The official groundbreaking. Alice Munro, "Simon's Luck", из сборника "Who do you think you are"
Удача Симона
На новых местах Розе бывает одиноко; ей хочется, чтобы кто-нибудь пригласил ее в гости. Она бродит по улицам и подглядывает в освещенные окна за субботними вечеринками, воскресными семейными ужинами. Она тщетно убеждает себя, что вытерпела бы там совсем недолго - наливаясь спиртным за непринужденной беседой или раскладывая мясо с подливой по тарелкам - прежде чем ее опять потянуло бы на улицы. Она думает, что к кому угодно пошла бы в гости.Пошла бы на вечеринку в комнату, увешанную афишами и освещенную лампами с рекламой кока-колы на абажурах, где все ветхое и кривое; или в теплую уютную гостиную, принадлежащую врачу или адвокату, со множеством книг, копиями латунных мемориальных табличек и, может быть, парочкой черепов; даже в комнату для приема гостей, оборудованную в подвале - от этих ей видно только верхнюю часть в подвальное окно: ряды пивных кружек, охотничьи рога, рога для питья, охотничьи ружья. Она сидела бы на мебели, обитой люрексом, под картинами на бархате, изображающими горы, парусники, белых медведей. Она была бы счастлива раскладывать дорогой пудинг «дипломат» из хрустальной вазы в богато обставленной столовой, чтобы рядом сверкало выпуклое брюхо буфета, под едва видной картиной с изображением пасущихся лошадей, коров или овец на плохо нарисованной фиолетовой траве. Она удовлетворилась бы и йоркширским пудингом на кухне, вот в этом маленьком оштукатуренном домике у автобусной остановки - стены украшены гипсовыми грушами и персиками, а из медных горшочков лезет плющ. Роза - актриса: она впишется куда угодно.
Впрочем, нельзя сказать, что ее вообще никуда не приглашают. Года два назад она была на вечеринке в многоквартирном доме в Кингстоне. Окна квартиры выходили на озеро Онтарио и остров Вольфа. Роза не жила в Кингстоне. Она жила севернее, подальше от озера; и там уже два года преподавала сценическое искусство в местном колледже. Некоторые удивлялись такому карьерному ходу. Они не знали, как мало платят актрисам; они думали, что все знаменитости обязательно хорошо зарабатывают.
Роза тогда поехала в Кингстон специально на ту вечеринку; ей было немножко неудобно об этом думать. Хозяйку дома она раньше не знала; с хозяином была знакома с прошлого года, когда он преподавал в том же колледже, что и Роза, и жил с другой девушкой.
Хозяйка - ее звали Шелли - отвела Розу в спальню, показывая ей, где можно оставить пальто. Шелли была худая серьезная девушка, натуральная блондинка с почти белыми бровями и такими прямыми, длинными, густыми волосами, словно их вырезали из дерева. По-видимому, она очень старалась поддерживать имидж бедной худенькой сиротки. Голос у нее был тихий и грустный, и по сравнению с ним собственный голос Розы, ее только что прозвучавшее приветствие казались настолько преувеличенно бодрыми, что резанули ухо ей самой.
В корзинке у изножья кровати трехцветная кошка кормила четырех крохотных слепых котят.
- Это Таша, - сказала хозяйка дома. - На котят можно смотреть, но трогать нельзя, иначе она перестанет их кормить.
Она опустилась на колени у корзинки, воркуя с кошкой-матерью - в этом ворковании слышалась горячая любовь, которую Роза сочла фальшивой. Девушка куталась в шаль - черную, отделанную бисером. Местами бисерины сидели криво или вообще потерялись. Это была настоящая старинная шаль, не имитация. Дряблое, слегка пожелтевшее платье с вышивкой ришелье - тоже настоящее, старинное, хотя первоначально, скорее всего, это была нижняя юбка. За винтажной одеждой надо уметь ухаживать.
По ту сторону кровати, балясины которой напоминали составленные вместе деревянные катушки из-под ниток, висело большое зеркало. Висело оно странно высоко и криво. Пока хозяйка сюсюкала над кошкой, Роза попыталась посмотреть на себя. Очень тяжело смотреться в зеркало, если рядом другая женщина, и особенно - если она моложе. На Розе было хлопчатобумажное платье в цветочек, длинное, с облегающим корсажем и рукавами-фонариками, слишком короткое в талии и тесное в груди. В нем было что-то фальшиво молодежное или театральное: может, Роза была недостаточно стройна для этого фасона. Рыжевато-каштановые волосы она красила сама, дома. Под глазами виднелась сеточка морщин - они пересекались, образуя маленькие ромбики темноватой кожи.
Роза уже научилась понимать, что если чужое поведение кажется ей наигранным (как сейчас - хозяйки дома), обстановка - жеманной, образ жизни - раздражающим (это зеркало, лоскутное одеяло на кровати, японская эротическая гравюра над кроватью, африканская музыка, доносящаяся из гостиной) - это значит, что она, Роза, не получила и боится так и не получить желанного ей внимания, не вписалась в компанию и чувствует, что так и будет весь вечер околачиваться с краю, сурово осуждая всех подряд.
В гостиной она приободрилась - кое-кто из гостей был ей знаком, и среди них были люди ее возраста. Она сразу налегла на спиртное и скоро уже использовала только что виденных котят как вступление к собственной истории. Нечто ужасное случилось с ее собственным котом прямо сегодня, сказала она.
- Хуже всего то, что я никогда его особо не любила. Я не собиралась заводить кота. Это он меня завел. В один прекрасный день увязался за мной на улице и добился, чтобы я взяла его в дом. Он был как какой-то хронически безработный здоровяк, уверенный, что его обязаны содержать. Ну вот, он всегда любил сушильную машину для белья. Когда я вытаскивала белье после сушки, он сразу прыгал туда, в тепло. Обычно я сушу одну партию белья, а сегодня - две. И вот я сунула туда руку и что-то такое нащупала, и думаю: «Что это я сегодня такое стирала, с мехом?»
Слушатели стонали или смеялись, сочувственно и с ужасом. Роза искательно глядела на них. Ей стало значительно лучше. Гостиная с видом на озеро и тщательно подобранным декором (музыкальный автомат, зеркала как в парикмахерской, реклама начала века - «Кури, это полезно для горла», - старые шелковые абажуры, деревенские кувшины и миски, африканские маски и скульптуры) уже не казалась такой враждебной. Роза отхлебнула еще джину из стакана, зная, что сейчас начнется короткий отрезок времени, когда она будет чувствовать себя легкой и всюду привечаемой, как колибри, уверенной, что многие из собравшихся умны, многие добры, а некоторые умны и добры одновременно.
