Люба.
Часть десятая.
Не соврал Дмитрий Тимофеевич, не слукавил. Не пришлось больше солдатской матери Любе сердце рвать за сына. Сила маршальского слова схватила Вадика и, не изломав, не опозорив, мягонько опустила в маленькую часть в тёплом южнорусском городке, где толстые добрые дядьки называли солдатиков «сынками» и прощали им кеды... Скоро, совсем скоро Дмитрий Тимофеевич с такой же лёгкостью введёт в стольный град Москов танки и всякую прочую тяжёлую технику, потом будет каяться и называть себя "старым дураком", но разве материнское сердце осудит того, кто спас её дитя? А мог ли остановиться тот, кто оборонял Ленинград и наступал в Прибалтике, блокировал Курляндский тумен фашистов или, затаившись, сидел на Кубе в ожидании урочного часа?
Лёша вроде как заново прижился в доме, возился в огороде, и втихаря вызывал на подмогу Любиного братца, чтобы тот своим неистребимым весельем отвращал злую-презлую Любовь Ивановну от грубостей, уныния и необоримого злословия. «Вам, сестрица, морские ванны надобно принимать ежедневно и долгие пешие прогулки, шобы нагуливать аппетит к мужу,» - посмеивался Коля. «Иди ты!..» - неизменно отвечала Люба, с содроганием думая, что мир в семье лежит через постель и полное прощение. Но где же взять сил и переступить обиды, исцарапавшие душу? Как наловчиться жить, будто ничего не было? Люба прямо с содроганием представила, как будет принимать мужа и как это, это самое, побывавшее в стольких женщинах, очутится и в ней. Фу-у-у-у!
- Колька, вот ты - мужик! Так скажи мне, дуре, что делать надо, чтобы вы козлами по чужим постелям не скакали? - как-то спросила Люба.
- Так я сам скакал,.. изрядно! Эх, бляха медная, во порысачил! - засмеялся Коля.
- Слушай, гигантский половик, то, что ты - кобель, мне известно ещё со старорежимных времён. Думаешь, мы с Людкой не знали, куда ты девок с танцплощадки водишь? Роща-то негустая тогда была, кустиков маловато, и твой зад, со спущенными брюками светил в потёмках не хуже маяка. "Сегодня праздник у девчаааат, сегоооодня будет Колька!" Сейчас хоть успокоился или всё неймётся, а?
- Неа. Успокоюсь, когда сдохну… Вот моя Иринка - хорошая, ласковая, так я пока за ней ухлёстывал, думал из штанов живьём выпрыгну, если согласится, а теперь ровно всё, без, так сказать, энтузазизма. Беременная была, потом рожала-кормила, то, сё - еле пережил, вроде как - предательство.
- А если не беременная, значит не предательство?
- Люб, да ты послушай, сама разговор завела!.. Недавно, с месяц назад, ездили мы с парнями в одну контору по нашему пожарному делу с инспекцией. Там такая лялька была - фа-фа ду-ду! Все вокруг загорелые, а у этой ножки белые нежные, платьице тоненькое. Стесняется, подол на коленки натягивает,.. колечко обручальное на пальчике - уже чья-то жена, стюдентика какого-нибудь лопоухого. Хорошо хоть за столом сидел, не видно было состояние моих брук. У неё шрам на руке был бубновой масти, ну типа ромба, я, когда его увидел - чуть в конвульсиях не забился - так её захотел. Всю ночь спать не мог, всё её представлял.
- Коля-а-а-а, давай без подробностей. - попросила загрустившая Люба.
- Ещё немножко… Я после этого Иру замучил, она счастливая бегала, всё спрашивала: «Ты меня любишь?» А я ту девочку каждую ночь любил, понимаешь? Глаза закрывал и любил, чувствовал её, а не жинку - как наваждение. И так всегда: увидишь, запах почувствуешь - и попробовать захочется, каждый раз всё по-новому. Остановиться невозможно. - Коля замолчал, вздохнул.
- Получилось у вас? - тихонько спросила Люба.
- Получается… до сих пор. Ира не знает, не дай Бог… Уйдёт.
