The official groundbreaking. Alice Munro, "Simon's Luck" - окончание
Окончание, начало здесь
Симон рассказал, что из Лиона его послали работать на ферму в горах Прованса. Там люди жили и возделывали землю почти как в средневековье. Они не умели ни читать, ни писать, ни говорить по-французски. Если кто-то из них заболевал, то они ждали, пока больной выздоровеет или умрет. Они никогда в жизни не видели врача, хотя раз в год в деревню приезжал ветеринар и осматривал коров. Симон пропорол себе ногу вилами, рана загноилась, его лихорадило. Ему стоило огромного труда убедить крестьян послать за ветеринаром, который в это время был в соседней деревне. Наконец они согласились. Ветеринар приехал и сделал Симону укол огромным лошадиным шприцом, и Симон выздоровел. Семье, в которой он жил, было удивительно и смешно, что такие меры принимаются ради человеческой жизни.
- Деревня…
- А здесь не так уж и плохо. Этот дом можно замечательно приспособить для жизни, - размышлял Симон. - Тебе надо бы завести огород.
- Да, это еще один из моих несбывшихся планов. Я пыталась что-то сажать, но ничего не вышло. Я хотела вырастить капусту - капуста, по-моему, очень красивый овощ. Но ее съели какие-то червяки. Они прогрызли все листья в кружево, и после этого листья пожелтели и опали.
- Капусту очень трудно растить. Тебе нужно попробовать что-нибудь полегче, - Симон отошел от стола к окну. - Покажи мне, где у тебя был огород.
- Вдоль забора. Там же, где и у прежних хозяев.
- Это не годится. Слишком близко к каштану. Каштан плохо действует на почву.
- Я не знала.
- Ну так это правда. Надо сделать грядки ближе к дому. Завтра я вскопаю тебе огород. Нужно будет побольше удобрения. Лучше всего овечий навоз. Здесь поблизости кто-нибудь держит овец? Мы возьмем несколько мешков овечьего навоза и нарисуем план - где что сажать, хотя сейчас еще рано, еще будут заморозки. Ты можешь пока начать растить рассаду в доме, из семян. Помидоры.
- Ты же собирался уехать утренним автобусом, - сказала Роза. Сюда он приехал с ней на ее машине.
- В понедельник у меня почти нет занятий. Позвоню, скажу, что не приду. Велю девочкам в офисе сказать, что у меня горло заболело.
- Горло?
- Ну, что-нибудь в этом роде.
- Как хорошо, что ты здесь, - искренне сказала Роза. - А то бы я сейчас сидела и думала не переставая про этого мальчишку. Я бы старалась не думать, но все равно у меня это крутилось бы в голове. Я бы мучилась стыдом и унижением.
- Такая мелочь не стоит стыда и унижения.
- Я понимаю. Но мне много не надо.
- Учись не быть тонкокожей, - сказал Симон, словно внес это в список необходимых улучшений наряду с делами по дому и огороду. - Редиска. Зеленый салат. Лук. Картошка. Ты ешь картошку?
До того, как он уехал, они вместе нарисовали план огорода. Симон вскопал грядки и подготовил почву, хотя навоз нашелся только коровий. Розе в понедельник нужно было на работу, но весь день она думала о Симоне. Как он копает грядку. Как он, голый, вглядывается в коридор, ведущий к погребу. Коротенький, плотный, волосатый, теплый, с мятым лицом комика. Она знала, что он скажет, когда она приедет домой. «Надеюсь, мадам, вы довольны моей работой». И начнет ломать воображаемую шапку.
Именно так он и поступил, и Роза была в таком восторге, что воскликнула:
- Ах, Симон, какой ты глупый, ты же мужчина моей жизни!
Такое счастье, такое солнце разлито было в этой минуте, что она не подумала об осторожности.
Посреди недели она зашла в магазин на перекрестке - не за покупками, а за гаданием. Женщина зазглянула в ее чашку и сказала:
- Ага! Вы встретили мужчину, который изменит всё.
- Да, я тоже так думаю.
- Он изменит всю вашу жизнь. О Боже. Вы не останетесь в наших краях. Я вижу славу. Я вижу воду.
- Ну, это я не знаю. Пока что он собирался утеплить мне дом.
- Перемены уже начались.
- Да, я знаю, начались. Да.
Она не смогла вспомнить, как они договорились насчет его следующего приезда. Ей казалось, что он должен приехать на выходные. Она ждала его - съездила за продуктами, причем не в лавку на перекрестке, а в супермаркет в нескольких милях от дома. Роза надеялась, что хозяйка лавки не заметит, как Роза таскает в дом магазинные пакеты. Она купила свежие овощи, стейки, импортную черешню, камамбер, груши. Еще она купила вино и пару простыней, разрисованных стильными гирляндами из желтых и синих цветочков. Роза надеялась, что ее бледные окорока будут хорошо смотреться на этом фоне.
В пятницу вечером она постелила новое белье и выложила черешню в синюю вазу. Вино охлаждалось, сыр размягчался. Часов в девять раздался громкий стук, шутливый стук в дверь, которого ждала Роза. Она удивилась, что не услышала подъезжающей машины.
- Мне что-то одиноко стало, - сказала хозяйка лавки. - И вот я решила заглянуть на огонек… Ой, вы ждете своего гостя.
- Не то чтобы, - сказала Роза. Ее сердце запрыгало при стуке в дверь и до сих пор не успокоилось. - Я не знаю, когда он приедет. Может, завтра.
- Дождь очень противный.
Голос женщины звучал сердечно и деловито, словно Розу нужно было отвлечь или утешить.
- Тогда хорошо, если он не поедет на машине в такой дождь, - сказала Роза.
- Нет-нет, в такой дождь лучше не ездить.
Женщина запустила пальцы в коротко стриженые седые волосы, стряхивая дождевые капли. Роза знала, что нужно ее чем-нибудь угостить. Бокалом вина? А вдруг гостью развезет, потянет на разговоры, она захочет остаться и прикончить бутылку. Перед Розой стоял человек, с которым она беседовала много раз. Можно сказать, почти подруга - если бы Розу спросили, нравится ли ей эта женщина, она сказала бы, что да. Но теперь Розе трудно было даже поздороваться с ней. Так было бы сейчас с любым, кто не Симон. Любой другой человек казался лишним, случайным, раздражающим.