- Я подумала: «Ох, только не это». Но, к сожалению… Смерть в сушилке.
- Таков печальный конец всех искателей удовольствий, - сказал стоящий рядом с Розой остролицый человечек. Роза знала его давно, но неблизко. Он был профессором английского языка в университете, где преподавал сейчас и хозяин дома и где хозяйка дома была аспиранткой.
- Это ужасно, - сказала хозяйка, у которой на лице застыло холодное выражение «ах, я такая чувствительная». Те, кто смеялся, немного устыдились, словно боясь, что их сочтут бессердечными. - Кот. Это ужасно. Как же вы смогли сегодня прийти?
По правде сказать, происшествие с котом случилось отнюдь не сегодня, а на прошлой неделе. Уж не хочет ли эта девица выставить меня в плохом свете, подумала Роза. Она сказала искренне и печально, что не очень любила кота, и от этого ей почему-то еще тяжелее. Именно это она и пытается объяснить, сказала она.
- Мне казалось, что это все моя вина. Может, если бы я его любила сильнее, этого не случилось бы.
- Конечно, не случилось бы, - сказал стоящий рядом. - Он искал в сушилке тепла. То есть любви. Ах, Роза!
- Теперь вам больше не трахаться с этой кошкой, - произнес высокий юноша, которого Роза до сих пор не замечала. Он будто вырос из-под земли. - С кем вы там трахаетесь, Роза, я не знаю, с кошками, с собаками.
Она попыталась вспомнить, как его зовут. Это определенно был ее студент или бывший студент.
- Дэвид, - сказала она. - Здравствуйте, Дэвид.
Она так обрадовалась, вспомнив имя юноши, что смысл его реплики дошел до нее не сразу.
- Трахаться с кошками, с собаками, - повторил он, возвышаясь над ней и слегка пошатываясь.
- Извините, что? - спросила Роза, изобразив на лице вопросительное, снисходительное, очаровательное выражение. До окружающих, как и до самой Розы, смысл слов юноши дошел не сразу. Когда вокруг царит общительность, дружелюбие, ожидание всеобщей доброй воли - этот настрой не так легко переломить; он продолжался, хотя было ясно, что происходит что-то плохое и разлитому в воздухе добродушию осталось недолго.
- Извиняюсь, Роза, - сказал юноша хамовато и враждебно. - В рот вам ноги.
Он был очень бледен, отчаянно пьян и, кажется, на грани срыва. Вероятно, вырос в утонченной семье, где туалет называли «одно местечко», а если кто-нибудь чихал, ему говорили «будьте здоровы».
Невысокий крепкий мужчина с курчавыми черными волосами взял юношу за плечо.
- Пойдем-ка, - сказал он почти нежно. Он говорил со смазанным европейским акцентом - Розе показалось, что французским, хотя она плохо различала акценты. Ей казалось - впрочем, она знала, что на самом деле это неправда - что такой акцент говорит о мужественности, более богатой и сложной, чем у уроженцев Северной Америки и, в частности, городков типа Хэнрэтти, где выросла сама Роза. Такой акцент обещал мужественность, приправленную страданием, нежностью и лукавством.
Появился хозяин дома - в бархатном комбинезоне - и взял юношу за другую руку, более-менее символически, одновременно чмокнув Розу в щеку - он не видел ее, когда она пришла.
- Роза, надо будет поговорить, - пробормотал он, надеясь отвертеться от разговора: слишком уж сложно все, и то, что в прошлом году он жил с другой девушкой, и то, что в конце прошлого семестра он провел ночь с Розой - было много спиртного, похвальбы и жалоб на неверность, а также некоторое количество странно унизительного, но все же приятного секса. Сейчас хозяин дома похудел, но стал как-то мягче, причесанный и ухоженный, с летящими волнистыми волосами, в костюме из бутылочно-зеленого бархата. Он всего на три года моложе Розы, а поглядите-ка на него. Скинул с себя жену, семью, дом, унылое будущее, обзавелся новой одеждой, новой мебелью и чередой любовниц-студенток. Мужчинам такое удается.
- Ничего себе, - сказала Роза и прислонилась к стене. - Что это было?
Стоящий рядом гость, который все это время улыбался и смотрел к себе в стакан, сказал:
- О, эта утонченная современная молодежь! Какое грациозное владение языком, какая глубина чувств! Нам остается лишь склониться перед ними.
Вернулся курчавый черноволосый мужчина, молча забрал у Розы пустой стакан и протянул ей новый, полный.
Хозяин дома тоже вернулся.
- Роза, милая. Я даже не знаю, как он сюда пролез. Я сказал, никаких студентов, блин. Должны же мы хоть где-то от них отдыхать.
- Он у меня учился в прошлом году, - сказала Роза. Больше она в самом деле ничего не помнила. Она поняла: все думают, что между ею и этим мальчиком было что-то большее.
- Что, метил в актеры? - спросил стоящий рядом. - Наверняка. Помните старое доброе время, когда вся молодежь хотела быть юристами, инженерами и топ-менеджерами? Говорят, те времена возвращаются. Надеюсь. Очень надеюсь. Роза, я уверен, что вы подставили ему жилетку поплакать. Этого никогда нельзя делать. Я уверен, все именно так и было.
- Ну… может быть.
- Они вечно ищут заместителя мамочки. Что может быть банальней. Потом они таскаются за вами, боготворят вас, дергают постоянно, и вдруг бабах! - пришло время поднять бунт против мамочки-заместителя!
Роза выпила, снова прислонилась к стене и стала слушать общий разговор о том, чего нынешние студенты ожидают как должного, как они колотятся к преподавателям в дверь, чтобы поведать о своих абортах, попытках самоубийства, творческих кризисах, проблемах с весом. И вечно одни и те же слова: личность, ценности, отвержение.
- Я тебя не отвергаю, болван, я говорю, что ты провалил этот курс! - произнес остролицый человечек, торжествующе пересказывая историю своей стычки с одним таким студентом. Все посмеялись. Потом опять посмеялись после реплики одной молодой женщины:
- Боже, какой контраст с моими студенческими годами! Для нас было так же немыслимо употребить слово «аборт» в разговоре с профессором, как насрать на пол в помещении кафедры.
