Исцеление нелюбви
После трудовых подвигов позволю себе на праздники пофантазировать на тему одного из любимых художественных сюжетов. Как известно, метод свободных ассоциаций способствует релаксации, особенно когда ассоциации самые романтические.
Вряд ли можно оспорить факт, что «Солярис» - самый романтический фильм из всей антологии мировой фантастики. В отличие от всех коллег, Тарковскому удалось без всяких видимых спецэффектов создать гимн жизни и любви из литературного материала, порожденного, как и вся научная фантастика, бегством от жизни в мир абстрактных идей. Именно по этой причине Станислав Лем в сердцах обозвал русского режиссера дураком. Автор романа бурно возмущался: какая еще любовь? Откуда здесь, в этом сюжете взялся образ матери, то есть родины, то есть России?
Вот это действительно вопрос не в бровь, а в глаз, экзистенциальный до крайности, не то что абстрактные проблемы «соляристики». Вопрос даже не в том, где в тексте романа Тарковский нашел место для этого образа. Нет, почему он вообще взял философский роман Лема для своего фильма?
Ведь у Тарковского все фильмы про Россию и про любовь к матери. Скажем, «Жертвоприношение» - пророческий сюжет о принесении в жертву всего самого дорогого, включая родной дом, чтобы спасти мир от термоядерной версии Апокалипсиса. Ну да это другая тема, не романтическая.
Откуда взялась в «Солярисе» эта дополнительная глубина, разница творческих потенциалов, вызвавшая гром и молнии самого автора? И почему роман сразу же стал намного более популярен в России, чем на Западе и тем более в самой Польше? Там Лемма любят и ценят за Йона Тихого и пилота Пиркса, за тонкий юмор, а не за глубокую философию. А в России за пять лет сняли сразу два фильма по одному роману.
Кроме того, советская цензура вычеркнула из финала романа самую ценную, по мнению Лема, философскую идею о «несовершенном Боге». Но без этой философской рамочки успех романа в России был сильнее. Почему?
Конечно, высокое мнение братьев Стругацких о романе приятно, но сам замысел Лема был заточен совсем в другую сторону. Он рассчитывал на диалог с европейским кругом писателей и философов, и на вхождение в этот престижный круг. А «эти русские» своей бурной позитивной реакцией сломали этот дерзкий замысел. В чем же он заключался? Это не так сложно восстановить, исходя даже из имен и образов трех главных героев, не считая Хари.
Вот скажем, какие ассоциации всплывают при имени Сарториус? У нас - практически никаких, но для европейского интеллектуала 1960-х годов цепочка имен выстраивается однозначно. Сарториус - герой одной из пьес Б.Шоу, нобелевского лауреата, отказавшегося от денежной части премии. То же самое вслед за британским драматургом сделал французский писатель и философ Жан-Поль Сартр. Нам осталось только привести одну цитату из главного романа Сартра «Тошнота»:
«Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе - вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки - все исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы - голые бесстыдной и жуткой наготой».
Там в романе у Лема был еще эпизод, когда Кельвин выдумывает способ проверить сам факт своего реального существования. Тоже, как и вязкий образ Океана, очевидная попытка вступить в диалог с Сартром и в его лице с атеистической частью культуры Запада. Однако, попытка заведомо неудачная, поскольку в целях самоуспокоения Кельвин делает явную логическую ошибку, пытаясь обрести веру в себя и в существование мира через логические построения.
Не стоит думать, что Лем мог допустить сей просчет не намеренно. Да, и по ходу сюжета романа диалог Кельвина с Сарториусом не получился. Зато с самого начала и до финала происходит активный диалог со Снаутом, причем Снаут выступает посредником и между двумя коллегами, и в финале - между Крисом и Хари.
Вот теперь можно уверенно трактовать имена еще двух участников пьесы. Если драматургу нужно придумать имя, олицетворяющего не просто христианство, а его западную, европейскую ветвь, не различая католиков и протестантов, то вряд ли найдется лучшее сочетание, чем Крис Кельвин. То есть можно предположить, что речь идет о налаживании диалога между атеистической, рационально-материалистической ветвью европейской элиты и ее консервативной, традиционалистской частью. Прямой диалог, без посредника, оказывается невозможен, поэтому роль Снаута так важна.
Но кто такой этот Снаут? Сам он объясняет свое имя увлечением родителей космической техникой - «сопло» по-английски snout. Но боже ж мой, разве стали бы из-за этого в Голливуде менять Snout на политкорректное Snow? Конечно, не из-за космического, а из-за другого, грубого значения имени - «Носатый». Впрочем, у версии самого Снаута есть еще одна аллюзия в виде шутки - «Нет такого слова, которое не могло бы стать еврейской фамилией».