Роза понимала, что теперь будет. Все повседневные восторги, утешения, развлечения отойдут в сторону; удовольствие от еды, сирени, музыки, ночного грома поблекнет. Для нее не будет больше радостей и наслаждений, кроме как лежать под Симоном, ничто не утешит ее, кроме желанных спазмов, конвульсий.
Она выбрала чай. Раз так получилось, можно еще раз посмотреть, что там в будущем.
- Неясно, - сказала гостья.
- Что неясно?
- Я сегодня все вижу нечетко. Такое бывает. Нет, если честно, я не вижу его.
- Не видите?
- В вашем будущем. У меня ничего не выходит.
Роза решила, что это она из зависти, из желания навредить.
- Он меня не просто так занимает.
- Может, у меня лучше получится, если у вас есть какая-нибудь его вещь, я смогу на нее опереться. У вас есть что-нибудь, что он держал в руках?
- Только я, - сказала Роза. Дешевая похвальба, от которой гадалка была обязана засмеяться.
- Нет, серьезно.
- По-моему, нет. Его окурки я выкинула.
Когда гадалка ушла, Роза села и стала ждать. Скоро наступила полночь. Дождь лупил изо всех сил. Роза снова взглянула на часы: без двадцати два. Как такое пустое время проходит так быстро? Она выключила свет - пусть никто не видит, что она еще не спит. Она разделась, но не смогла лечь на свежие простыни. Она сидела на кухне, в темноте. Время от времени она заваривала свежий чай. В комнату проникало немножко света от уличного фонаря, стоящего на углу. В деревне были яркие уличные фонари, с газоразрядными ртутными лампами. Роза видела свет фонаря, часть магазина, ступеньки церкви через дорогу. Церковь уже не служила построившей ее скромной и респектабельной протестантской конфессии, но провозглашала себя Храмом Назарета и Центром Святости, что бы это ни значило. Окрестная жизнь была не такой уж простой и правильной, но раньше Роза этого не замечала. В этих домах жили не фермеры, удалившиеся от дел; да и ферм, с которых они могли бы удалиться, в окрестностях больше не было - лишь скудные поля, заросшие можжевельником. Местные жители работали миль за тридцать-сорок отсюда, на фабриках, в психиатрической больнице, или вообще не работали - вели жизнь, составленную из размеренного безумия, под сенью Центра Святости. В здешней жизни явно прибавилось безнадежности, а когда женщина в возрасте Розы сидит ночью на темной кухне в ожидании любовника - что может быть безнадежней? И ведь она сама создала это положение, всё своими руками - кажется, жизнь ее вообще ничему не учит. Она сделала из Симона костыль, на который подвесила все свои надежды, и теперь ей ни за что не удастся превратить его обратно в человека.
Она подумала, что зря купила вино, и простыни, и сыр, и черешню. Тщательные приготовления - верная дорога к провалу. Но Роза не понимала этого до момента, когда открыла дверь и стук ее сердца обратился из радостного в унылый, словно радостный колокольный перезвон комически (для всех, кроме Розы) перешел в скрежещущий вой туманной сирены.
За долгие часы в дождливой ночи она хорошо представила себе, что теперь будет. Она прождет все выходные, выдумывая разные оправдания для Симона, и ей будет все хуже и хуже от неопределенности. Она будет бояться выйти из дому, чтобы не пропустить телефон. В понедельник, вернувшись на работу - оглушенная, но слегка утешенная реальностью окружающего мира, - Роза наберется храбрости и напишет Симону записку, отправив ее на адрес кафедры классической литературы.
«Может, начнем посадки в огороде в следующие выходные? Я накупила семян [это была неправда, но она собиралась бы купить их, если он откликнется]. Дай мне знать, приедешь ли ты, но если у тебя другие планы, то ничего страшного».
Потом она забеспокоится: не слишком ли холодно звучит это упоминание о других планах? А если его убрать - не будет ли записка слишком назойливой? Вся ее уверенность в себе, вся легкость на сердце начнет утекать через брешь, но Роза попытается их подделать.
«Если будет слишком сыро для огородных работ, можно поехать покататься на машине. Можно даже сурков пострелять. Пока. Роза»
Потом снова начнется ожидание, по сравнению с которым эти выходные - лишь небрежная дегустация, скомканное вступление в серьезный, всеобъемлющий, мучительный ритуал. Роза будет совать руку в почтовый ящик и не глядя вытаскивать ворох почты; упорно сидеть в колледже до пяти часов вечера; загораживать телефон подушкой, делая вид, что не обращает на него внимания. По принципу «если не смотреть на чайник, он закипит быстрее». Она будет засиживаться ночами над выпивкой, и эта глупость не надоест ей настолько, чтобы все разом прекратить, потому что ожидание будет перемежаться такими вечнозелеными, свежими надеждами, такими убедительными оправданиями его намерений! На определенном этапе она сама себя убедит, что он, конечно же, заболел - иначе никогда не покинул бы ее. Она позвонит в Кингстон, в городскую больницу, спросит о его состоянии, и ей скажут, что такого пациента у них нет. На другом этапе она пойдет в библиотеку колледжа, возьмет архивную подшивку кингстонской газеты и станет читать некрологи, чтобы узнать, не сыграл ли он случайно в ящик. Потом, окончательно сдавшись, холодная и дрожащая, она позвонит ему в университет. Девушка в канцелярии скажет, что он уехал. В Европу, в Калифорнию; он преподавал в университете только один семестр. Ушел в поход, уехал в свадебное путешествие.
А может, девушка в канцелярии скажет: «Минуточку», и переключит Розу на него, вот так, запросто.
- Алло?
- Симон?
- Да.
- Это Роза.
- Роза?
Нет, конечно, все не будет так ужасно. Будет гораздо хуже. «Я собирался тебе позвонить», или «Роза, как ты поживаешь?», или даже: «Как там твой огород?»
Лучше потерять его сразу. Но, проходя мимо телефона, она положила на него ладонь - может быть, пощупать, не теплый ли, а может, подбодрить.