Роза тоже смеялась, но в глубине души была сокрушена. В каком-то смысле было бы лучше, если бы тут в самом деле что-то крылось, как заподозрили все. Если бы у нее что-то было с этим мальчиком. Если бы она ему что-то обещала, предала его, унизила. Но она ничего не помнила. Он вырос из-под земли и обвинил ее. Наверняка она ему что-то сделала, но она ничего не помнила. Если честно сказать, она не запоминала ничего связанного со студентами. Она была заботлива и очаровательна, воплощенная душевность и терпимость к чужим недостаткам; она выслушивала и давала советы; а потом даже имя студента забывала. И из того, что им говорила, не помнила ни слова.
Какая-то женщина коснулась ее руки.
- Проснитесь, - сказала она хитро-интимным тоном, и Роза подумала, что, видимо, и с этой женщиной уже когда-то встречалась. Еще одна студентка? Но нет, та назвала свое имя.
- Я пишу исследование о женских самоубийствах. То есть о самоубийствах женщин-художников.
Она сказала, что видела Розу по телевизору и жаждет с ней поговорить. Она упомянула Диану Арбус, Вирджинию Вулф, Сильвию Плат, Энн Секстон, Кристиану Пфлюг. Она много знала. Роза подумала, что женщина и сама выглядит как вероятный кандидат в самоубийцы: иссохшая, бескровная, одержимая. Роза сказала, что хочет есть, и женщина пошла за ней на кухню.
- А уж актрис столько, что и не сосчитать, - продолжала она. - Маргарет Саллаван…
- Я теперь только преподаю.
- О, ерунда. Я не сомневаюсь, вы актриса до мозга костей.
Хозяйка напекла хлеба: глазированного, плетеного, с узорами. Роза изумилась усилиям, которые тратились на хозяйство в этом доме. Хлеб, паштет, цветы в подвесных горшках, котята - и все во имя совершенно преходящего и непрочного домашнего очага. Роза жалела, часто жалела, что сама не способна на такие усилия, что не может совершать ритуалы, задавать тон, печь хлеб.
Она заметила группу преподавателей помоложе - она решила бы, что это студенты, если бы не слова хозяина чуть раньше. Молодые люди сидели на кухонных столах и стояли у раковины, ведя общий тихий и серьезный разговор. Один из них посмотрел на Розу. Роза улыбнулась. Ответа на улыбку не было. Еще один-два человека взглянули на нее и вернулись к разговору. Роза не сомневалась: они говорят о ней, о том, что произошло в гостиной. Она предложила женщине хлеба и паштета. Расчет был на то, что, жуя, женщина замолчит, и тогда Роза сможет расслышать, о чем говорит молодежь.
- Я никогда не ем в гостях.
Женщина явно помрачнела, и в ее речи, обращенной к Розе, послышались обвиняющие нотки. Роза узнала, что она - жена кого-то из преподавателей. Возможно, ее приглашение было ходом в офисной политике? А Розу ей обещали как часть этого хода?
- Вы всегда такая голодная? И вам никогда не бывает плохо? - спросила женщина.
- Я всегда голодная, когда кормят так вкусно, - ответила Роза. Она взяла еды только для того, чтобы увлечь собеседницу своим примером - на самом деле она ужасно волновалась, желая услышать, что о ней говорят, и от волнения ей трудно было жевать и глотать. - И я очень редко болею.
Она с удивлением поняла, что это правда. Раньше у нее все время были то простуды, то грипп, то спазмы, то головные боли; теперь эти четко очерченные болезни исчезли, и на их место пришел ровный низкий гул беспокойства, усталости и дурных предчувствий.
«Завистливые сволочи из истеблишмента».
Роза отчетливо услышала эту фразу - или подумала, что услышала. Они бросали на нее быстрые презрительные взгляды. Во всяком случае, так ей казалось: она не могла смотреть прямо на них. Истеблишмент. Это они про нее. Разве? Разве она имеет какое-то отношение к истеблишменту? Разве истеблишмент - это Роза, которой пришлось взяться за преподавание, потому что актерской работы ей давали мало и ей не хватало на жизнь? Которую взяли преподавать за ее опыт в театре и на ТВ, но срезали ставку, потому что у нее нет диплома по профилю? Она хотела подойти к молодым людям и сказать им об этом. Хотела произнести речь в свою защиту. Годы труда, изнеможения, скитаний, школьные актовые залы, нервы, тоска. Не знать, кто и когда заплатит тебе в следующий раз. Она хотела воззвать к их жалости, чтобы они простили ее, полюбили и приняли к себе. Она хотела быть на их стороне, а не на стороне людей в гостиной, которые за нее заступились. Но Роза сделала этот выбор из трусости, а не потому, что правда была на стороне этой молодежи. Роза ее боялась. Боялась ее жестокой добродетели, ее холодных презрительных лиц, ее тайн, ее смеха, ее непристойностей.
Она подумала об Анне, своей дочери. Анне семнадцать лет. У нее длинные светлые волосы, а на шее - тонкая золотая цепочка. Очень тонкая - нужно вглядеться, чтобы увидеть, что это именно цепочка, а не просто блеск гладкой, светлой кожи. Анна была не такой, как эти молодые люди, но столь же отчужденной. Она каждый день ходила на балетные репетиции и ездила верхом, но не собиралась ни стать балериной, ни участвовать в соревнованиях по выездке. Почему же?
- Потому что это было бы глупо.
Что-то в манере Анны, тонкая цепочка, молчание напоминали Розе бабушку Анны, мать Патрика. Но с другой стороны, думала Роза, возможно, что Анна так молчалива, придирчива и неприветлива только с матерью.
Черноволосый курчавый мужчина стоял в дверях кухни, глядя на Розу нахально, с иронией.
- Вы знаете, кто это? - спросила Роза у специалистки по самоубийствам. - Тот, кто увел этого пьяного?
- Это Симон. Я не думаю, что мальчишка был пьян - мне кажется, это наркотики.
- Чем он занимается?
- Ну, наверно, студент какой-нибудь.
- Нет, - сказала Роза. - Я про Симона.
- А, Симон. Он работает на кафедре классической литературы. По-моему, он не всегда преподавал.
- Как и я, - сказала Роза и послала Симону улыбку, только что не сработавшую на молодых людях. Усталая, зависшая в пустоте, ничего не соображающая Роза начала ощущать знакомые шевеления, признаки, что ветер скоро переменится.
Если он улыбнется в ответ - значит, жизнь начинает налаживаться.
Он улыбнулся, а специалистка по самоубийствам резко произнесла:
- Вы что, ходите в гости только чтобы знакомиться с мужчинами?
