Русский Север (1)
В процессе написания предыдущего поста образовалось много иллюстративного материала, который попросту невозможно было туда поместить, не превращая и без того чрезмерно длинное повествование в чудовищную кашу. Этот иллюстративный материал, оформленный в виде отдельного поста, возможно, кому-то покажется интересным.
Гражданская война на юге европейской части России была достаточно сложным явлением. Это связано с этническим и сословным многообразием региона.
А вот Русский Север в этом смысле представлял собой уникальную территорию.
Север никогда не знал крепостного права. Следовательно, исторически наслоившиеся острейшие социальные противоречия, какие, например, имели место в Центральной России, там не должны были сильно сказываться. Кроме того, территория, на которой происходили основные события, была этнически достаточно однородной - в основном настоящие великороссы. А конфессионально ее разнообразили только староверы.
Именно поэтому представляется крайне интересным, как именно большевики «захватили» этот анклав.
По причинам, ранее уже обозначенным, целесообразно опираться, прежде всего, на свидетельства представителей антибольшевистских сил, изложенные ими в эмиграции, т. е. без какого либо внешнего давления. (При этом, конечно, нужно учитывать возможную антибольшевистскую ангажированность их суждений.)
К таким свидетелям можно отнести, например, полковника С. Добровольского, занимавшего высокий юридический пост в Северной Области, или, скажем, видного общественного и политического деятеля Б. Соколова, побывавшего даже министром просвещения указанного государственного образования.
Прежде всего, следует отметить, что Советская власть на Севере установилась, как и везде, «триумфально». Эта власть была свергнута исключительно в результате интервенции Антанты. Так образовался новый фронт - Северный.
Если на юге России бушевали неслыханные страсти, то Север был, все-таки, намного более спокойным.
Видимо, сказывался «характер, нордический, выдержанный».
Смута здесь выражалась не столько в полоумной разновекторной разрушительной горячке, сколько в пассивности, вызванной утратой смыслов.
Позднесоветский или современный наш соотечественник далеко не всегда в состоянии посмотреть на тогдашний мир глазами тогдашних русских людей. Он смотрит на тот мир своими глазами. Глазами представителя русской нации, воспитанной в советское время. Это вполне объяснимо, но методологически совершенно неверно.
(Да и смотрит он, скорее, на мир, который ему в качестве «тогдашнего» рисуют сегодня.)
У современного русского человека (в отличие от большинства бывших подданных РИ) воспитано ощущение «большой страны», которое базируется на рациональном знании.
Это, прежде всего, ощущение «большой страны» в пространстве: «от Москвы до самых до окраин»,
И это ощущение «большой страны» во времени: от первых первобытнообщинных стоянок, через поколения князей, царей и императоров, через череду партсъездов, вплоть до наших дней.
Это ощущение вовсе не исчезло в 90-е. Оно ослабло, но не исчезло. Именно поэтому в обществе наблюдаются фантомные боли. Мироощущение во многом прежнее, имперское, даже отчасти «советское», а реальность уже безнадежно иная.
А вот у большинства бывших подданных РИ сразу после 1917 года ничего подобного не было. Утратив религиозное сознание и прежние монархические чувства, они во многом утратили и ощущение единства, ощущение большой страны.
Люди «без царя в голове».
Кризис идентификации.
У них не было «фантомных болей». (Была, конечно, ностальгия по элементарному порядку, но вовсе не «по былым порядкам».) В большинстве своем они уже идентифицировали себя, прежде всего, со своей общиной, со своим селом, может быть с волостью.
Но большой страны они перед собой не видели.
И, многие, будучи практически не знакомыми с географией и историей, совершенно не в состоянии были мыслить геополитически. Этого мышления не было даже у изрядной части более-менее образованной публики.
«Настроение обывателей заслуживает описания. Я не знаю, каково оно было при занятии Области союзниками… Я же застал архангелогородцев в состоянии совершеннейшего и глубочайшего безразличия к судьбам Северной Области. Словно все это - и защита области, и уход союзников и возможный приход большевиков, меньше всего касалось именно их.