- А ты никогда не думал, что всё могло быть наоборот?
- Нет и не хочу, - задумчиво ответил брат.
К середине августа Лёша уехал на вахту с твёрдым намерением поселиться там и перевезти семейство, но нужно было сговориться с женой, которая держала глухую оборону и к себе не подпускала. Подумав и здраво рассудив, что в нынешние времена ловить в Севастополе нечего, а на Севере будет сытнее, денежнее и веселее подле нефти и газа, Лёша склонил к этому предприятию Серёжу и даже отписал Вадику в часть о своих намерениях, после чего дело оставалось за малым - уговорить жену, изводившую его упорным молчанием и редкими насмешливыми словечками.
Пока Алексей вынашивал планы переезда, Люба развернула было локальные боевые действия с жившей по-соседству бабкой-кошатницей. Кошки сбегались к ней монгольскими ордами и всем был приют и кров. Ну как было не удивиться, где бабка Валя берёт им жратву, когда та кормила кошачью ораву. Наевшись вволю, кошаки начинали злодействовать на соседских огородах. Разномастные разбойники шныряли по посадкам, облагораживали близлежащие территории отходами трапез и вовсю горланили ночами и по-утрам в любовном угаре, отравляя жизнь севастопольской окраины. Бабка Валя, насквозь пропитанная кошачьим духом, ожесточённо грызлась с недовольными за своих любимцев. «Ви, Любочка, не выдумайте ссориться с этой Горгоной! - поучала Ида Ефимовна. - Ви ей слово скажете, а она его примет за одиночный вистрел в тумане и будет поливать не менее получаса миномётным огнём всех вокруг. Скоко чужих невинных нервов может погибнуть от шальных пуль! Самашедшие - это что-нибудь да значит!"
Мужа у бабки Вали не было. Он сгинул ещё в 43-м, оставив её одну-одинёшеньку, правда, с довеском. Довесок вырос, заматерел и бросил старую мать, а заодно и неудачного сына Митю. Это была тёмная история. То ли избил Митьку кто, то ли заболел он душой, только лечить его никто не захотел: разлетелись маменька с папенькой в разные стороны, оставив бабку Валю медленно сходить с ума рядом с внуком. Теперь ему было чуть поболее двадцати... Бабкиных кошек Митя не замечал, ничего не просил, забывал поесть и жил в мире сказочного хрустального покоя, а обращённые к нему речи принимал за презабавное рыбье хлопанье губами, смотрел удивлённо и тихо смеялся. Он исчезал из дома ранним утром и всё чего-то искал, а люди его жалели, отчаянно жалели, подкармливали и всучивали кое-какую одежонку. Уходил Митя к морю, сидел там часами, смотря в одну точку, и иногда звал маму, протягивая к ней неумелые глупые руки.
Как-то раз в начале августа Люба пожаловалась на кошачьи безобразия участковому Васькову, похожему на шкидовского Косталмеда, тот пожал плечами и сказал:
- Разберёмся… и вот ещё что: вы, гражданочка, с сыном проведите воспитательную беседу.
- А что случилось?
- Сынок ваш Митю Рыбальченко обижает.
- Бьёт? - испугалась Люба.
- Да нет. Шутит он с ним. Недавно где-то с другалями своими достал рубаху и пришворил к ней длиннющие рукава, надел на Митьку, руки спутал и крестом на груди завязал как буйному в психлечебнице, а тот и не сопротивлялся, так весь день и проходил, пока мужики не увидели и не распутали. Он обмочился весь и грязный был,.. видать падал.
- Боже мой, позор какой… Вот же гад! Я его выпорю, обещаю вам,.. как вас простите? Александр Николаевич? А в честь чего хоть мой это вытворил, не знаете?
- Чего ж не знать... Знаю. Митёк схрон здешних пацанов нашёл и всё обратно закопал в другом месте, а может в море покидал, кто его знает… Вы особо-то не зверствуйте. По-хорошему надо с ребятишками.