Когда Симону было четырнадцать лет, он, его старшая сестра и еще один мальчик, их приятель, прятались в товарном вагоне, перебираясь из оккупированной части Франции в свободную. Они направлялись в Лион, где о них должны были позаботиться, переправить в безопасное место - этим занималась организация по спасению еврейских детей. Симона и его сестру уже вывезли из Польши в начале войны, к родственникам во Францию. И вот теперь им опять пришлось бежать.
Товарный поезд остановился. Он стоял неподвижно - среди ночи, где-то за городом. Дети слышали, как перекликаются по-французски и по-немецки. В передних вагонах поезда слышался шум. Скрежетали, открываясь, двери, грохотали сапоги по голым полам вагонов, и полы тряслись. Обыск поезда. Дети прикрылись какими-то мешками, но лица спрятать даже не пытались: они знали, что надежды нет. Голоса все приближались. Захрустел гравий под сапогами. Тут поезд дернулся. И тронулся - так медленно, что дети даже не сразу это заметили, а заметив, решили, что это маневры или вагоны отводят на запасной путь. Они ждали, что поезд опять остановится и обыск продолжится. Но поезд шел. Он ускорил ход, сначала чуть-чуть, потом еще чуть-чуть. Потом набрал обычную скорость (не такую уж и большую). Они ехали, они укрылись от обыска, их везли дальше. Симон так и не узнал, что случилось. Опасность миновала.
Он сказал: когда он понял, что опасность миновала, то вдруг почувствовал, что они выберутся, что теперь с ними ничего не может случиться, что им сопутствует особое благословение и удача. Он воспринял случившееся как счастливый знак.
Роза спросила, встретился ли он потом с сестрой и приятелем.
- Нет. После Лиона - нет.
- Значит, повезло только тебе.
Симон засмеялся. Они лежали в постели - в Розиной постели, в старом доме на окраине деревни, выросшей на скрещении дорог. Они приехали с вечеринки прямо сюда. Был апрель, дул стылый ветер, и у Розы в доме было холодно. Мощности отопительного котла не хватало. Симон положил руку на обои за кроватью и показал Розе, какой там идет сквозняк.
- Что тебе нужно, так это теплоизоляция.
- Я знаю. Ужасно. И ты бы видел мои счета за топливо.
Симон сказал, что ей нужна дровяная печь. Он рассказал ей, какие бывают дрова. Клен, сказал он, топить кленом - сплошное счастье. Потом он начал рассказывать о разных видах теплоизоляции. Пенополистирол, «микафил», стекловолокно. Он вылез из кровати и стал босиком шлепать по дому, осматривая стены. Роза крикнула ему вслед:
- Я вспомнила! Это был грант!
- Что? Не слышу.
Она вылезла из кровати и закуталась в одеяло. Стоя на верху лестницы, она сказала:
- Тот мальчик, он приходил ко мне с заявкой на грант. Он хотел стать драматургом. Я только сейчас вспомнила.
- Какой мальчик? А!
- Но я же его рекомендовала, я точно знаю.
Правду сказать, она рекомендовала абсолютно всех, кто об этом просил. Если у просящего не было никаких достоинств, Роза говорила себе, что, значит, просто неспособна их увидеть.
- Наверно, ему не дали тот грант. Вот он и решил, что это я подставила ему подножку.
- Ну а даже если бы и так, - сказал Симон, вглядываясь в коридор, идущий к погребу. - Ты была бы полностью в своем праве.
- Я знаю. Но я боюсь эту компанию. Ужасно не люблю, когда они меня не одобряют. Они так добродетельны.
- Они вообще не добродетельны, - сказал Симон. - Сейчас я обуюсь и посмотрю на твой котел. Скорее всего, тебе надо прочистить фильтры. У них просто манера общения такая. Нечего их бояться - они не умней всех остальных. Просто хотят откусить кусок власти. И это естественно.
- Но откуда такое злопы... - она запнулась, и ей пришлось начать слово с самого начала, - злопыхательство? Только из-за амбиций?
- Отчего же еще? - спросил он, поднимаясь по лестнице. Он схватился за край одеяла, завернулся туда вместе с Розой и чмокнул ее в нос. - Хватит, Роза. У тебя совесть есть? Я простой рабочий человек, зашел посмотреть на ваш котел. Ваш котел в подвале. Простите, мадам, что я на вас так наткнулся.
Она уже познакомилась с некоторыми его персонажами. Сейчас перед ней стоял Простой Рабочий Человек. Был еще Старый Философ, который выходил из туалета, низко кланяясь ей на японский манер и бормоча: «Мементо мори, мементо мори». И еще - когда требовала ситуация - Безумный Сатир: он кидался на нее, впивался, торжествующе чмокал ее в живот.
В лавке у перекрестка она купила натуральный кофе вместо растворимого, жирные сливки, бекон, мороженую брокколи, кусок местного сыра, банку крабов, наиболее пристойные помидоры, грибы, длиннозерный рис. И сигареты. Она была в том состоянии счастья, когда счастье кажется абсолютно естественным и вечным. Спроси ее кто-нибудь, она сказала бы, что это из-за погоды - день был солнечный, несмотря на резкий ветер - не в меньшей степени, чем из-за Симона.
- У вас, похоже, гости, - сказала хозяйка лавки. Она говорила без удивления, злобы или упрека - с чем-то вроде дружеской зависти.
- Да, совершенно неожиданные, - Роза вывалила на прилавок еще охапку продуктов. - Одна головная боль. И расходы. Поглядите, сколько стоит этот бекон. И сливки.
- Я бы от такого не отказалась, - заметила хозяйка.
Симон приготовил из всего этого потрясающий ужин. Розе не пришлось ничего делать, только смотреть. Еще она поменяла постельное белье на кровати.
- Деревенская жизнь, - произнесла она. - Я приехала сюда, представляя, как я буду жить. Мне виделись долгие прогулки по проселочным дорогам. В первый раз, как я вышла погулять, я услышала издалека шум машины - она неслась, расшвыривая гравий. Я убралась с дороги подальше. Потом послышались выстрелы. Я была в ужасе. Я спряталась в кустах, и мимо меня проехала машина - она виляла по всей дороге, и из нее палили по кустам. Я вернулась наискосок через поля и сказала продавщице в магазине, что надо вызвать полицию. Она сказала: ах, да, по выходным парни затариваются ящиком пива и ездят стрелять сурков. А потом добавила: а что вы вообще делали на той дороге? Я поняла, что одинокая прогулка в ее глазах будет выглядеть гораздо подозрительней стрельбы в сурков. И такого было много. Я думала уехать, но отсюда мне близко до работы, и за жилье платить недорого. А продавщица на самом деле хорошая женщина. Она предсказывает будущее. Гадает на картах и на чайной гуще.