Происходила курьезная вещь: защищали область, управляли ею, делали высшую и прочую политику люди чуждые, далекие Северному краю, приехавшие из Парижа, Финляндии, Совдепии.
Можно было прийти в отчаяние от такой пассивности тех, кто, казалось, должен был быть в центре борьбы, являться ее стимулом.
На упреки местному купечеству, что оно интересуется только ценами на треску, что оно спекулирует английскими товарами и мехами, оно спокойно в свою очередь спрашивало: «А мы разве просили приходить защищать нас от большевиков. Нам и с ними было не скверно. Но, конечно, с союзниками лучше»…
АРР. Т 9, с. 33
У архангелогородцев, купцов, мещан в целом не только не было чувства «большой страны», но они не ощущали единства и не образовывали настоящей общности даже в границах Русского Севера. Бежавшие от большевиков, «понаехавшие» кадеты пытались организовать квазигосударственность под протекторатом англичан. Однако архангелогородцы все это фактически просаботировали. И в основном даже не из патриотических чувств или пробольшевистских симпатий, а в силу полного и абсолютного пофигизма.
И если горожанам в массе своей все было, скорее, «по фигу», то крестьянам в массе своей все было, скорее, «по барабану». Мобилизованные красными они зачастую сдавались в плен белым, просто от нежелания воевать. И пока их переформировывали в тепле и сытости, они казались «белыми», но попав на фронт, они тяготились службой и готовы были снова перейти к «красным», лишь бы какое-то время не пребывать в зоне военных действий.
«Почему-то считалось, что пленные красноармейцы надежны. Это было очевидное недоразумение. Конечно, они были за исключением немногих коммунистов, - антибольшевиками. Но в то же время они были необыкновенно пассивны. По духу своему они были «зеленые». Им хотелось домой и снова домой… В полку, где была неопределенная обстановка, они с таким же успехом могли и защищать «белых» и напасть на них, а вернее всего просто отойти в сторону».
АРР. Т.3. С. 25.
«Антибольшевики» - в данном контексте - это люди, не слишком зараженные «бунтом», агрессивно-хулиганским неприятием высших сословий. На Севере, не знавшем крепостного права, подобный «большевизм» был выражен в существенно меньшей степени, нежели в Центральной России.
Единственной общероссийской силой были большевики. Их многие не любили, а где-то даже и ненавидели, но как единственную общероссийскую силу их признавали почти все.
«Официально считалось, что Область крепка, и большевики не страшны. Такие декларации вотируются единогласно. И тут же те, кто вотировал, делятся между собой замечаниями:
«А ведь плохо. За англичанами жили, как за каменной стеной».
«Да, спокойно было. А теперь того и гляди, что придут красные».
«А наши войска?»
«Наши войска! Скажите еще: наши мужички! Да им все равно - большевики, не большевики, белые, красные. Только бы не трогали».
Сталкиваясь с жителями Архангельска: с купцами, интеллигентами, рабочими - у всех встречал одинаковую оценку положения. Здесь не было даже много логики, была лишь вера в то, что иначе быть не может. Англичане уйдут - придут большевики.
Крестьяне, если исключить так называемые партизанские уезды, были в общей своей массе настроены пассивно и даже миролюбиво к большевикам. Они не строили особых иллюзий относительно большевиков. Ибо земли от последних они не ждали, а о реквизициях и насилии слыхали, но только отчасти верили им. Но они были убеждены, что с падением Северного фронта ликвидируется гражданская война, вернутся из армий их сыновья и братья. И, кроме того, большевики в их представлении рисовались им как “свои”…
Доминирующим настроением большинства крестьян была пассивность».
АРР. Т 9, с. 31
Дилемма была простая: либо англичане, либо большевики.
«Я положительно утверждаю, что иного мнения у самых широких и самых разнообразных слоев населения не было, как то, что:
«Большевики придут».
«Англичане уйдут, а они придут».
Помню в эти дни был митинг в городском саду. Выступали различные официальные и неофициальные лица: <
«Теперь, наконец, уходят англичане, и наше национальное самосознание может быть довольно.
Граждане, записывайтесь в добровольцы!»