В понедельник утром, еще затемно, Роза уложила все, что, по ее мнению, могло понадобиться, на заднее сиденье машины и заперла дверь, так и оставив камамбер рыдать на кухонном столе. Она двинулась на запад. Она предполагала, что пробудет в отъезде дня два, пока не придет в себя и не сможет спокойно смотреть на простыни, вскопанные грядки и тот кусок обоев за кроватью, куда она положила руку, чтобы ощутить сквозняк. (Но если так, зачем же она взяла с собой сапоги и зимнее пальто?) Она написала письмо в свой колледж - она умела виртуозно лгать в письмах, но не по телефону - в котором сообщала, что должна срочно ехать в Торонто, так как ее близкий друг смертельно болен. (Может, эта ложь была и не очень виртуозной - может, тут Роза перехватила.) Она не спала почти все выходные и непрерывно пила - понемногу, но все время. «Я не собираюсь этого терпеть», - громко сказала она, когда грузила вещи в машину. Скрючиваясь на водительском месте, чтобы написать письмо - хотя это было бы гораздо удобней сделать в доме - она думала обо всех безумных письмах, написанных ею за всю свою жизнь, нелепых отговорках, которые она придумала, покидая очередное место или боясь покинуть очередное место из-за очередного мужчины. Никто не ведал всех масштабов ее глупости; люди, с которыми она дружила по двадцать лет, не знали половины историй ее бегства, не знали, сколько денег она потратила, как и чем рисковала. Вот она я, думала она чуть позже, за рулем, выключая дворники, когда дождь наконец перестал - в десять утра в понедельник, останавливаясь на заправке, останавливаясь, чтобы снять деньги со счета - теперь, когда банки уже открылись; она была деловита и бодра, она помнила, что ей нужно сделать, и кто бы догадался, какое унижение, какие воспоминания об унижениях и какие предчувствия бились у нее в голове? А постыдней всего была надежда - та, что поначалу так коварно роет подкоп, хитро маскируясь (впрочем, ненадолго). Через неделю она уже порхает и чирикает и распевает гимны у райских врат. Она и сейчас уже принялась за работу, нашептывая Розе, что, может быть, в эту самую минуту Симон заворачивает машину на дорожку у ее дома, стоит у двери, сложив ладони - умоляя, издеваясь, извиняясь. Мементо мори.
Но даже так, даже если это правда - что случится в один прекрасный день, как-нибудь утром? Как-нибудь утром она проснется и поймет по его дыханию, что он лежит без сна рядом с ней и не касается ее, и что ей тоже не следует касаться его. Женские касания так часто бывают просьбами (Роза узнала бы это, или заново узнала бы, от него); женская нежность - это жадность, женская чувственность - корыстна. И Роза, лежа рядом с ним, начнет мечтать о каком-нибудь ярко выраженном изъяне: тогда ее стыд сможет свернуться вокруг этого изъяна, окружить его защитным кольцом. В отсутствие такого изъяна она вынуждена будет стыдиться себя всей, факта своего физического существования в целом, нагло распростершегося, пожирающего, тлетворного факта. Ее плоть покажется обреченной: толстой и пористой, серой и пятнистой. Его тело под вопросом не будет, никогда; это он имеет власть осуждать или прощать, а откуда ей знать, простит ли он ее когда-нибудь? Он может сказать «иди ко мне» или «убирайся». После Патрика она уже никогда не была более свободной из двоих, обладателем власти; может, она использовала всю свою власть - весь запас, который был ей отпущен.
А может, она вдруг на какой-нибудь вечеринке услышит его голос: «И тогда я понял, что опасность миновала. Я понял, что это добрый знак». Это он будет рассказывать свою историю какой-нибудь шлюховатой девице в шелке леопардовой расцветки - или, что еще хуже, кроткой длинноволосой девушке в платье-халате с вышивкой, и эта девушка рано или поздно возьмет его за руку и уведет через дверной проем в комнату или пейзаж, куда Роза не сможет за ними последовать.
Да, но разве не может быть так, что ничего этого не случится? Разве не может быть так, что будет только доброта, и овечий навоз, и весенние темные ночи с хором лягушек? То, что он - в первые выходные - не появился и не позвонил, может вообще ничего не значить. Просто у него другой темп; и это вовсе не зловещий признак. С такими мыслями Роза притормаживала каждые миль двадцать и даже искала место, где бы развернуться. Но все же не разворачивалась, прибавляла скорость, думая, что проедет чуть дальше, чтобы уже точно прочистить мозги. И ее опять затапливали мысли о том, как она сидит на кухне, и чувство потери. Так и продолжалось - туда-сюда, словно машину тянул назад огромный магнит, и притяжение то нарастало, то убывало, то нарастало, то убывало, но никогда не усиливалось настолько, чтобы заставить Розу повернуть назад. Через некоторое время она уже ощущала некое безличное любопытство - это притяжение стало казаться ей настоящей физической силой, и Роза стала задумываться, не слабеет ли оно по мере того, как она удаляется. Вдруг где-то впереди, в какой-то определенной точке Роза вырвется из-под действия этой силы, почувствует момент, когда ее перестало тянуть назад?
И она все ехала вперед. Маскока; Лейкхед; граница с Манитобой. Иногда Роза спала в машине, поставив ее на обочине, по часу или около того. В Манитобе стало для этого слишком холодно, и она остановилась в мотеле. Она ела в придорожных ресторанах. Прежде чем войти в ресторан, она причесывалась, красилась и делала особое выражение лица, далекое, кроткое, близорукое, характерное для женщин, которые подозревают, что на них смотрит какой-нибудь мужчина. Не то чтобы она ждала, что в ресторане обнаружится Симон, но, кажется, не исключала этого полностью.
