Смерть князя Игоря - и вновь готские "Дерева"
Скажу еще несколько слов по ранее затронутой теме об идентификации летописных "древлян".
О смерти Игоря древнерусское сказание рассказывает так: «В се же лето [6453/945 г.] рекоша дружина Игореви: “отроци Свенелжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; поиди, княже, с нами в дань, и да ты добудеши и мы”. И послуша их Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше к первой дани [собранной Свенгельдом и его отроками], и насиляще им [творили насилие над древлянами] и мужи его; возьемав дань, поиде в град свой. Идущу же ему вспять [на обратном пути], размыслив рече дружине своей: “идете с данью домови, а я возвращаюся, похожю и еще”. Пусти дружину свою домови, с малом же дружины [с малой дружиной] возвратися, желая больше именья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со князем своим Малом: “аще ся ввадить [если повадится] волк к овцем, то выносить все стадо, аще не убьють его; тако и се, аще не убьем его, то вся ны [всех нас] погубить”; и послаша к нему, глаголюще: “почто идеши опять? поимал еси всю дань”. И не послуша их Игорь, и вышедше из града Изкоростеня деревляне убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало».
Важные подробности добавляет Лев Диакон (вкладывая их в уста императора Иоанна Цимисхия): «Не упоминаю я уж о его [Игоря] жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Отсутствие в древнерусском сказании этих подробностей (в том числе факта казни Игоря, а не гибели его в стычке), о которых в третьей четверти Х в. были хорошо осведомлены далеко за пределами Русской земли, в частности в Константинополе, заставляет предполагать довольно позднее его возникновение - не раньше первой половины XI в.
Тогда-то, вероятно, и произошло искажение историко-географических реалий похода Игоря на «германцев» (крымских готов) и превращение этих последних в днепровских «древлян». Немного времени спустя летописец Нестор придал этой метаморфозе видимость исторической законности*. Этно-географическая фикция сделалась фактом древней русской истории.
*Перенос событий из одного региона в другой, включение их в иную историко-географическую реальность - обычное явление в средневековой литературе и эпосе.
Народные предания о смерти князя Игоря
Единственной порукой достоверности летописного рассказа о смерти Игоря служит заключительная фраза: «И погребен бысть Игорь и есть могила его у Искорстеня града в Деревех и до сего дне».
В первой половине XVIII в. коростеньский курган - «древлянскую могилу» Игоря - видел Татищев и описал его так: «При городе Коростене есть холм весьма великой на ровном месте близ речки, и доднесь так называется, которой и я в 1710 году, идучи из Киева с командою, осматривал; каковых хотя повсюду много находится, особливо на Донце скифские… но величиною подобного ему не видал, кроме что у села Царевщины близ Волги, при устии реки Сока». Из этих слов прекрасно видно, как работает народное воображение. Окрестности Коростеня усеяны курганами. Один из них значительно больше других - «народному краеведению» этого довольно: вот она, Игорева могила!*
*Стоит вспомнить, что согласно «Повести временных лет», в XI - XII вв. в Киеве показывали сразу две могилы вещего Олега, а Новгородская летопись знала еще одну - в Ладоге.
Летописное известие о наличии «Игорева кургана» возле древлянского Коростеня удостоверяет лишь бытование в этих местах уже в конце XI - начале XII в. народной легенды. Кажется, в общих своих чертах она дожила до наших дней. По свидетельству А. Членова, в 1980-х гг. хуторяне Игоревки, расположенной в нескольких километрах от современного Коростеня на Уже, показывали ему ни более ни менее, как точное «место» пленения Игоря, сопровождая экскурсию драматическим рассказом о том, как Игоря с дружиной древляне «гнали ночью. Те в Киев ускакать хотели, да их в болото загнали. Кони в трясине увязли. Тут их в плен и взяли. Вон оно, то самое место - его из рода в род все знают» (Членов А. По следам Добрыни. М., 1986. С. 75).
Истоки этой легенды никоим образом не могут уходить глубже последних десятилетий XI в. (хотя всего вероятнее, она значительно моложе), когда в военной организации русских дружин совершился коренной переворот. Именно в это время основная масса княжеских дружинников пересаживается на коней*, тогда как ранее, в IX - X вв., согласно показанию современных источников, они сражались преимущественно в пешем строю, а дальние походы совершали по воде, в ладьях. На то, что этот способ передвижения был основным и в середине Х в., указывает между прочим факт прибытия к Ольге древлянских «лучших мужей, числом 20», которые «присташа под Боричевым в лодьи», то есть добрались из «Деревьской земли» до Киева водным путем. Таким же способом, несомненно, отправился из Киева «в Дерева» и Игорь с дружиной. Его бешеная скачка по болоту оказывается на поверку печальным свидетельством того, что жителям Игоревки «из рода в род» плохо преподавали историю.