Однако этот призыв остался гласом вопиющего в пустыне. Никто не записывался. Никто не шел добровольно. Наоборот, тот, кто не был связан с Севером, записывался к англичанам на эвакуацию - несмотря на строжайшее запрещение покидать Северную Область».
АРР. Т.9, с. 30.
«Наше национальное самосознание может быть довольно». Для того, чтобы оно было «довольно», нужно, чтобы оно, это «самосознание», было.
Для начала.
«Меньше всего верили архангелогородцы в крепость Северного фронта… И купец и мелкий мещанин говорили с одинаковой убежденностью, что «большевик не может не прийти». Насколько сильна была эта вера показывает тот факт, что еще за четыре месяца до падения Северной области, в дни блестящих побед… в Архангельске началась скупка Советских денег, а также керенок, причем их расценивали по весьма высокому курсу.
Пассивность и непобедимая вера в приход большевиков царили среди обывателей Архангельска.
И здесь имело место обстоятельство привходящее: архангелогородцы не только не боялись большевизма, но до известной степени, в части своей, приходу большевиков почти сочувствовали…»
АРР. Т.9, с. 33-34.
А как обстояло дело не с «обывателями», а с «пролетариатом»?
«Рабочие Архангельска принадлежали к элементам, наиболее неудовлетворенным политическим бытом в Области…
С рабочими Архангельска повторилась та же история, что происходила по неизменному трафарету во всех «белых» окраинах. Сначала рабочие приветствовали новую власть, потом постепенно росло у них оппозиционное настроение, и, в конце концов, они желали уже одного: прихода большевиков…
Впечатление у меня осталось определенное и несомненное - большевизма настоящего в рабочих массах не было, а было недовольство политическими репрессиями и желание, более пассивное, чем активно-выраженное, советско-пролетарского правительства».
АРР. Т.9, с. 32.
Здесь опять необходимо пояснить, что под «большевизмом» в данном контексте мемуарист понимает состояние «бунта», агрессивно-хулиганское неприятие интеллигентно-буржуазного слоя.
А недовольство репрессиями (на самом деле - белым террором) и желание советско-пролетарского правительства - это совсем другой «большевизм». Это большевизм порядка.
Вот первого «большевизма» в рабочих массах не было (ибо этот анклав не знал крепостного права), а второй, напротив, имелся в изобилии.
В Мурманском крае дело было совсем дрянь.
«Согласно приказа Командующего войсками Северной Области, ген. М-скаго (имеется в виду ген. Марушевский - otshelnik_1), был разрешен свободный выезд в совдепию всем желавшим туда ехать и, вот, на наших глазах отошел поезд, перегруженный красными, которых дружески, с явным сочувствием провожало почти все остальное население Мурманска. На меня это произвело тогда крайне неприятное впечатление, а из беседы с высшими чинами английского штаба я убедился, что их это сочувствие населения большевикам привело положительно в ярость и, может быть, послужило впоследствии одним из мотивов их нежелания оставаться там для нашей поддержки. Я помню, тогда мы поделились с полковником Б. опасениями, что станет с русской властью в случае ухода союзников».
АРР. Т.3. С. 15.
Вопрос: что станет с «русской» властью в случае ухода союзников, был вопросом чисто риторическим.
«В описываемый момент русские вооруженные силы Мурманского фронта состояли из… двух полков, причем один из них был добровольческим под английским командованием».
АРР. Т.3. С. 15.
«Русская власть», она была такая «русская». Без английских штыков долго существовать не могла.
«Никто нас не любит…» - так, кажется, говаривал булгаковский генерал Хлудов.
А ярость англичан, думается, была вызвана, прежде всего, тем, что ранее «русские союзники» смогли убедить их, будто бы «вся Россия стонет под пятой большевиков».
«Позднесоветский» человек воспринимал гражданскую войну во многом по советским вестернам.
В них не было особой глубины и исторической правды.
Но при этом люди нашего поколения уже не понимали глубинного смысла многих реплик даже там, где этот смысл был. Не осознавали их почти всеобщего и страшного значения.
«Была у меня таможня, были контрабандисты. Сейчас таможни нет - контрабандистов нет. В общем, у меня с Абдуллой мир. Мне все равно, что белые, что красные, что Абдулла, что ты».