Притяжение в самом деле слабело, пропорционально расстоянию. Все очень просто, хотя потом Роза думала, что для достижения нужного эффекта расстояние следует покрывать на машине, автобусе или велосипеде; полет на самолете не поможет. В городке где-то в прериях, откуда уже виднелись Кипарисовые Холмы, она ощутила перемену. Она ехала всю ночь, пока солнце не взошло прямо у нее за спиной, и чувствовала спокойствие и ясность мысли - так всегда бывает с людьми в похожем положении. Она остановилась у кафе и заказала яичницу и кофе. Она сидела у прилавка, разглядывая обычные вещи, которые бывают за прилавком кафе - стеклянные колбы кофеварки, ярко окрашенные (скорее всего, залежалые) куски пирога с малиновой и лимонной начинкой, толстые стеклянные креманки для мороженого и желе. Именно при взгляде на эти креманки она поняла, что ее состояние изменилось. Роза не стала бы утверждать, что нашла их форму особо приятной или выразительной - это означало бы погрешить против истины. Она могла бы сказать только, что увидела их взглядом, который никак не мог принадлежать человеку в какой-либо из стадий любви. Она с блаженством выздоравливающего ощущала их плотность, вещественность, и вес этого блаженства приятно оседал у нее в голове и ногах. Только теперь она поняла, что входила в кафе даже без намека на мысли о Симоне, так что, по-видимому, мир перестал быть сценой, где Роза могла бы его встретить, и стал опять сам собой. Во время этого дивно ясного получаса - пока от завтрака на нее не накатила такая сонливость, что она заехала в мотель и уснула в номере одетая, при распахнутых солнцу занавесках - она думала о том, как любовь уничтожает для тебя весь мир: и когда она счастливая, и тем более когда она несчастная. Это не должно было удивить Розу и не удивило; удивило ее то, что она так жаждала и требовала для себя всего сразу - простого и грубого, как те креманки, и теперь ей казалось, что, может быть, она бежит не столько от разочарования, потерь, разрушения, сколько от противоположных им вещей - праздника и потрясения любви, ослепительного переворота. Даже если все это окажется безопасным, она не сможет это принять. Так ли, эдак ли, а что-то у тебя отнимается: пружина внутреннего балансира, маленькое сухое ядрышко самости. Так думала Роза.
Она написала в колледж, что в Торонто, навещая умирающего друга, встретила старого знакомого, он предложил ей работу на западном побережье, и она немедленно выезжает туда. Роза допускала, что руководство колледжа может попортить ей жизнь, но также полагала (и правильно), что они не станут связываться - у нее с ними была очень неформальная договоренность, и платили ей тоже в нарушение каких-то правил. Роза написала в агентство, через которое снимала дом, и еще - хозяйке лавки, желая ей удачи и прощаясь. На шоссе Хоуп-Принстон она вылезла из машины и встала под прохладным дождем, поливающим прибрежные горы. Она чувствовала себя в относительной безопасности, а еще - усталой и полностью нормальной психически, хотя знала: в ее прошлом есть люди, которые не согласятся с последним пунктом.
Ей сопутствовала удача. В Ванкувере Роза наткнулась на знакомого, который как раз подбирал актерский состав для нового телесериала. Сериал должны были снимать на западном побережье. Это была история семьи, или псевдо-семьи, состоящей из эксцентричных людей, дрейфующих по жизни как попало и использующих дом на острове Солт-Спринг как жилье или что-то вроде перевалочного пункта. Розе досталась роль владелицы дома, псевдо-матери. Точно как она написала в письме: работа на западном побережье, возможно, лучшая, что у нее когда-либо была. Розу должны были гримировать с использованием особых технологий, чтобы состарить лицо; гример шутил, что если сериал окажется успешным и будет идти несколько лет, то в конце концов эти особые методы уже не понадобятся.
Модным словечком на западном побережье было «хрупкий». Люди говорили, что сегодня чувствуют себя «хрупко» или упоминали о своем «хрупком состоянии». Только не я, отвечала обычно Роза. Я точно знаю, что сделана из старой дубленой лошадиной шкуры. Она уже начинала осваивать кое-какие обороты речи, манеры, которые понадобятся ей по роли.
Через год или около того Роза стояла на палубе парома, одного из многих, что ходят по Британской Колумбии. На ней был поношенный свитер, волосы замотаны платком. Она должна была красться между шлюпок, следя за хорошенькой молодой девушкой, которая мерзла в джинсах с отрезанными штанинами и маечке с открытой спиной. По сценарию женщина, которую играла Роза, боялась, что эта девушка прыгнет в воду, потому что беременна.
Съемка собрала приличную толпу зевак. Когда эпизод отсняли и актеры пошли под навес на палубе, чтобы накинуть пальто и выпить кофе, какая-то женщина из толпы потянулась к Розе и коснулась ее руки.
- Вы меня не вспомните, - сказала она, и Роза действительно ее не помнила. Женщина заговорила про Кингстон, про ту пару, что тогда принимала гостей, даже про смерть Розиного кота. Роза узнала ее - это она тогда собиралась писать о самоубийцах. Но теперь женщина выглядела совсем по-другому - дорогой бежевый брючный костюм, на голове бело-бежевый шарф. Она уже не была потрепанной, жилистой, в бахроме, утратила бунтарский вид. Она представила Розе мужа, который хрюкнул, словно хотел сказать: если ты думаешь, что я начну вокруг тебя плясать, то сильно ошибаешься. Муж пошел куда-то, а женщина сказала:
- Бедный Симон. Он умер, как вам известно.
После этого она осведомилась, будут ли они сегодня снимать еще что-нибудь. Роза знала, почему женщина об этом спрашивает. Она хотела затесаться в толпу на заднем плане - а может, и на переднем - чтобы потом позвонить друзьям и сказать: меня будут показывать по телевизору. Если она станет звонить людям, которые были на той вечеринке, то ей придется сказать: она знает, что сериал - полная дребедень, но ее очень уговаривали и она решила сняться шутки ради.
- Умер?
Женщина сняла шарф, и ветер сдул ей волосы на лицо.
- Рак поджелудочной железы, - сказала она и встала лицом против ветра, чтобы опять намотать шарф на голову удовлетворительным для себя способом. Розе показалось, что женщина хитрит и знает больше, чем рассказывает.
- Не знаю, насколько хорошо вы были знакомы, - сказала женщина.
Может, она это нарочно, чтобы намекнуть Розе на свою близость с Симоном? Может быть, эта хитрость - на самом деле просьба о помощи, а может, попытка измерить степень Розиной победы или удивления. Женщина прижала подбородок к груди, завязывая шарф узлом.
- Очень печально, - уже деловито сказала она. - Печально. Он давно болел.
Кто-то звал Розу по имени: ей нужно было обратно на съемки. Девушка не бросилась в море. У них в сериале такого не случалось. Всегда что-нибудь такое грозило, но в конце концов не происходило, разве что изредка и то с эпизодическими или неприятными персонажами. Зрители доверялись авторам сериала и знали, что их оберегают от предсказуемых трагедий, а также от внезапных сдвигов, ставящих под вопрос весь сюжет, от беспорядка, что требует новых суждений и новых решений, требует распахнуть окно, за которым - неподобающий, навеки врезающийся в память пейзаж.
Смерть Симона показалась Розе именно таким беспорядком. Было нелепо и нечестно, что такое важное известие утаили и что Роза даже до сего дня могла считать себя единственным человеком, который по большому счету бессилен.