Кроме того, предложение партнера сразу же называть его прозвищем «Мышонок» выглядит столь же типично. Самоуничижение по видимости для самого Снаута компенсируется иным значением латинского «musculus» - Мышца, очевидно тоже с большой буквы. То есть орудие Бога.
Наконец, несмотря на повествование от первого лица Кельвина скрыть большую симпатию к Снауту автору не удалось, а может, и не хотелось. Не только поляки, но и европейцы в целом не склонны к рефлексии. Тем более они не имеют за душой тысячелетнего духовного опыта пророческого обращения к глубинам коллективного бессознательного. Поэтому роль евреев в диалоге европейцев между собой и с соседними цивилизациями действительно немаловажно. И в этом смысле пример польского еврея из Львова Станислава Лема вполне нагляден.
Стоит вспомнить и о времени создания романа - начало 1960-х, то есть самое начало пути к будущему объединению Европы. В этом смысле роман Лема стал частью философского основания, а фильм Тарковского появился в самом начале хельсинкского процесса, ведущего к единству Европы, впрочем за счет жертв России.
Есть ли какой-то смысл у имени единственной героини романа, и второй героини фильма - Хари? При подготовке голливудской экранизации Лем, не полагаясь на сообразительность американцев, раскрыл анаграмму Harey - Rheya, то есть греческая богиня, дочь Урана, то есть неба как Космоса. В этом смысле неземная Хари - вполне себе порождение космического Океана.
В ипостаси жены Кроноса и матери Зевса героиня романа точно не выступает, но Рея известна в греческой мифологии также и тем, что, будучи во Фракии - то есть на самом краю античной Ойкумены, излечила Диониса от убийственного безумия. Ровно тем же занимается Хари по отношению к Крису, несущего в себе это дионисийское безумие. И то правда - западная цивилизация, что католики, что кальвинисты, что атеисты, слишком часто впадала и до сих пор впадает в грех смертоубийства. То крестовые походы, то охота на ведьм, то жестокие войны. Вполне прозрачный намек на дионисийство, обрядившееся в подаренные Реей литургические ленты (столы), но так и воспринявшее библейских заповедей.
В ипостаси целительницы Реи героиня романа имеет определенный успех. Здесь важно психотерапевтическое проявление подавленного желания избавиться от девушки после удовлетворения безумного желания полного обладания - любви и покорности вплоть до самопожертвования. Желание быть любимым без какой-либо взаимности. Впрочем, сериал о Джеймсе Бонде - тоже сплошное проявление основного европейского инстинкта. Как и сюжет первой части «Фауста».
Снаут в шутку называет Фаустом не Кельвина, а Сарториуса. Однако если есть разница между европейскими консерваторами-традиционалистами и либералами-атеистами, то не в отношении к женскому началу или к покоренным странам и народам. Разница лишь в проявлении общего недуга - где Кельвин испытывает страх перед своими убийственными фантазиями, там Сарториус наслаждается предвкушением жестокого опыта. А может, никакой особой разницы и вовсе нет, если вспомнить, что западный либерализм ведет свой культ «свободы» от римского культа Либера, то есть того же Диониса, только свободного от греческих сантиментов и изящества.
И все же несмотря на ассоциации имени и анаграммы с божествами (Хари - одно из имен солнечного бога в индуизме), у европейского читателя имя Хари должно, прежде всего, ассоциироваться с известной шпионкой. И ведь на самом деле - новая Хари заслана Солярисом на Станцию под видом давно умершей женщины, чтобы вступить в контакт с Крисом, выведать его реакцию, спровоцировать на действия. Шпионка, наделенная чарами любви - страшное оружие мести. А может быть наоборот - единственный шанс на Контакт, посредник между несовместимыми цивилизациями.
Лем чересчур подробно описывает атомизированное сообщество ученых, разодранное неустранимыми теоретическими противоречиями. Появление «шпионки Хари на Станции, где царит такое же взаимное непонимание, стало основой, практической опорой для посреднических усилий Снаута, завершившимися объединением усилий ученых, за счет жертвы собой «дочерью Неба».
Кроме того, Лем отдает много места доказательству человеческой по форме и содержанию всех значимых слоев природы Хари. Различие проходит где-то очень глубоко и невидимо. С учетом общности в роли посредников Хари и Снаута, это рассуждение выглядит как рассуждение об общности европейских ценностей и для евреев, которые к тому же несут в глубинах своей культурной природы великую силу. На мой взгляд, такая апология для польского еврея и великого европейского писателя вполне уместна.
На этом постижение замысла Лема можно считать исчерпанным. Вряд ли он хотел сказать больше, чем могли понять сами европейцы. А других адресатов у изначального замысла «Соляриса» и не было. Однако же, откуда-то Тарковский извлек образ второй героини? Или может быть первой?
Окончание следует