъ стихами начнетъ отчеканивать, другой ему на встрѣчу тоже стихи. Такъ и принужденъ былъ прекоротъ сдѣлать: баста, говорю, ребята, расходитесь по мѣстамъ, у меня отупѣніе мыслей произошло!
...Выписывать? Во-первыхъ, онъ не зналъ, что выписывать, а, во-вторыхъ, и при жизни отца, и долго спустя послѣ его смерти (старикъ умеръ въ 1842 г.), онъ не рѣшался на такой смѣлый шагъ. Дѣло въ томъ, что получать съ почты, "у всѣхъ на глазахъ" не что-либо дѣльное, а какія-то книжки -- считалось обстоятельствомъ неслыханнымъ въ тогдашнемъ купеческомъ быту уѣзднаго городка и, помимо всего прочаго, могло рѣшительно подорвать коммерческій кредитъ.
...Россійскую литературу презиралъ онъ основательно, говорилъ, что предпочитаетъ подлинникъ "малограмотному перекладу", называлъ "индѣйскимъ пѣтухомъ" Державина, позднѣйшихъ писателей не зналъ даже и по именамъ, но для забавы приказывалъ крѣпостному своему чтецу покупать у разнощиковъ романы и выписывать журналъ, считая это обязанностью россійскаго дворянина. Шигаева онъ любилъ, но, внушая ему съ юныхъ лѣтъ правила "аѳеизма", руки, однако же, не подавалъ, не говорилъ "вы" и за столъ съ собой не саживалъ. Былъ благодушный и попечительный помѣщикъ, не присутствовалъ на тѣлесныхъ истязаніяхъ, никогда не дрался, но, несмотря на свою дряхлость, имѣлъ цѣлую галлерею картинъ невѣроятно распутнаго содержанія и обширный гаремъ изъ крѣпостныхъ. И немудрено: крошечные томики иллюстрированнаго маркиза де-Сада, переплетенные въ желтую кожу, хранились у него рядомъ съ Гольбахомъ и съ Contrat Social Жанъ-Жака Руссо.
...Съ Шигаевымъ онъ держалъ себя на равной ногѣ и добросовѣстно старался насадить въ немъ правила либерализма. Въ теоріи эти правила были весьма туманны, можетъ быть, и потому, что самъ Говорухинъ нѣсколько путался, перелагая ихъ на удобопонятный языкъ; но за то онъ просвѣщалъ Шигаева насчетъ дѣйствительнаго смысла различныхъ событій, о которыхъ въ тогдашнемъ захолустьи имѣли самое превратное понятіе. Отъ него перваго Шигаевъ узналъ имя Бѣлинскаго, отъ него узналъ о приватныхъ занятіяхъ Ѳадѣя Булгарина, о картофельныхъ бунтахъ и военныхъ поселеніяхъ, о смерти Пушкина, "затравленнаго" золотою молодежью съ попущенія "голубаго графа", о ссылкѣ Надеждина въ Усть-Сысольскъ, о мнимомъ сумасшествіи Чаадаева, о подвигахъ А. И. Красовскаго, о петрашевцахъ, о братствѣ "Кирилла и Меѳеодія", о вечеринкѣ, за которую поплатился Герценъ съ товарищами, и т. д., и т. д. Отъ него-же впослѣдствіи получалъ онъ замызганные листочки Колокола и книжки Полярной Звѣзды.
...Между тѣмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповѣдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,-- все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,-- Максимъ не то, чтобы ошалѣлъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремѣнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республикѣ, гдѣ каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійствѣ, отпѣвалъ "погибшую" свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гдѣ, казалось ему, не было конца ослѣпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвѣщенныхъ мужей.