Симон рассказал, что из Лиона его послали работать на ферму в горах Прованса. Там люди жили и возделывали землю почти как в средневековье. Они не умели ни читать, ни писать, ни говорить по-французски. Если кто-то из них заболевал, то они ждали, пока больной выздоровеет или умрет. Они никогда в жизни не видели врача, хотя раз в год в деревню приезжал ветеринар и осматривал коров. Симон пропорол себе ногу вилами, рана загноилась, его лихорадило. Ему стоило огромного труда убедить крестьян послать за ветеринаром, который в это время был в соседней деревне. Наконец они согласились. Ветеринар приехал и сделал Симону укол огромным лошадиным шприцом, и Симон выздоровел. Семье, в которой он жил, было удивительно и смешно, что такие меры принимаются ради человеческой жизни.
- Деревня…
- А здесь не так уж и плохо. Этот дом можно замечательно приспособить для жизни, - размышлял Симон. - Тебе надо бы завести огород.
- Да, это еще один из моих несбывшихся планов. Я пыталась что-то сажать, но ничего не вышло. Я хотела вырастить капусту - капуста, по-моему, очень красивый овощ. Но ее съели какие-то червяки. Они прогрызли все листья в кружево, и после этого листья пожелтели и опали.
- Капусту очень трудно растить. Тебе нужно попробовать что-нибудь полегче, - Симон отошел от стола к окну. - Покажи мне, где у тебя был огород.
- Вдоль забора. Там же, где и у прежних хозяев.
- Это не годится. Слишком близко к каштану. Каштан плохо действует на почву.
- Я не знала.
- Ну так это правда. Надо сделать грядки ближе к дому. Завтра я вскопаю тебе огород. Нужно будет побольше удобрения. Лучше всего овечий навоз. Здесь поблизости кто-нибудь держит овец? Мы возьмем несколько мешков овечьего навоза и нарисуем план - где что сажать, хотя сейчас еще рано, еще будут заморозки. Ты можешь пока начать растить рассаду в доме, из семян. Помидоры.
- Ты же собирался уехать утренним автобусом, - сказала Роза. Сюда он приехал с ней на ее машине.
- В понедельник у меня почти нет занятий. Позвоню, скажу, что не приду. Велю девочкам в офисе сказать, что у меня горло заболело.
- Горло?
- Ну, что-нибудь в этом роде.
- Как хорошо, что ты здесь, - искренне сказала Роза. - А то бы я сейчас сидела и думала не переставая про этого мальчишку. Я бы старалась не думать, но все равно у меня это крутилось бы в голове. Я бы мучилась стыдом и унижением.
- Такая мелочь не стоит стыда и унижения.
- Я понимаю. Но мне много не надо.
- Учись не быть тонкокожей, - сказал Симон, словно внес это в список необходимых улучшений наряду с делами по дому и огороду. - Редиска. Зеленый салат. Лук. Картошка. Ты ешь картошку?
До того, как он уехал, они вместе нарисовали план огорода. Симон вскопал грядки и подготовил почву, хотя навоз нашелся только коровий. Розе в понедельник нужно было на работу, но весь день она думала о Симоне. Как он копает грядку. Как он, голый, вглядывается в коридор, ведущий к погребу. Коротенький, плотный, волосатый, теплый, с мятым лицом комика. Она знала, что он скажет, когда она приедет домой. «Надеюсь, мадам, вы довольны моей работой». И начнет ломать воображаемую шапку.
Именно так он и поступил, и Роза была в таком восторге, что воскликнула:
- Ах, Симон, какой ты глупый, ты же мужчина моей жизни!
Такое счастье, такое солнце разлито было в этой минуте, что она не подумала об осторожности.
Посреди недели она зашла в магазин на перекрестке - не за покупками, а за гаданием. Женщина зазглянула в ее чашку и сказала:
- Ага! Вы встретили мужчину, который изменит всё.
- Да, я тоже так думаю.
- Он изменит всю вашу жизнь. О Боже. Вы не останетесь в наших краях. Я вижу славу. Я вижу воду.
- Ну, это я не знаю. Пока что он собирался утеплить мне дом.
- Перемены уже начались.
- Да, я знаю, начались. Да.
Она не смогла вспомнить, как они договорились насчет его следующего приезда. Ей казалось, что он должен приехать на выходные. Она ждала его - съездила за продуктами, причем не в лавку на перекрестке, а в супермаркет в нескольких милях от дома. Роза надеялась, что хозяйка лавки не заметит, как Роза таскает в дом магазинные пакеты. Она купила свежие овощи, стейки, импортную черешню, камамбер, груши. Еще она купила вино и пару простыней, разрисованных стильными гирляндами из желтых и синих цветочков. Роза надеялась, что ее бледные окорока будут хорошо смотреться на этом фоне.
В пятницу вечером она постелила новое белье и выложила черешню в синюю вазу. Вино охлаждалось, сыр размягчался. Часов в девять раздался громкий стук, шутливый стук в дверь, которого ждала Роза. Она удивилась, что не услышала подъезжающей машины.
- Мне что-то одиноко стало, - сказала хозяйка лавки. - И вот я решила заглянуть на огонек… Ой, вы ждете своего гостя.
- Не то чтобы, - сказала Роза. Ее сердце запрыгало при стуке в дверь и до сих пор не успокоилось. - Я не знаю, когда он приедет. Может, завтра.
- Дождь очень противный.
Голос женщины звучал сердечно и деловито, словно Розу нужно было отвлечь или утешить.
- Тогда хорошо, если он не поедет на машине в такой дождь, - сказала Роза.
- Нет-нет, в такой дождь лучше не ездить.
Женщина запустила пальцы в коротко стриженые седые волосы, стряхивая дождевые капли. Роза знала, что нужно ее чем-нибудь угостить. Бокалом вина? А вдруг гостью развезет, потянет на разговоры, она захочет остаться и прикончить бутылку. Перед Розой стоял человек, с которым она беседовала много раз. Можно сказать, почти подруга - если бы Розу спросили, нравится ли ей эта женщина, она сказала бы, что да. Но теперь Розе трудно было даже поздороваться с ней. Так было бы сейчас с любым, кто не Симон. Любой другой человек казался лишним, случайным, раздражающим.