Это не состояние гражданского мира, это состояние социальной смерти. Это не имеет ничего общего со спокойствием и уравновешенностью относительно здорового общества.
Солон, древнегреческий политик, законодательно требовал:
«Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав».
«- Павлины, говоришь! Хэх!»
Большевики были единственной силой, которая пыталась вдохнуть наиболее общие смыслы в этот мир, утративший, казалось бы, всякие смыслы, способные объединить бывших подданных большой страны. Большевики напоминали людей, которые будили засыпающих на морозе. И ненависть к большевикам имела зачастую и соответствующую подоплеку: «Не мешайте засыпать, гады!»
«Вопрос, который я себе не раз ставил - это откуда, из каких недр родился русский коммунист… Ведь это в большинстве выходцы из пассивной серой массы, безразлично настроенной и, однако сколь они активны и упорны. Ибо этих качеств от русских коммунистов отнять нельзя.
Удивительнейшим биологическим отбором были они выдвинуты на арену русской жизни, возобновив давно ушедшие времена русского раскола, столь же отмеченного своей активностью и своим фанатизмом».
АРР. Т.9. С. 52.
Основная масса большевиков, которая цементировала советские структуры, прежде всего, Красную армию, это были вовсе не евреи-комиссары или латышские стрелки, а простые русские люди, но из тех, кто был на голову выше «пассивной серой массы». Это были те, кто стремились мыслить в масштабах всей страны и даже полагали, что мыслят «в мировом масштабе». И не важно, насколько они были способны верно мыслить в указанных масштабах. Важно, что они на это претендовали и требовали этого от других.
«Для гражданской войны нужна какая-то особая, железная сверхдисциплина. Это хорошо поняли большевики. Но они поняли ее своеобразно и решили, что одной дисциплины мало, что нужна внутренняя спайка, цемент, который не позволил бы развалиться зданию от первого же ничтожного дождя, они этим цементом, вкрапленным в мельчайшие воинские единицы, поставили комячейки. Благодаря последним они держали в своих ежовых рукавицах солдатскую массу. Но держали ее не только наружной спайкой, но и внутренней».
АРР. Т.9. С. 46.
В этом выражалась даже не столько воля ВКП(б), сколько простая социологическая закономерность. В социуме, пребывающем в состоянии клинической смерти, «жажда жизни» просыпается в отдельных, хотя и многочисленных индивидуумах. Они неизбежно стремятся структурироваться и образуют первоначальный общественный каркас.
Низовым «цементом» здесь выступали, как правило, бывалые, толковые солдаты, часто унтер-офицеры.
«Большевизмом… были заражены в сущности особенно те, кого можно считать, если не наполовину, то на четверть, интеллигентами. Толковые, смышленые, зачастую унтер-офицеры - на поверку оказывались не только большевиствующими, но и членами коммунистической партии. Из множества фактов один характеризует этот тип людей.
Стояли жестокие морозы…
Ночью неожиданно привели в наш лазарет пятерых солдат. Их привел конвой. Ноги их были совершенно отморожены… Четверо солдат стонали и беспрестанно ругали пятого. Но пятый молчал. Это был интеллигентного вида солдат. Писарь - унтер-офицер, он сманил восемь солдат своей части перейти к красным. Благополучно прошли десять верст и здесь заблудились в лесу… Трое замерзли, остальных подобрал конвой. Несмотря на жестокую боль, ругань своих спутников, он не проронил ни слова. Он считал себя, по-видимому, правым. Несмотря на операцию - он умер на третий день.
Такие люди, фанатики, упорные, служили цементом в среде колеблющихся, полубольшевистских солдат. Они вели их за собой…»
АРР. Т.9. С. 24.
Такие люди составляли костяк Красной армии. И не только ее.
«Убитого при взятии станции Емцы унтер-офицера, с большой красной звездой, прикрепленной к борту разорванной штыками кожаной куртки, солдаты долго не позволяли хоронить.
“Пусть полежит собака. Когда их солдаты бежали сдаваться в плен нашим, … этот рассвирепел и двоих из красных уложил из револьвера. Лютый, сказывают, был, даром, что только взводный командир. Из старых унтеров. Не за страх служил, а за совесть”».