Продолжение
На новых местах Розе бывает одиноко; ей хочется, чтобы кто-нибудь пригласил ее в гости. Она бродит по улицам и подглядывает в освещенные окна за субботними вечеринками, воскресными семейными ужинами. Она тщетно убеждает себя, что вытерпела бы там совсем недолго - наливаясь спиртным за непринужденной беседой или раскладывая мясо с подливой по тарелкам - прежде чем ее опять потянуло бы на улицы. Она думает, что к кому угодно пошла бы в гости.Пошла бы на вечеринку в комнату, увешанную афишами и освещенную лампами с рекламой кока-колы на абажурах, где все ветхое и кривое; или в теплую уютную гостиную, принадлежащую врачу или адвокату, со множеством книг, копиями латунных мемориальных табличек и, может быть, парочкой черепов; даже в комнату для приема гостей, оборудованную в подвале - от этих ей видно только верхнюю часть в подвальное окно: ряды пивных кружек, охотничьи рога, рога для питья, охотничьи ружья. Она сидела бы на мебели, обитой люрексом, под картинами на бархате, изображающими горы, парусники, белых медведей. Она была бы счастлива раскладывать дорогой пудинг «дипломат» из хрустальной вазы в богато обставленной столовой, чтобы рядом сверкало выпуклое брюхо буфета, под едва видной картиной с изображением пасущихся лошадей, коров или овец на плохо нарисованной фиолетовой траве. Она удовлетворилась бы и йоркширским пудингом на кухне, вот в этом маленьком оштукатуренном домике у автобусной остановки - стены украшены гипсовыми грушами и персиками, а из медных горшочков лезет плющ. Роза - актриса: она впишется куда угодно.
Впрочем, нельзя сказать, что ее вообще никуда не приглашают. Года два назад она была на вечеринке в многоквартирном доме в Кингстоне. Окна квартиры выходили на озеро Онтарио и остров Вольфа. Роза не жила в Кингстоне. Она жила севернее, подальше от озера; и там уже два года преподавала сценическое искусство в местном колледже. Некоторые удивлялись такому карьерному ходу. Они не знали, как мало платят актрисам; они думали, что все знаменитости обязательно хорошо зарабатывают.
Роза тогда поехала в Кингстон специально на ту вечеринку; ей было немножко неудобно об этом думать. Хозяйку дома она раньше не знала; с хозяином была знакома с прошлого года, когда он преподавал в том же колледже, что и Роза, и жил с другой девушкой.
Хозяйка - ее звали Шелли - отвела Розу в спальню, показывая ей, где можно оставить пальто. Шелли была худая серьезная девушка, натуральная блондинка с почти белыми бровями и такими прямыми, длинными, густыми волосами, словно их вырезали из дерева. По-видимому, она очень старалась поддерживать имидж бедной худенькой сиротки. Голос у нее был тихий и грустный, и по сравнению с ним собственный голос Розы, ее только что прозвучавшее приветствие казались настолько преувеличенно бодрыми, что резанули ухо ей самой.
В корзинке у изножья кровати трехцветная кошка кормила четырех крохотных слепых котят.
- Это Таша, - сказала хозяйка дома. - На котят можно смотреть, но трогать нельзя, иначе она перестанет их кормить.
Она опустилась на колени у корзинки, воркуя с кошкой-матерью - в этом ворковании слышалась горячая любовь, которую Роза сочла фальшивой. Девушка куталась в шаль - черную, отделанную бисером. Местами бисерины сидели криво или вообще потерялись. Это была настоящая старинная шаль, не имитация. Дряблое, слегка пожелтевшее платье с вышивкой ришелье - тоже настоящее, старинное, хотя первоначально, скорее всего, это была нижняя юбка. За винтажной одеждой надо уметь ухаживать.
По ту сторону кровати, балясины которой напоминали составленные вместе деревянные катушки из-под ниток, висело большое зеркало. Висело оно странно высоко и криво. Пока хозяйка сюсюкала над кошкой, Роза попыталась посмотреть на себя. Очень тяжело смотреться в зеркало, если рядом другая женщина, и особенно - если она моложе. На Розе было хлопчатобумажное платье в цветочек, длинное, с облегающим корсажем и рукавами-фонариками, слишком короткое в талии и тесное в груди. В нем было что-то фальшиво молодежное или театральное: может, Роза была недостаточно стройна для этого фасона. Рыжевато-каштановые волосы она красила сама, дома. Под глазами виднелась сеточка морщин - они пересекались, образуя маленькие ромбики темноватой кожи.
Роза уже научилась понимать, что если чужое поведение кажется ей наигранным (как сейчас - хозяйки дома), обстановка - жеманной, образ жизни - раздражающим (это зеркало, лоскутное одеяло на кровати, японская эротическая гравюра над кроватью, африканская музыка, доносящаяся из гостиной) - это значит, что она, Роза, не получила и боится так и не получить желанного ей внимания, не вписалась в компанию и чувствует, что так и будет весь вечер околачиваться с краю, сурово осуждая всех подряд.
В гостиной она приободрилась - кое-кто из гостей был ей знаком, и среди них были люди ее возраста. Она сразу налегла на спиртное и скоро уже использовала только что виденных котят как вступление к собственной истории. Нечто ужасное случилось с ее собственным котом прямо сегодня, сказала она.
- Хуже всего то, что я никогда его особо не любила. Я не собиралась заводить кота. Это он меня завел. В один прекрасный день увязался за мной на улице и добился, чтобы я взяла его в дом. Он был как какой-то хронически безработный здоровяк, уверенный, что его обязаны содержать. Ну вот, он всегда любил сушильную машину для белья. Когда я вытаскивала белье после сушки, он сразу прыгал туда, в тепло. Обычно я сушу одну партию белья, а сегодня - две. И вот я сунула туда руку и что-то такое нащупала, и думаю: «Что это я сегодня такое стирала, с мехом?»
Слушатели стонали или смеялись, сочувственно и с ужасом. Роза искательно глядела на них. Ей стало значительно лучше. Гостиная с видом на озеро и тщательно подобранным декором (музыкальный автомат, зеркала как в парикмахерской, реклама начала века - «Кури, это полезно для горла», - старые шелковые абажуры, деревенские кувшины и миски, африканские маски и скульптуры) уже не казалась такой враждебной. Роза отхлебнула еще джину из стакана, зная, что сейчас начнется короткий отрезок времени, когда она будет чувствовать себя легкой и всюду привечаемой, как колибри, уверенной, что многие из собравшихся умны, многие добры, а некоторые умны и добры одновременно.