Роза понимала, что теперь будет. Все повседневные восторги, утешения, развлечения отойдут в сторону; удовольствие от еды, сирени, музыки, ночного грома поблекнет. Для нее не будет больше радостей и наслаждений, кроме как лежать под Симоном, ничто не утешит ее, кроме желанных спазмов, конвульсий.
Она выбрала чай. Раз так получилось, можно еще раз посмотреть, что там в будущем.
- Неясно, - сказала гостья.
- Что неясно?
- Я сегодня все вижу нечетко. Такое бывает. Нет, если честно, я не вижу его.
- Не видите?
- В вашем будущем. У меня ничего не выходит.
Роза решила, что это она из зависти, из желания навредить.
- Он меня не просто так занимает.
- Может, у меня лучше получится, если у вас есть какая-нибудь его вещь, я смогу на нее опереться. У вас есть что-нибудь, что он держал в руках?
- Только я, - сказала Роза. Дешевая похвальба, от которой гадалка была обязана засмеяться.
- Нет, серьезно.
- По-моему, нет. Его окурки я выкинула.
Когда гадалка ушла, Роза села и стала ждать. Скоро наступила полночь. Дождь лупил изо всех сил. Роза снова взглянула на часы: без двадцати два. Как такое пустое время проходит так быстро? Она выключила свет - пусть никто не видит, что она еще не спит. Она разделась, но не смогла лечь на свежие простыни. Она сидела на кухне, в темноте. Время от времени она заваривала свежий чай. В комнату проникало немножко света от уличного фонаря, стоящего на углу. В деревне были яркие уличные фонари, с газоразрядными ртутными лампами. Роза видела свет фонаря, часть магазина, ступеньки церкви через дорогу. Церковь уже не служила построившей ее скромной и респектабельной протестантской конфессии, но провозглашала себя Храмом Назарета и Центром Святости, что бы это ни значило. Окрестная жизнь была не такой уж простой и правильной, но раньше Роза этого не замечала. В этих домах жили не фермеры, удалившиеся от дел; да и ферм, с которых они могли бы удалиться, в окрестностях больше не было - лишь скудные поля, заросшие можжевельником. Местные жители работали миль за тридцать-сорок отсюда, на фабриках, в психиатрической больнице, или вообще не работали - вели жизнь, составленную из размеренного безумия, под сенью Центра Святости. В здешней жизни явно прибавилось безнадежности, а когда женщина в возрасте Розы сидит ночью на темной кухне в ожидании любовника - что может быть безнадежней? И ведь она сама создала это положение, всё своими руками - кажется, жизнь ее вообще ничему не учит. Она сделала из Симона костыль, на который подвесила все свои надежды, и теперь ей ни за что не удастся превратить его обратно в человека.
Она подумала, что зря купила вино, и простыни, и сыр, и черешню. Тщательные приготовления - верная дорога к провалу. Но Роза не понимала этого до момента, когда открыла дверь и стук ее сердца обратился из радостного в унылый, словно радостный колокольный перезвон комически (для всех, кроме Розы) перешел в скрежещущий вой туманной сирены.
За долгие часы в дождливой ночи она хорошо представила себе, что теперь будет. Она прождет все выходные, выдумывая разные оправдания для Симона, и ей будет все хуже и хуже от неопределенности. Она будет бояться выйти из дому, чтобы не пропустить телефон. В понедельник, вернувшись на работу - оглушенная, но слегка утешенная реальностью окружающего мира, - Роза наберется храбрости и напишет Симону записку, отправив ее на адрес кафедры классической литературы.
«Может, начнем посадки в огороде в следующие выходные? Я накупила семян [это была неправда, но она собиралась бы купить их, если он откликнется]. Дай мне знать, приедешь ли ты, но если у тебя другие планы, то ничего страшного».
Потом она забеспокоится: не слишком ли холодно звучит это упоминание о других планах? А если его убрать - не будет ли записка слишком назойливой? Вся ее уверенность в себе, вся легкость на сердце начнет утекать через брешь, но Роза попытается их подделать.
«Если будет слишком сыро для огородных работ, можно поехать покататься на машине. Можно даже сурков пострелять. Пока. Роза»
Потом снова начнется ожидание, по сравнению с которым эти выходные - лишь небрежная дегустация, скомканное вступление в серьезный, всеобъемлющий, мучительный ритуал. Роза будет совать руку в почтовый ящик и не глядя вытаскивать ворох почты; упорно сидеть в колледже до пяти часов вечера; загораживать телефон подушкой, делая вид, что не обращает на него внимания. По принципу «если не смотреть на чайник, он закипит быстрее». Она будет засиживаться ночами над выпивкой, и эта глупость не надоест ей настолько, чтобы все разом прекратить, потому что ожидание будет перемежаться такими вечнозелеными, свежими надеждами, такими убедительными оправданиями его намерений! На определенном этапе она сама себя убедит, что он, конечно же, заболел - иначе никогда не покинул бы ее. Она позвонит в Кингстон, в городскую больницу, спросит о его состоянии, и ей скажут, что такого пациента у них нет. На другом этапе она пойдет в библиотеку колледжа, возьмет архивную подшивку кингстонской газеты и станет читать некрологи, чтобы узнать, не сыграл ли он случайно в ящик. Потом, окончательно сдавшись, холодная и дрожащая, она позвонит ему в университет. Девушка в канцелярии скажет, что он уехал. В Европу, в Калифорнию; он преподавал в университете только один семестр. Ушел в поход, уехал в свадебное путешествие.
А может, девушка в канцелярии скажет: «Минуточку», и переключит Розу на него, вот так, запросто.
- Алло?
- Симон?
- Да.
- Это Роза.
- Роза?
Нет, конечно, все не будет так ужасно. Будет гораздо хуже. «Я собирался тебе позвонить», или «Роза, как ты поживаешь?», или даже: «Как там твой огород?»
Лучше потерять его сразу. Но, проходя мимо телефона, она положила на него ладонь - может быть, пощупать, не теплый ли, а может, подбодрить.
