Русский Север (2)
Окончание
Как уже говорилось, смута, как проявление социальной смерти, на Севере выражалась, прежде всего, в пассивности.
«Пассивность, как основа, пассивность, как повседневность, проходила красной нитью через жизнь нашего фронта…
И подобно тому, как белые солдаты были весьма безразличны к интересам государственным, областным, также и красные солдаты были чужды интересам Советской республики.
И беседуя с красными солдатами, я тщетно пытался уловить у них хоть крупицу, хоть частицу общенациональных настроений, - их не было. Была лишь полная пассивной грусти тяга к дому».
АРР. Т.9, с. 52.
Здесь, конечно, необходимо учитывать, что крестьянин (пленный красноармеец), находясь под властью «господ», с «господами» до конца откровенным никогда не будет. Что собственно в другом месте признает и сам мемуарист.
«Осторожно, нехотя говорили крестьяне, наученные опытом. Они не любили болтать лишнее.
Спрашиваешь: “А ведь, если придут большевики, плохо будет?”
“А кто его знает. Говорят одни, что плохо, а - другие - хорошо. А нам что, - наше дело сторона”».
«Общенациональные настроения» могут быть только у представителей нации. И нацию эту надо еще воспитать. А сейчас и народа-то фактически нет. Он с весны 1917 года рассыпался. Исчезло практически все, что его скрепляло.
Просто удивительно!
Каких «общенациональных настроений» представители узкого интеллигентно-буржуазного слоя с университетским образованием ждали от крестьян, по поводу душевного состояния которых генерал Деникин, пребывая в Сурамском полку летом 1917 года, в ужасе воскликнул:
«- Дайте народу грамоту и облик человеческий!»
Как могли представители интеллигентно-буржуазного класса ожидать от «народных масс» своего «национального самосознания»!
Ведь они же сами и довели народ до этого состояния.
Пожалуй, большее удивление может вызывать только известная часть наших современников, которые машинально и бессознательно приписывают тогдашним русским людям наше советское и постсоветское мироощущение. Но мало того, они еще при этом дополнительно наделяют их и какой-то небывалой, неведомой нам «русскостью», которую мы, «совки», за 70 лет якобы утратили, и которую нам, дескать, нужно непременно «вернуть».
«И с той и с другой стороны были солдаты мобилизованные, и которым не было никакого дела ни до белых, ни до красных. Им хотелось одного «чтобы уважили их желание - ехать домой, ибо моя хата с краю».
АРР. Т.9, с. 49.
Моя хата с краю!
И даже самая пассионарная сила Северной армии, крестьяне-староверы, яростно защищали исключительно свой маленький мир, они воевали только за свою избу, они воевали только за свою деревню против большого мира, который бесцеремонно вторгался в их жизнь.
«Потомки раскольников, дети и внуки лесных охотников, партизане на фоне общей пассивности сумели противопоставить большевикам активность и упорство, равное им.
Но напрасно, как бы я этого ни хотел, было бы искать в психологии партизанов чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую - идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо душу Шенкурских партизан…»
Большевики, вторгшиеся в специфический мир староверов еще в «красногвардейский», «разнузданный» период, не могли не восстановить их против себя.
«…И большевики стали их врагами, волками, прибежавшими в их деревню, зверями, которых надо убить. Но до России, до всей совокупности переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало».
АРР. Т.9. С. 52.
Не просто «чрезвычайно мало». Шенкурских, тарасовских, пинежских партизан именно эта «совокупность переживаний» в общероссийском масштабе и страшила. Именно с ней они и воевали люто и беспощадно.
И когда встал вопрос о том, что необходимо оставить свои деревни и отойти вместе со всей армией, они эту армию покинули, разрушая фронт, и пошли в свои деревни. За пределами их родных мест для них земли не было. Большая Россия для них не существовала вовсе.