- Я подумала: «Ох, только не это». Но, к сожалению… Смерть в сушилке.
- Таков печальный конец всех искателей удовольствий, - сказал стоящий рядом с Розой остролицый человечек. Роза знала его давно, но неблизко. Он был профессором английского языка в университете, где преподавал сейчас и хозяин дома и где хозяйка дома была аспиранткой.
- Это ужасно, - сказала хозяйка, у которой на лице застыло холодное выражение «ах, я такая чувствительная». Те, кто смеялся, немного устыдились, словно боясь, что их сочтут бессердечными. - Кот. Это ужасно. Как же вы смогли сегодня прийти?
По правде сказать, происшествие с котом случилось отнюдь не сегодня, а на прошлой неделе. Уж не хочет ли эта девица выставить меня в плохом свете, подумала Роза. Она сказала искренне и печально, что не очень любила кота, и от этого ей почему-то еще тяжелее. Именно это она и пытается объяснить, сказала она.
- Мне казалось, что это все моя вина. Может, если бы я его любила сильнее, этого не случилось бы.
- Конечно, не случилось бы, - сказал стоящий рядом. - Он искал в сушилке тепла. То есть любви. Ах, Роза!
- Теперь вам больше не трахаться с этой кошкой, - произнес высокий юноша, которого Роза до сих пор не замечала. Он будто вырос из-под земли. - С кем вы там трахаетесь, Роза, я не знаю, с кошками, с собаками.
Она попыталась вспомнить, как его зовут. Это определенно был ее студент или бывший студент.
- Дэвид, - сказала она. - Здравствуйте, Дэвид.
Она так обрадовалась, вспомнив имя юноши, что смысл его реплики дошел до нее не сразу.
- Трахаться с кошками, с собаками, - повторил он, возвышаясь над ней и слегка пошатываясь.
- Извините, что? - спросила Роза, изобразив на лице вопросительное, снисходительное, очаровательное выражение. До окружающих, как и до самой Розы, смысл слов юноши дошел не сразу. Когда вокруг царит общительность, дружелюбие, ожидание всеобщей доброй воли - этот настрой не так легко переломить; он продолжался, хотя было ясно, что происходит что-то плохое и разлитому в воздухе добродушию осталось недолго.
- Извиняюсь, Роза, - сказал юноша хамовато и враждебно. - В рот вам ноги.
Он был очень бледен, отчаянно пьян и, кажется, на грани срыва. Вероятно, вырос в утонченной семье, где туалет называли «одно местечко», а если кто-нибудь чихал, ему говорили «будьте здоровы».
Невысокий крепкий мужчина с курчавыми черными волосами взял юношу за плечо.
- Пойдем-ка, - сказал он почти нежно. Он говорил со смазанным европейским акцентом - Розе показалось, что французским, хотя она плохо различала акценты. Ей казалось - впрочем, она знала, что на самом деле это неправда - что такой акцент говорит о мужественности, более богатой и сложной, чем у уроженцев Северной Америки и, в частности, городков типа Хэнрэтти, где выросла сама Роза. Такой акцент обещал мужественность, приправленную страданием, нежностью и лукавством.
Появился хозяин дома - в бархатном комбинезоне - и взял юношу за другую руку, более-менее символически, одновременно чмокнув Розу в щеку - он не видел ее, когда она пришла.
- Роза, надо будет поговорить, - пробормотал он, надеясь отвертеться от разговора: слишком уж сложно все, и то, что в прошлом году он жил с другой девушкой, и то, что в конце прошлого семестра он провел ночь с Розой - было много спиртного, похвальбы и жалоб на неверность, а также некоторое количество странно унизительного, но все же приятного секса. Сейчас хозяин дома похудел, но стал как-то мягче, причесанный и ухоженный, с летящими волнистыми волосами, в костюме из бутылочно-зеленого бархата. Он всего на три года моложе Розы, а поглядите-ка на него. Скинул с себя жену, семью, дом, унылое будущее, обзавелся новой одеждой, новой мебелью и чередой любовниц-студенток. Мужчинам такое удается.
- Ничего себе, - сказала Роза и прислонилась к стене. - Что это было?
Стоящий рядом гость, который все это время улыбался и смотрел к себе в стакан, сказал:
- О, эта утонченная современная молодежь! Какое грациозное владение языком, какая глубина чувств! Нам остается лишь склониться перед ними.
Вернулся курчавый черноволосый мужчина, молча забрал у Розы пустой стакан и протянул ей новый, полный.
Хозяин дома тоже вернулся.
- Роза, милая. Я даже не знаю, как он сюда пролез. Я сказал, никаких студентов, блин. Должны же мы хоть где-то от них отдыхать.
- Он у меня учился в прошлом году, - сказала Роза. Больше она в самом деле ничего не помнила. Она поняла: все думают, что между ею и этим мальчиком было что-то большее.
- Что, метил в актеры? - спросил стоящий рядом. - Наверняка. Помните старое доброе время, когда вся молодежь хотела быть юристами, инженерами и топ-менеджерами? Говорят, те времена возвращаются. Надеюсь. Очень надеюсь. Роза, я уверен, что вы подставили ему жилетку поплакать. Этого никогда нельзя делать. Я уверен, все именно так и было.
- Ну… может быть.
- Они вечно ищут заместителя мамочки. Что может быть банальней. Потом они таскаются за вами, боготворят вас, дергают постоянно, и вдруг бабах! - пришло время поднять бунт против мамочки-заместителя!
Роза выпила, снова прислонилась к стене и стала слушать общий разговор о том, чего нынешние студенты ожидают как должного, как они колотятся к преподавателям в дверь, чтобы поведать о своих абортах, попытках самоубийства, творческих кризисах, проблемах с весом. И вечно одни и те же слова: личность, ценности, отвержение.
- Я тебя не отвергаю, болван, я говорю, что ты провалил этот курс! - произнес остролицый человечек, торжествующе пересказывая историю своей стычки с одним таким студентом. Все посмеялись. Потом опять посмеялись после реплики одной молодой женщины:
- Боже, какой контраст с моими студенческими годами! Для нас было так же немыслимо употребить слово «аборт» в разговоре с профессором, как насрать на пол в помещении кафедры.