- Это с ребятишками надо, а этому шалбернику скоро пятнадцать будет!- горячилась Люба и на все лады кляла отсутствующего по важнецким делам сына, живенько представив себе, как будет его пороть второй раз в жизни. Первая порка случилась семь лет назад, когда второклассник Серёжка, проболтавшийся по улицам после праздничной линейки до вечера, добыл папирос и, кашляя, плюясь и засыпая школьные брюки пеплом, залихватски курил на балконе, где и был застигнут вернувшейся с работы матерью. Так он отметил первое сентября.
Дождавшись вечером сына, Люба влепила ему звонкую затрещину и велела:
- Вставай в угол, паскудник!
- Мам, ты чё?! - ломким басом возмутился Сережа. - Чё позориться-то?!
- А-ааа! В угол - это позориться, а убогого обижать - не позориться. Ах ты, бл***кий род! Ты чего творишь, гад неумный! Как у тебя рука поднялась? У него ни матери, ни отца нет, только бабка полусумашедшая, а ты?.. Брата вспомни, сыночек, - Люба заплакала тяжко, надрывно, и злость на сына прошла.
- Мам, - осторожно позвал Серёжа, - Хочешь я к ним схожу прощения попросить?
- У кого ты прощения просить будешь? У Митьки, у бабки его?.. А знаешь,.. иди, сходи. Натворил дел - расхлёбывай!
Какие слова говорил Серёжа в сыром разваливающемся домишке - история об этом умалчивает, и о многом молчит она про смутные дни того августа, когда крымские земли России, подаренные широким жестом одного лысенького дядьки в одночасье стали жирным шматом чужой родной Украины. И всем тогда было найдено свое место и заделье: одному - сидение на Форосе, другим - казематы, где не раз вспомнятся добрые времена да славные дела, а кое-кому и пуля в висок.
Одним сентябрьским днём русский город Ленинград вернул себе имя - старое, шикарное, а Серёжка нашёл свою мину - шикарную, противотанковую…
Конец десятой части.
Часть первая. Часть вторая. Часть третья. Часть четвёртая. Часть пятая. Часть шестая. Часть седьмая. Часть восьмая. Часть девятая. Часть одиннадцатая.
Не соврал Дмитрий Тимофеевич, не слукавил. Не пришлось больше солдатской матери Любе сердце рвать за сына. Сила маршальского слова схватила Вадика и, не изломав, не опозорив, мягонько опустила в маленькую часть в тёплом южнорусском городке, где толстые добрые дядьки называли солдатиков «сынками» и прощали им кеды... Скоро, совсем скоро Дмитрий Тимофеевич с такой же лёгкостью введёт в стольный град Москов танки и всякую прочую тяжёлую технику, потом будет каяться и называть себя "старым дураком", но разве материнское сердце осудит того, кто спас её дитя? А мог ли остановиться тот, кто оборонял Ленинград и наступал в Прибалтике, блокировал Курляндский тумен фашистов или, затаившись, сидел на Кубе в ожидании урочного часа?
Лёша вроде как заново прижился в доме, возился в огороде, и втихаря вызывал на подмогу Любиного братца, чтобы тот своим неистребимым весельем отвращал злую-презлую Любовь Ивановну от грубостей, уныния и необоримого злословия. «Вам, сестрица, морские ванны надобно принимать ежедневно и долгие пешие прогулки, шобы нагуливать аппетит к мужу,» - посмеивался Коля. «Иди ты!..» - неизменно отвечала Люба, с содроганием думая, что мир в семье лежит через постель и полное прощение. Но где же взять сил и переступить обиды, исцарапавшие душу? Как наловчиться жить, будто ничего не было? Люба прямо с содроганием представила, как будет принимать мужа и как это, это самое, побывавшее в стольких женщинах, очутится и в ней. Фу-у-у-у!
- Колька, вот ты - мужик! Так скажи мне, дуре, что делать надо, чтобы вы козлами по чужим постелям не скакали? - как-то спросила Люба.
- Так я сам скакал,.. изрядно! Эх, бляха медная, во порысачил! - засмеялся Коля.