В понедельник утром, еще затемно, Роза уложила все, что, по ее мнению, могло понадобиться, на заднее сиденье машины и заперла дверь, так и оставив камамбер рыдать на кухонном столе. Она двинулась на запад. Она предполагала, что пробудет в отъезде дня два, пока не придет в себя и не сможет спокойно смотреть на простыни, вскопанные грядки и тот кусок обоев за кроватью, куда она положила руку, чтобы ощутить сквозняк. (Но если так, зачем же она взяла с собой сапоги и зимнее пальто?) Она написала письмо в свой колледж - она умела виртуозно лгать в письмах, но не по телефону - в котором сообщала, что должна срочно ехать в Торонто, так как ее близкий друг смертельно болен. (Может, эта ложь была и не очень виртуозной - может, тут Роза перехватила.) Она не спала почти все выходные и непрерывно пила - понемногу, но все время. «Я не собираюсь этого терпеть», - громко сказала она, когда грузила вещи в машину. Скрючиваясь на водительском месте, чтобы написать письмо - хотя это было бы гораздо удобней сделать в доме - она думала обо всех безумных письмах, написанных ею за всю свою жизнь, нелепых отговорках, которые она придумала, покидая очередное место или боясь покинуть очередное место из-за очередного мужчины. Никто не ведал всех масштабов ее глупости; люди, с которыми она дружила по двадцать лет, не знали половины историй ее бегства, не знали, сколько денег она потратила, как и чем рисковала. Вот она я, думала она чуть позже, за рулем, выключая дворники, когда дождь наконец перестал - в десять утра в понедельник, останавливаясь на заправке, останавливаясь, чтобы снять деньги со счета - теперь, когда банки уже открылись; она была деловита и бодра, она помнила, что ей нужно сделать, и кто бы догадался, какое унижение, какие воспоминания об унижениях и какие предчувствия бились у нее в голове? А постыдней всего была надежда - та, что поначалу так коварно роет подкоп, хитро маскируясь (впрочем, ненадолго). Через неделю она уже порхает и чирикает и распевает гимны у райских врат. Она и сейчас уже принялась за работу, нашептывая Розе, что, может быть, в эту самую минуту Симон заворачивает машину на дорожку у ее дома, стоит у двери, сложив ладони - умоляя, издеваясь, извиняясь. Мементо мори.
Но даже так, даже если это правда - что случится в один прекрасный день, как-нибудь утром? Как-нибудь утром она проснется и поймет по его дыханию, что он лежит без сна рядом с ней и не касается ее, и что ей тоже не следует касаться его. Женские касания так часто бывают просьбами (Роза узнала бы это, или заново узнала бы, от него); женская нежность - это жадность, женская чувственность - корыстна. И Роза, лежа рядом с ним, начнет мечтать о каком-нибудь ярко выраженном изъяне: тогда ее стыд сможет свернуться вокруг этого изъяна, окружить его защитным кольцом. В отсутствие такого изъяна она вынуждена будет стыдиться себя всей, факта своего физического существования в целом, нагло распростершегося, пожирающего, тлетворного факта. Ее плоть покажется обреченной: толстой и пористой, серой и пятнистой. Его тело под вопросом не будет, никогда; это он имеет власть осуждать или прощать, а откуда ей знать, простит ли он ее когда-нибудь? Он может сказать «иди ко мне» или «убирайся». После Патрика она уже никогда не была более свободной из двоих, обладателем власти; может, она использовала всю свою власть - весь запас, который был ей отпущен.
А может, она вдруг на какой-нибудь вечеринке услышит его голос: «И тогда я понял, что опасность миновала. Я понял, что это добрый знак». Это он будет рассказывать свою историю какой-нибудь шлюховатой девице в шелке леопардовой расцветки - или, что еще хуже, кроткой длинноволосой девушке в платье-халате с вышивкой, и эта девушка рано или поздно возьмет его за руку и уведет через дверной проем в комнату или пейзаж, куда Роза не сможет за ними последовать.
Да, но разве не может быть так, что ничего этого не случится? Разве не может быть так, что будет только доброта, и овечий навоз, и весенние темные ночи с хором лягушек? То, что он - в первые выходные - не появился и не позвонил, может вообще ничего не значить. Просто у него другой темп; и это вовсе не зловещий признак. С такими мыслями Роза притормаживала каждые миль двадцать и даже искала место, где бы развернуться. Но все же не разворачивалась, прибавляла скорость, думая, что проедет чуть дальше, чтобы уже точно прочистить мозги. И ее опять затапливали мысли о том, как она сидит на кухне, и чувство потери. Так и продолжалось - туда-сюда, словно машину тянул назад огромный магнит, и притяжение то нарастало, то убывало, то нарастало, то убывало, но никогда не усиливалось настолько, чтобы заставить Розу повернуть назад. Через некоторое время она уже ощущала некое безличное любопытство - это притяжение стало казаться ей настоящей физической силой, и Роза стала задумываться, не слабеет ли оно по мере того, как она удаляется. Вдруг где-то впереди, в какой-то определенной точке Роза вырвется из-под действия этой силы, почувствует момент, когда ее перестало тянуть назад?
И она все ехала вперед. Маскока; Лейкхед; граница с Манитобой. Иногда Роза спала в машине, поставив ее на обочине, по часу или около того. В Манитобе стало для этого слишком холодно, и она остановилась в мотеле. Она ела в придорожных ресторанах. Прежде чем войти в ресторан, она причесывалась, красилась и делала особое выражение лица, далекое, кроткое, близорукое, характерное для женщин, которые подозревают, что на них смотрит какой-нибудь мужчина. Не то чтобы она ждала, что в ресторане обнаружится Симон, но, кажется, не исключала этого полностью.