Произошло то же, что ранее происходило на юге у Деникина. Казаки, составлявшие основную силу его армии, хорошо воевали «у родных плетней», но до «Единой и неделимой» им, в общем-то, дела не было. Они стремились обособиться от большой страны, которая воспринималась ими, скорее, как угроза их традиционному бытию.
Парадокс заключался в том, что «антибольшевистские силы», провозглашавшие «Единую и неделимую», опирались, прежде всего, на анклавы, стремившиеся максимально обособиться от большой страны. Это факт безусловный. И это факт не случайный.
И, конечно, не случайным является и тот факт, что эти антибольшевистские силы по большей части максимально уповали на наших «лучших друзей» - «наглосаксов» и всяких прочих своих «союзников».
Ничего не попишешь, это называется - утрата элитой цивилизационных смыслов.
Рыба тухнет с головы.
Антинародная сила выступала под национальными лозунгами.
А общенародная сила выступала под лозунгами «интернациональными».
Есть от чего заплутать в реальном масштабе времени, если и спустя сто лет многие наши соотечественники эти узелки-парадоксы не в состоянии распутать, и разрубают их посредством примитивного и оголтелого антисоветизма.
В. Шульгин уже в эмиграции в 1921 году понял, что большевики льют кровь не во имя «Интернационала», а во имя восстановления Великой России.
- Что «Интернационал» - это, прежде всего, форма единения, которая в настоящий момент наиболее доступна «массам».
- Что другие народы и государства своим сопротивлением и внешним давлением непременно замкнут экспансию «Интернационала» в пределах «одной отдельно взятой страны».
- И что такой локализованный «Интернационал» со временем неизбежно обретет свое национальное измерение.
На все нужно время.
Из интервью командующего британскими силами на Севере России Айронсайда.
«Мы не понимаем русских. Скоро год, как мы на Севере России… Нас позвали. Мы хотели помочь Вашей борьбе против большевиков… И, однако, что же мы видим? Русские не хотят сражаться. Всюду на позициях стоим мы, а те, что есть, бунтуются, организовывают восстания, и мы же должны эти восстания подавлять. Это бесполезная затея…»
АРР. Т 9, с. 12.
«- Скоро год как мы здесь, а русской армии, как боевой единицы, еще не существует. Те несколько полков, что созданы при нашей помощи решительно никуда не годятся. Офицеры держат себя не достаточно корректно, а солдаты-большевики устраивают бунты… Недавно были восстания и заговоры в 3, 1, 6 и 5-ых полках. Как видите, чуть ли не во всех, имеющихся на лицо полках.
Эти бунты в полках, а особенно настроение населения г. Архангельска и деревень, убедили меня, что большинство сочувствует большевикам»…
- Что же будет с Северной Областью, когда вы уйдете?
Айронсайнд как будто удивлен.
- Когда мы уйдем? Но конечно вслед за нами придут большевики…»
АРР, Т 9, с. 15.
«Придут вслед»… Это не значит, что придут извне.
Мы даже не можем сказать, что Красная армия освободила Русский Север. Большевики не пришли откуда-то со стороны. Большевиками и им сочувствующими и была большая часть активных жителей края.
«В одном из лучших полков Северной Области -3-м, в ночь на 7 февраля произошло восстание, результатом которого явилась, в сущности, потеря этого полка».
АРР, Т 9, с. 57.
Можно себе представить, каковы были настроения в «худших полках».
«Положение на фронте после восстания в 3-м полку все ухудшалось и ухудшалось. Разложение перекинулось и в другие части и, хотя большевики и не наступали, наши части быстро отходили к Архангельску».
АРР, Т 9, с. 63.
Это был не захват края Красной армией, а поспешное бегство т. н. «русской» власти.
Архангельск еще накануне бегства руководителей Северной Области был передан в руки «исполнительного комитета рабочих».
«19 февраля белые покинули Архангельск…
В то же время красные войска стояли еще на расстоянии больше чем 100-150 верст от города и не особенно спешили войти в него. По-видимому, это объяснялось тем, что большевистское командование не доверяло столь быстрой ликвидации белой армии и боялось ловушки».