- Слушай, гигантский половик, то, что ты - кобель, мне известно ещё со старорежимных времён. Думаешь, мы с Людкой не знали, куда ты девок с танцплощадки водишь? Роща-то негустая тогда была, кустиков маловато, и твой зад, со спущенными брюками светил в потёмках не хуже маяка. "Сегодня праздник у девчаааат, сегоооодня будет Колька!" Сейчас хоть успокоился или всё неймётся, а?
- Неа. Успокоюсь, когда сдохну… Вот моя Иринка - хорошая, ласковая, так я пока за ней ухлёстывал, думал из штанов живьём выпрыгну, если согласится, а теперь ровно всё, без, так сказать, энтузазизма. Беременная была, потом рожала-кормила, то, сё - еле пережил, вроде как - предательство.
- А если не беременная, значит не предательство?
- Люб, да ты послушай, сама разговор завела!.. Недавно, с месяц назад, ездили мы с парнями в одну контору по нашему пожарному делу с инспекцией. Там такая лялька была - фа-фа ду-ду! Все вокруг загорелые, а у этой ножки белые нежные, платьице тоненькое. Стесняется, подол на коленки натягивает,.. колечко обручальное на пальчике - уже чья-то жена, стюдентика какого-нибудь лопоухого. Хорошо хоть за столом сидел, не видно было состояние моих брук. У неё шрам на руке был бубновой масти, ну типа ромба, я, когда его увидел - чуть в конвульсиях не забился - так её захотел. Всю ночь спать не мог, всё её представлял.
- Коля-а-а-а, давай без подробностей. - попросила загрустившая Люба.
- Ещё немножко… Я после этого Иру замучил, она счастливая бегала, всё спрашивала: «Ты меня любишь?» А я ту девочку каждую ночь любил, понимаешь? Глаза закрывал и любил, чувствовал её, а не жинку - как наваждение. И так всегда: увидишь, запах почувствуешь - и попробовать захочется, каждый раз всё по-новому. Остановиться невозможно. - Коля замолчал, вздохнул.
- Получилось у вас? - тихонько спросила Люба.
- Получается… до сих пор. Ира не знает, не дай Бог… Уйдёт.
- А ты никогда не думал, что всё могло быть наоборот?
- Нет и не хочу, - задумчиво ответил брат.
К середине августа Лёша уехал на вахту с твёрдым намерением поселиться там и перевезти семейство, но нужно было сговориться с женой, которая держала глухую оборону и к себе не подпускала. Подумав и здраво рассудив, что в нынешние времена ловить в Севастополе нечего, а на Севере будет сытнее, денежнее и веселее подле нефти и газа, Лёша склонил к этому предприятию Серёжу и даже отписал Вадику в часть о своих намерениях, после чего дело оставалось за малым - уговорить жену, изводившую его упорным молчанием и редкими насмешливыми словечками.
Пока Алексей вынашивал планы переезда, Люба развернула было локальные боевые действия с жившей по-соседству бабкой-кошатницей. Кошки сбегались к ней монгольскими ордами и всем был приют и кров. Ну как было не удивиться, где бабка Валя берёт им жратву, когда та кормила кошачью ораву. Наевшись вволю, кошаки начинали злодействовать на соседских огородах. Разномастные разбойники шныряли по посадкам, облагораживали близлежащие территории отходами трапез и вовсю горланили ночами и по-утрам в любовном угаре, отравляя жизнь севастопольской окраины. Бабка Валя, насквозь пропитанная кошачьим духом, ожесточённо грызлась с недовольными за своих любимцев. «Ви, Любочка, не выдумайте ссориться с этой Горгоной! - поучала Ида Ефимовна. - Ви ей слово скажете, а она его примет за одиночный вистрел в тумане и будет поливать не менее получаса миномётным огнём всех вокруг. Скоко чужих невинных нервов может погибнуть от шальных пуль! Самашедшие - это что-нибудь да значит!"