Притяжение в самом деле слабело, пропорционально расстоянию. Все очень просто, хотя потом Роза думала, что для достижения нужного эффекта расстояние следует покрывать на машине, автобусе или велосипеде; полет на самолете не поможет. В городке где-то в прериях, откуда уже виднелись Кипарисовые Холмы, она ощутила перемену. Она ехала всю ночь, пока солнце не взошло прямо у нее за спиной, и чувствовала спокойствие и ясность мысли - так всегда бывает с людьми в похожем положении. Она остановилась у кафе и заказала яичницу и кофе. Она сидела у прилавка, разглядывая обычные вещи, которые бывают за прилавком кафе - стеклянные колбы кофеварки, ярко окрашенные (скорее всего, залежалые) куски пирога с малиновой и лимонной начинкой, толстые стеклянные креманки для мороженого и желе. Именно при взгляде на эти креманки она поняла, что ее состояние изменилось. Роза не стала бы утверждать, что нашла их форму особо приятной или выразительной - это означало бы погрешить против истины. Она могла бы сказать только, что увидела их взглядом, который никак не мог принадлежать человеку в какой-либо из стадий любви. Она с блаженством выздоравливающего ощущала их плотность, вещественность, и вес этого блаженства приятно оседал у нее в голове и ногах. Только теперь она поняла, что входила в кафе даже без намека на мысли о Симоне, так что, по-видимому, мир перестал быть сценой, где Роза могла бы его встретить, и стал опять сам собой. Во время этого дивно ясного получаса - пока от завтрака на нее не накатила такая сонливость, что она заехала в мотель и уснула в номере одетая, при распахнутых солнцу занавесках - она думала о том, как любовь уничтожает для тебя весь мир: и когда она счастливая, и тем более когда она несчастная. Это не должно было удивить Розу и не удивило; удивило ее то, что она так жаждала и требовала для себя всего сразу - простого и грубого, как те креманки, и теперь ей казалось, что, может быть, она бежит не столько от разочарования, потерь, разрушения, сколько от противоположных им вещей - праздника и потрясения любви, ослепительного переворота. Даже если все это окажется безопасным, она не сможет это принять. Так ли, эдак ли, а что-то у тебя отнимается: пружина внутреннего балансира, маленькое сухое ядрышко самости. Так думала Роза.
Она написала в колледж, что в Торонто, навещая умирающего друга, встретила старого знакомого, он предложил ей работу на западном побережье, и она немедленно выезжает туда. Роза допускала, что руководство колледжа может попортить ей жизнь, но также полагала (и правильно), что они не станут связываться - у нее с ними была очень неформальная договоренность, и платили ей тоже в нарушение каких-то правил. Роза написала в агентство, через которое снимала дом, и еще - хозяйке лавки, желая ей удачи и прощаясь. На шоссе Хоуп-Принстон она вылезла из машины и встала под прохладным дождем, поливающим прибрежные горы. Она чувствовала себя в относительной безопасности, а еще - усталой и полностью нормальной психически, хотя знала: в ее прошлом есть люди, которые не согласятся с последним пунктом.
Ей сопутствовала удача. В Ванкувере Роза наткнулась на знакомого, который как раз подбирал актерский состав для нового телесериала. Сериал должны были снимать на западном побережье. Это была история семьи, или псевдо-семьи, состоящей из эксцентричных людей, дрейфующих по жизни как попало и использующих дом на острове Солт-Спринг как жилье или что-то вроде перевалочного пункта. Розе досталась роль владелицы дома, псевдо-матери. Точно как она написала в письме: работа на западном побережье, возможно, лучшая, что у нее когда-либо была. Розу должны были гримировать с использованием особых технологий, чтобы состарить лицо; гример шутил, что если сериал окажется успешным и будет идти несколько лет, то в конце концов эти особые методы уже не понадобятся.
Модным словечком на западном побережье было «хрупкий». Люди говорили, что сегодня чувствуют себя «хрупко» или упоминали о своем «хрупком состоянии». Только не я, отвечала обычно Роза. Я точно знаю, что сделана из старой дубленой лошадиной шкуры. Она уже начинала осваивать кое-какие обороты речи, манеры, которые понадобятся ей по роли.
Через год или около того Роза стояла на палубе парома, одного из многих, что ходят по Британской Колумбии. На ней был поношенный свитер, волосы замотаны платком. Она должна была красться между шлюпок, следя за хорошенькой молодой девушкой, которая мерзла в джинсах с отрезанными штанинами и маечке с открытой спиной. По сценарию женщина, которую играла Роза, боялась, что эта девушка прыгнет в воду, потому что беременна.
Съемка собрала приличную толпу зевак. Когда эпизод отсняли и актеры пошли под навес на палубе, чтобы накинуть пальто и выпить кофе, какая-то женщина из толпы потянулась к Розе и коснулась ее руки.
- Вы меня не вспомните, - сказала она, и Роза действительно ее не помнила. Женщина заговорила про Кингстон, про ту пару, что тогда принимала гостей, даже про смерть Розиного кота. Роза узнала ее - это она тогда собиралась писать о самоубийцах. Но теперь женщина выглядела совсем по-другому - дорогой бежевый брючный костюм, на голове бело-бежевый шарф. Она уже не была потрепанной, жилистой, в бахроме, утратила бунтарский вид. Она представила Розе мужа, который хрюкнул, словно хотел сказать: если ты думаешь, что я начну вокруг тебя плясать, то сильно ошибаешься. Муж пошел куда-то, а женщина сказала:
- Бедный Симон. Он умер, как вам известно.
После этого она осведомилась, будут ли они сегодня снимать еще что-нибудь. Роза знала, почему женщина об этом спрашивает. Она хотела затесаться в толпу на заднем плане - а может, и на переднем - чтобы потом позвонить друзьям и сказать: меня будут показывать по телевизору. Если она станет звонить людям, которые были на той вечеринке, то ей придется сказать: она знает, что сериал - полная дребедень, но ее очень уговаривали и она решила сняться шутки ради.
- Умер?
Женщина сняла шарф, и ветер сдул ей волосы на лицо.
- Рак поджелудочной железы, - сказала она и встала лицом против ветра, чтобы опять намотать шарф на голову удовлетворительным для себя способом. Розе показалось, что женщина хитрит и знает больше, чем рассказывает.
- Не знаю, насколько хорошо вы были знакомы, - сказала женщина.
Может, она это нарочно, чтобы намекнуть Розе на свою близость с Симоном? Может быть, эта хитрость - на самом деле просьба о помощи, а может, попытка измерить степень Розиной победы или удивления. Женщина прижала подбородок к груди, завязывая шарф узлом.
- Очень печально, - уже деловито сказала она. - Печально. Он давно болел.
Кто-то звал Розу по имени: ей нужно было обратно на съемки. Девушка не бросилась в море. У них в сериале такого не случалось. Всегда что-нибудь такое грозило, но в конце концов не происходило, разве что изредка и то с эпизодическими или неприятными персонажами. Зрители доверялись авторам сериала и знали, что их оберегают от предсказуемых трагедий, а также от внезапных сдвигов, ставящих под вопрос весь сюжет, от беспорядка, что требует новых суждений и новых решений, требует распахнуть окно, за которым - неподобающий, навеки врезающийся в память пейзаж.
Смерть Симона показалась Розе именно таким беспорядком. Было нелепо и нечестно, что такое важное известие утаили и что Роза даже до сего дня могла считать себя единственным человеком, который по большому счету бессилен.