Роза тоже смеялась, но в глубине души была сокрушена. В каком-то смысле было бы лучше, если бы тут в самом деле что-то крылось, как заподозрили все. Если бы у нее что-то было с этим мальчиком. Если бы она ему что-то обещала, предала его, унизила. Но она ничего не помнила. Он вырос из-под земли и обвинил ее. Наверняка она ему что-то сделала, но она ничего не помнила. Если честно сказать, она не запоминала ничего связанного со студентами. Она была заботлива и очаровательна, воплощенная душевность и терпимость к чужим недостаткам; она выслушивала и давала советы; а потом даже имя студента забывала. И из того, что им говорила, не помнила ни слова.
Какая-то женщина коснулась ее руки.
- Проснитесь, - сказала она хитро-интимным тоном, и Роза подумала, что, видимо, и с этой женщиной уже когда-то встречалась. Еще одна студентка? Но нет, та назвала свое имя.
- Я пишу исследование о женских самоубийствах. То есть о самоубийствах женщин-художников.
Она сказала, что видела Розу по телевизору и жаждет с ней поговорить. Она упомянула Диану Арбус, Вирджинию Вулф, Сильвию Плат, Энн Секстон, Кристиану Пфлюг. Она много знала. Роза подумала, что женщина и сама выглядит как вероятный кандидат в самоубийцы: иссохшая, бескровная, одержимая. Роза сказала, что хочет есть, и женщина пошла за ней на кухню.
- А уж актрис столько, что и не сосчитать, - продолжала она. - Маргарет Саллаван…
- Я теперь только преподаю.
- О, ерунда. Я не сомневаюсь, вы актриса до мозга костей.
Хозяйка напекла хлеба: глазированного, плетеного, с узорами. Роза изумилась усилиям, которые тратились на хозяйство в этом доме. Хлеб, паштет, цветы в подвесных горшках, котята - и все во имя совершенно преходящего и непрочного домашнего очага. Роза жалела, часто жалела, что сама не способна на такие усилия, что не может совершать ритуалы, задавать тон, печь хлеб.
Она заметила группу преподавателей помоложе - она решила бы, что это студенты, если бы не слова хозяина чуть раньше. Молодые люди сидели на кухонных столах и стояли у раковины, ведя общий тихий и серьезный разговор. Один из них посмотрел на Розу. Роза улыбнулась. Ответа на улыбку не было. Еще один-два человека взглянули на нее и вернулись к разговору. Роза не сомневалась: они говорят о ней, о том, что произошло в гостиной. Она предложила женщине хлеба и паштета. Расчет был на то, что, жуя, женщина замолчит, и тогда Роза сможет расслышать, о чем говорит молодежь.
- Я никогда не ем в гостях.
Женщина явно помрачнела, и в ее речи, обращенной к Розе, послышались обвиняющие нотки. Роза узнала, что она - жена кого-то из преподавателей. Возможно, ее приглашение было ходом в офисной политике? А Розу ей обещали как часть этого хода?
- Вы всегда такая голодная? И вам никогда не бывает плохо? - спросила женщина.
- Я всегда голодная, когда кормят так вкусно, - ответила Роза. Она взяла еды только для того, чтобы увлечь собеседницу своим примером - на самом деле она ужасно волновалась, желая услышать, что о ней говорят, и от волнения ей трудно было жевать и глотать. - И я очень редко болею.
Она с удивлением поняла, что это правда. Раньше у нее все время были то простуды, то грипп, то спазмы, то головные боли; теперь эти четко очерченные болезни исчезли, и на их место пришел ровный низкий гул беспокойства, усталости и дурных предчувствий.
«Завистливые сволочи из истеблишмента».
Роза отчетливо услышала эту фразу - или подумала, что услышала. Они бросали на нее быстрые презрительные взгляды. Во всяком случае, так ей казалось: она не могла смотреть прямо на них. Истеблишмент. Это они про нее. Разве? Разве она имеет какое-то отношение к истеблишменту? Разве истеблишмент - это Роза, которой пришлось взяться за преподавание, потому что актерской работы ей давали мало и ей не хватало на жизнь? Которую взяли преподавать за ее опыт в театре и на ТВ, но срезали ставку, потому что у нее нет диплома по профилю? Она хотела подойти к молодым людям и сказать им об этом. Хотела произнести речь в свою защиту. Годы труда, изнеможения, скитаний, школьные актовые залы, нервы, тоска. Не знать, кто и когда заплатит тебе в следующий раз. Она хотела воззвать к их жалости, чтобы они простили ее, полюбили и приняли к себе. Она хотела быть на их стороне, а не на стороне людей в гостиной, которые за нее заступились. Но Роза сделала этот выбор из трусости, а не потому, что правда была на стороне этой молодежи. Роза ее боялась. Боялась ее жестокой добродетели, ее холодных презрительных лиц, ее тайн, ее смеха, ее непристойностей.
Она подумала об Анне, своей дочери. Анне семнадцать лет. У нее длинные светлые волосы, а на шее - тонкая золотая цепочка. Очень тонкая - нужно вглядеться, чтобы увидеть, что это именно цепочка, а не просто блеск гладкой, светлой кожи. Анна была не такой, как эти молодые люди, но столь же отчужденной. Она каждый день ходила на балетные репетиции и ездила верхом, но не собиралась ни стать балериной, ни участвовать в соревнованиях по выездке. Почему же?
- Потому что это было бы глупо.
Что-то в манере Анны, тонкая цепочка, молчание напоминали Розе бабушку Анны, мать Патрика. Но с другой стороны, думала Роза, возможно, что Анна так молчалива, придирчива и неприветлива только с матерью.
Черноволосый курчавый мужчина стоял в дверях кухни, глядя на Розу нахально, с иронией.
- Вы знаете, кто это? - спросила Роза у специалистки по самоубийствам. - Тот, кто увел этого пьяного?
- Это Симон. Я не думаю, что мальчишка был пьян - мне кажется, это наркотики.
- Чем он занимается?
- Ну, наверно, студент какой-нибудь.
- Нет, - сказала Роза. - Я про Симона.
- А, Симон. Он работает на кафедре классической литературы. По-моему, он не всегда преподавал.
- Как и я, - сказала Роза и послала Симону улыбку, только что не сработавшую на молодых людях. Усталая, зависшая в пустоте, ничего не соображающая Роза начала ощущать знакомые шевеления, признаки, что ветер скоро переменится.
Если он улыбнется в ответ - значит, жизнь начинает налаживаться.
Он улыбнулся, а специалистка по самоубийствам резко произнесла:
- Вы что, ходите в гости только чтобы знакомиться с мужчинами?
Когда Симону было четырнадцать лет, он, его старшая сестра и еще один мальчик, их приятель, прятались в товарном вагоне, перебираясь из оккупированной части Франции в свободную. Они направлялись в Лион, где о них должны были позаботиться, переправить в безопасное место - этим занималась организация по спасению еврейских детей. Симона и его сестру уже вывезли из Польши в начале войны, к родственникам во Францию. И вот теперь им опять пришлось бежать.