АРР, Т 9, с. 78.
На настойчивые призывы новой «рабочей власти» Архангельска войти, наконец-то, в город, штаб Красной армии, напротив, для начала потребовал новых руководителей к себе, чтобы воочию убедиться, что их не мистифицируют.
Это к вопросу о том, кто кого «захватил»…
***************
Данный пост всего лишь иллюстрация к предыдущему посту, но и здесь можно сделать некоторые самостоятельные выводы.
Во-первых, Север России на тот момент мог быть либо английским, либо большевистским.
Н. Стариков обвиняет англичан в том, что они не свергли большевиков и не восстановили Великую Россию.
Заявление весьма «патриотичное» со стороны историка-патриота.
А, главное, заявление весьма «логичное» из уст историка, «заточенного», прежде всего, против «аглосаксов - врагов России».
Англичане не идиоты, и влезать в русскую «расплавленную стихию» «всеми четырьмя» они не собирались. Даже ради себя любимых. А уж чтобы англичане могли проливать свою кровь ради восстановления «единой и неделимой» - такое может привидеться только особо одаренным.
У. Черчилль позднее писал:
«Было бы ошибочно думать, что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело».
Так что Русский Север при ближайшем рассмотрении мог быть только большевистским.
То бишь - русским…
Николай Викторович полагает «белых» за русскую политическую силу и себя самого, как русского патриота, идентифицирует именно с ними. С этого момента в его сознании и в его «истории» гражданской войны поселяется тяжелая и неизбывная шизофрения. Увы, это явление весьма распространенное, причем ему могут быть подвержены представители всех слоев общества - снизу доверху.
Проблема в том, что внутренние исторические «шизофреники» не смогут в должной мере защитить нашу историю от кампании искажений со стороны злонамеренных внешних манипуляторов, поскольку определенные (и прямо скажем, роковые) искажения уже заложены в сознании самих «защитников», что делает их позицию предельно уязвимой.
А само стремление «защитить», конечно, вполне похвально, и его можно только приветствовать. Лучше поздно, чем никогда.
Мы видим на примере Севера, как в этот краткий исторический период «расплавленная стихия», буквально «испепелившая» в первые же дни после февраля 1917 года всякую власть, все прежние структуры, начинает заново структурироваться. Она может структурироваться только изнутри, органично, используя при этом подходящие «внешние» общественно-политические организации (государственные-то только в зачатке!).
Кроме того, первоначально эта «стихия» отвергает не только все, связанное с прежней государственностью, но и с подозрительностью и недоверием относится даже к новым зачаточным государственным структурам. Новый управляющий слой предпочитает структурироваться вокруг уже готовой и стоящей в центре событий общественно-политической организации - ВКП(б).
И сама партия по этой причине даже при всем своем желании не смогла бы на тот момент перенести центр управления страной в Советы, пребывавшие, как форма власти, в зачаточном состоянии. Дело в том, что Советы на местах сильно зависели именно от местной, «бунтарской» части «расплавленной стихии». И не случайно все «Советы без коммунистов» на поверку оказывались ничем иным, как очередным «изданием» очередной местной банды.
И важно не столько то, что «банды» (сама центральная власть зачастую была далека от совершенства), сколько то, что исключительно «местной»!
В результате политическая партия обретает государственные функции в общероссийском масштабе, а новые органы государственной власти первоначально имеют лишь второстепенное, вспомогательное значение.
Исторические процессы трудно ускорить.
Должно было пройти два десятилетия, чтобы унтер-офицеры, пылающие ненавистью к генералам, выросли до уровня настоящих военачальников и сами оказались способны принять генеральское звание, как высокую честь.
Тогда же, во второй половине 30-х и основные функции управления страной стали все больше и больше переходить от партии к государству, в наркоматы. К сталинским наркомам и управленцам, вышедшим когда-то из «расплавленной стихии». Это было неизбежно и сопровождалось внутренним, исторически неизбежным конфликтом.
На определенном этапе даже весьма кровавым.