АРР. Т.9. С. 50.
Северную армию постоянно сотрясали бунты большевистски настроенных солдат. Как вспоминал полковник С. Добровольский, занимавший высокий пост в военной юстиции Северной области:
«Везде среди участников заговора были отмечены фельдфебеля и унтер-офицеры, то есть лучшие по выправке и дисциплине солдаты…»
АРР. Т.3. С. 45.
Все эти восставшие белые части были структурированы «комячейками», состоящими из лиц указанной категории. То есть «большевиствующими» были вовсе не хулиганствующие люмпены, а «лучшие по выправке и дисциплине солдаты». Люди самоотверженные, а вовсе не шкурники. Это полковник Добровольский, державший в своих руках нити всех расследований, сообщает даже с некоторым удивлением.
Когда был раскрыт очередной большевистский заговор в очередном полку Северной армии, контрразведка передала командиру полка список заговорщиков.
«Так как… были точно установлены фамилии заговорщиков 3 Сев. стрелк. полка, то командиру последнего подполковнику П. было сообщено требование арестовать их. Последний, получив список, был ошеломлен его составом, так как в него входили наиболее преданные и надежные с его точки зрения солдаты… Поэтому он заколебался и начал выяснять, не произошло ли недоразумения».
АРР. Т.3. С. 126.
Никакого недоразумения, господин полковник, это не «большевизм» асоциального бунта «расплавленной стихии», это большевизм ее структурирования, это большевизм порядка.
Происходило то, что и должно было происходить.
Когда разверзлась пропасть между «обществом» и народом, и «масса» отвергла элиту из интеллигентно-буржуазного слоя, в этой же «массе» начал стихийно формироваться новый управленческий слой.
Его общероссийские установки на первых порах не выглядели как «общенациональные», а проявлялись как «классовые». Но важно, что они изначально были общероссийскими.
«Толковые, смышленые, зачастую унтер-офицеры», эти «большевики» еще весной 1917 года не имели ни малейшего понятия о существовании партии большевиков. Партия здесь выполняла функцию организационной структуры с близкой им идеологией, позволявшей этому слою консолидироваться и выполнять свои лидерские функции. И на этом этапе бессмысленно пытаться определить, кто кого использовал. Все процессы были очень слитными.
«Расплавленную стихию» структурировали лучшие из среды самой «расплавленной стихии». При этом, конечно, «лучшие» на тот момент были лучшими по сравнению с общим уровнем этой «стихии».
(Кстати, где-то намного южнее воевал тогда унтер-офицер Георгий Жуков.)
Здесь на память приходит сцена с пленными красноармейцами из «Тихого Дона».
«Красноармейцы напуганно жались. Они, очевидно, боялись расправы. Глаза их беспомощно бегали по лицам казаков. Лишь один, с виду постарше, коричневый от загара, скуластый, в засаленной гимнастерке и в прах измочаленных обмотках, презрительно глядел поверх голов чуть косящими черными глазами и плотно сжимал разбитые в кровь губы… Остальные были бледны, безличны. Один он бросался в глаза…
- Ты кто такой?
- Красноармеец. Русский.
- Доброволец, гад?
- Никак нет. Старший унтер-офицер старой армии. С семнадцатого попал, и так вот до этих пор…
Один из конвоиров вмешался в разговор:
- Он по нас стрелял, вражина!
- Стрелял? А если за это сейчас в расход?
- Думал отстреляться…
- Каков фрукт! Почему же не отстрелялся?
- Патроны израсходовал.
- На что признавался? Ты, небось, ротой у них наворачивал? Командир? Коммунист? Расстрелял, говоришь, патроны? А мы тебя за это шашками посекем - это как?
- Я признавался не от лихости. Чего я буду таиться? …Что касаемо… казните. Я от вас… добра не жду, на то вы и казаки.
Кругом одобрительно заулыбались.»
В советское время в киношном варианте подобное выглядело уже по-голливудски.
- Тебя как, сразу прикончить, или желаешь помучиться?
- Лучше, конечно, помучиться…
Окончание следует