Товарный поезд остановился. Он стоял неподвижно - среди ночи, где-то за городом. Дети слышали, как перекликаются по-французски и по-немецки. В передних вагонах поезда слышался шум. Скрежетали, открываясь, двери, грохотали сапоги по голым полам вагонов, и полы тряслись. Обыск поезда. Дети прикрылись какими-то мешками, но лица спрятать даже не пытались: они знали, что надежды нет. Голоса все приближались. Захрустел гравий под сапогами. Тут поезд дернулся. И тронулся - так медленно, что дети даже не сразу это заметили, а заметив, решили, что это маневры или вагоны отводят на запасной путь. Они ждали, что поезд опять остановится и обыск продолжится. Но поезд шел. Он ускорил ход, сначала чуть-чуть, потом еще чуть-чуть. Потом набрал обычную скорость (не такую уж и большую). Они ехали, они укрылись от обыска, их везли дальше. Симон так и не узнал, что случилось. Опасность миновала.
Он сказал: когда он понял, что опасность миновала, то вдруг почувствовал, что они выберутся, что теперь с ними ничего не может случиться, что им сопутствует особое благословение и удача. Он воспринял случившееся как счастливый знак.
Роза спросила, встретился ли он потом с сестрой и приятелем.
- Нет. После Лиона - нет.
- Значит, повезло только тебе.
Симон засмеялся. Они лежали в постели - в Розиной постели, в старом доме на окраине деревни, выросшей на скрещении дорог. Они приехали с вечеринки прямо сюда. Был апрель, дул стылый ветер, и у Розы в доме было холодно. Мощности отопительного котла не хватало. Симон положил руку на обои за кроватью и показал Розе, какой там идет сквозняк.
- Что тебе нужно, так это теплоизоляция.
- Я знаю. Ужасно. И ты бы видел мои счета за топливо.
Симон сказал, что ей нужна дровяная печь. Он рассказал ей, какие бывают дрова. Клен, сказал он, топить кленом - сплошное счастье. Потом он начал рассказывать о разных видах теплоизоляции. Пенополистирол, «микафил», стекловолокно. Он вылез из кровати и стал босиком шлепать по дому, осматривая стены. Роза крикнула ему вслед:
- Я вспомнила! Это был грант!
- Что? Не слышу.
Она вылезла из кровати и закуталась в одеяло. Стоя на верху лестницы, она сказала:
- Тот мальчик, он приходил ко мне с заявкой на грант. Он хотел стать драматургом. Я только сейчас вспомнила.
- Какой мальчик? А!
- Но я же его рекомендовала, я точно знаю.
Правду сказать, она рекомендовала абсолютно всех, кто об этом просил. Если у просящего не было никаких достоинств, Роза говорила себе, что, значит, просто неспособна их увидеть.
- Наверно, ему не дали тот грант. Вот он и решил, что это я подставила ему подножку.
- Ну а даже если бы и так, - сказал Симон, вглядываясь в коридор, идущий к погребу. - Ты была бы полностью в своем праве.
- Я знаю. Но я боюсь эту компанию. Ужасно не люблю, когда они меня не одобряют. Они так добродетельны.
- Они вообще не добродетельны, - сказал Симон. - Сейчас я обуюсь и посмотрю на твой котел. Скорее всего, тебе надо прочистить фильтры. У них просто манера общения такая. Нечего их бояться - они не умней всех остальных. Просто хотят откусить кусок власти. И это естественно.
- Но откуда такое злопы... - она запнулась, и ей пришлось начать слово с самого начала, - злопыхательство? Только из-за амбиций?
- Отчего же еще? - спросил он, поднимаясь по лестнице. Он схватился за край одеяла, завернулся туда вместе с Розой и чмокнул ее в нос. - Хватит, Роза. У тебя совесть есть? Я простой рабочий человек, зашел посмотреть на ваш котел. Ваш котел в подвале. Простите, мадам, что я на вас так наткнулся.
Она уже познакомилась с некоторыми его персонажами. Сейчас перед ней стоял Простой Рабочий Человек. Был еще Старый Философ, который выходил из туалета, низко кланяясь ей на японский манер и бормоча: «Мементо мори, мементо мори». И еще - когда требовала ситуация - Безумный Сатир: он кидался на нее, впивался, торжествующе чмокал ее в живот.
В лавке у перекрестка она купила натуральный кофе вместо растворимого, жирные сливки, бекон, мороженую брокколи, кусок местного сыра, банку крабов, наиболее пристойные помидоры, грибы, длиннозерный рис. И сигареты. Она была в том состоянии счастья, когда счастье кажется абсолютно естественным и вечным. Спроси ее кто-нибудь, она сказала бы, что это из-за погоды - день был солнечный, несмотря на резкий ветер - не в меньшей степени, чем из-за Симона.
- У вас, похоже, гости, - сказала хозяйка лавки. Она говорила без удивления, злобы или упрека - с чем-то вроде дружеской зависти.
- Да, совершенно неожиданные, - Роза вывалила на прилавок еще охапку продуктов. - Одна головная боль. И расходы. Поглядите, сколько стоит этот бекон. И сливки.
- Я бы от такого не отказалась, - заметила хозяйка.
Симон приготовил из всего этого потрясающий ужин. Розе не пришлось ничего делать, только смотреть. Еще она поменяла постельное белье на кровати.
- Деревенская жизнь, - произнесла она. - Я приехала сюда, представляя, как я буду жить. Мне виделись долгие прогулки по проселочным дорогам. В первый раз, как я вышла погулять, я услышала издалека шум машины - она неслась, расшвыривая гравий. Я убралась с дороги подальше. Потом послышались выстрелы. Я была в ужасе. Я спряталась в кустах, и мимо меня проехала машина - она виляла по всей дороге, и из нее палили по кустам. Я вернулась наискосок через поля и сказала продавщице в магазине, что надо вызвать полицию. Она сказала: ах, да, по выходным парни затариваются ящиком пива и ездят стрелять сурков. А потом добавила: а что вы вообще делали на той дороге? Я поняла, что одинокая прогулка в ее глазах будет выглядеть гораздо подозрительней стрельбы в сурков. И такого было много. Я думала уехать, но отсюда мне близко до работы, и за жилье платить недорого. А продавщица на самом деле хорошая женщина. Она предсказывает будущее. Гадает на картах и на чайной гуще.
Продолжение