Мужа у бабки Вали не было. Он сгинул ещё в 43-м, оставив её одну-одинёшеньку, правда, с довеском. Довесок вырос, заматерел и бросил старую мать, а заодно и неудачного сына Митю. Это была тёмная история. То ли избил Митьку кто, то ли заболел он душой, только лечить его никто не захотел: разлетелись маменька с папенькой в разные стороны, оставив бабку Валю медленно сходить с ума рядом с внуком. Теперь ему было чуть поболее двадцати... Бабкиных кошек Митя не замечал, ничего не просил, забывал поесть и жил в мире сказочного хрустального покоя, а обращённые к нему речи принимал за презабавное рыбье хлопанье губами, смотрел удивлённо и тихо смеялся. Он исчезал из дома ранним утром и всё чего-то искал, а люди его жалели, отчаянно жалели, подкармливали и всучивали кое-какую одежонку. Уходил Митя к морю, сидел там часами, смотря в одну точку, и иногда звал маму, протягивая к ней неумелые глупые руки.
Как-то раз в начале августа Люба пожаловалась на кошачьи безобразия участковому Васькову, похожему на шкидовского Косталмеда, тот пожал плечами и сказал:
- Разберёмся… и вот ещё что: вы, гражданочка, с сыном проведите воспитательную беседу.
- А что случилось?
- Сынок ваш Митю Рыбальченко обижает.
- Бьёт? - испугалась Люба.
- Да нет. Шутит он с ним. Недавно где-то с другалями своими достал рубаху и пришворил к ней длиннющие рукава, надел на Митьку, руки спутал и крестом на груди завязал как буйному в психлечебнице, а тот и не сопротивлялся, так весь день и проходил, пока мужики не увидели и не распутали. Он обмочился весь и грязный был,.. видать падал.
- Боже мой, позор какой… Вот же гад! Я его выпорю, обещаю вам,.. как вас простите? Александр Николаевич? А в честь чего хоть мой это вытворил, не знаете?
- Чего ж не знать... Знаю. Митёк схрон здешних пацанов нашёл и всё обратно закопал в другом месте, а может в море покидал, кто его знает… Вы особо-то не зверствуйте. По-хорошему надо с ребятишками.
- Это с ребятишками надо, а этому шалбернику скоро пятнадцать будет!- горячилась Люба и на все лады кляла отсутствующего по важнецким делам сына, живенько представив себе, как будет его пороть второй раз в жизни. Первая порка случилась семь лет назад, когда второклассник Серёжка, проболтавшийся по улицам после праздничной линейки до вечера, добыл папирос и, кашляя, плюясь и засыпая школьные брюки пеплом, залихватски курил на балконе, где и был застигнут вернувшейся с работы матерью. Так он отметил первое сентября.
Дождавшись вечером сына, Люба влепила ему звонкую затрещину и велела:
- Вставай в угол, паскудник!
- Мам, ты чё?! - ломким басом возмутился Сережа. - Чё позориться-то?!
- А-ааа! В угол - это позориться, а убогого обижать - не позориться. Ах ты, бл***кий род! Ты чего творишь, гад неумный! Как у тебя рука поднялась? У него ни матери, ни отца нет, только бабка полусумашедшая, а ты?.. Брата вспомни, сыночек, - Люба заплакала тяжко, надрывно, и злость на сына прошла.
- Мам, - осторожно позвал Серёжа, - Хочешь я к ним схожу прощения попросить?
- У кого ты прощения просить будешь? У Митьки, у бабки его?.. А знаешь,.. иди, сходи. Натворил дел - расхлёбывай!
Какие слова говорил Серёжа в сыром разваливающемся домишке - история об этом умалчивает, и о многом молчит она про смутные дни того августа, когда крымские земли России, подаренные широким жестом одного лысенького дядьки в одночасье стали жирным шматом чужой родной Украины. И всем тогда было найдено свое место и заделье: одному - сидение на Форосе, другим - казематы, где не раз вспомнятся добрые времена да славные дела, а кое-кому и пуля в висок.
Одним сентябрьским днём русский город Ленинград вернул себе имя - старое, шикарное, а Серёжка нашёл свою мину - шикарную, противотанковую…
Конец десятой части.
Часть первая. Часть вторая. Часть третья. Часть четвёртая. Часть пятая. Часть шестая. Часть седьмая. Часть восьмая. Часть девятая. Часть одиннадцатая.