*В летописи первыми в конный поход выступают воины Владимира Ярославича: «Иде Володимер, сын Ярославль, на Ямь, и победи я. И помроша кони у вои Володимерь…» (статья под 1043 г.). Однако остается неизвестным, бились они с ямью верхом или, по обычаю, перед боем спешились. Первое конное сражение упоминается только под 1069 г., когда в битве с половцами под Сновском князь Святослав Ярославич с дружиной «удариша в конь».
Наглядное представление о том, до какой степени народные предания могут исказить реальные события, дают труды фольклориста Н. И. Коробки. В конце XIX в. он объездил Овручский уезд (территория древней Древлянской земли), записав множество местных легенд об Игоре и Ольге, в которых княгиня-мстительница за своего убитого мужа неожиданным образом превращена в его врага и убийцу (Коробка Н.И. Сказания об урочищах Овручского уезда и былины о Вольге Святославиче. СПб., 1908. С. 2 - 6). Причем далеко не каждая легенда признает их супругами. Что же касается конкретных обстоятельств смерти Игоря, то тут народная фантазия поистине неистощима. Одни сказания сажают Игоря на место князя Мала в осажденный Ольгой Искоростень или в некий безымянный город. Осада длится семь лет. Наконец Игорь решается бежать через вырытый подземный ход, но на выходе из подкопа его уже поджидают воины вещей Ольги, которые и убивают князя. В других преданиях Ольга собственноручно приканчивает Игоря в пылу ссоры или не узнав его в чужом платье. Пожалуй, наибольшей оригинальностью, если не сказать - экстравагантностью, отличаются действия Ольги в сюжете об убийстве Игоря во время купания. Ольга едет с войском по берегу реки и видит купающегося Игоря. Вид голого мужчины вызывает у нее отвращение, и она велит убить его. Игорь бросается бежать, но его настигают. Над могилой мужа Ольга приказывает насыпать большой курган. Кстати, Коробка свидетельствует, что «Игоревы курганы» имелись возле каждого села, где бытовали подобные легенды. Замечательно и то, что самый богатый материал об Ольге-мужеубийце исследователь собрал в местечке Искоростень, где, казалось бы, память о подлинных событиях должна была храниться наиболее бережно. Между тем к истории эти предания не имеют никакого отношения.
Еще один пример «народного краеведения» дает новгородское летописание. В Новгородской земле XII - XIII вв. имелась своя «Деревская пятина» с градом Коростенем, в связи с чем в позднейших новгородских летописных сводах появились записи о том, что Игорь был убит «вне града Коростеня близь Старыя Русы» (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 171 - 172). Позднее новгородский Коростень был отождествлен с Торжком, благодаря чему в XVIII в. на гербе этого города появились три голубя и три воробья - символ дани, потребованной Ольгой с каждого жителя Коростеня. Это свободное перемещение «Деревьской земли» с юга на север свидетельствует, что в посленесторовскую эпоху настоящие «Дерева» окончательно превратились для древнерусских книжников в некое мифическое Лукоморье, которое можно поместить где угодно - хоть в «заморье», хоть у себя под боком. Конечно, подобного не могло бы случиться, принадлежи мятежные «Дерева», в которых нашел свою смерть князь Игорь, к Русской земле.
И вновь готские «Дерева»
На самом деле события происходили в той области Северного Причерноморья, которая во вводной части «Повести временных лет» носит название Дереви/Дер(ь)ви, то есть в таврических Климатах - Горном Крыму, и убившие Игоря «древляне» в исторической действительности были крымскими готами. К уже высказанным ранее аргументам в пользу крымской локализации «Дерев» из сказания о древлянской дани можно добавить еще целый ряд других.
Древнерусское сказание рисует «древлян» весьма зажиточными людьми, которых можно обложить двойным, а по сути, четверным побором («черную куну» - двойную дань - с них взял Свенгельд, а Игорь, собрав третью дань, вернулся «походить еще» за четвертой). Вряд ли у Игоря было намерение ободрать их как липку и пустить по миру. Очевидно, он покусился лишь на натуральные и денежные излишки - избыточный продукт экономической деятельности «древлян», воспроизводимый ими с впечатляющей интенсивностью. В то время подобное процветание могла принести только торговля. Между тем, по археологическим данным, днепровские лесовики были удручающе бедны, как ни одно другое восточнославянское племя, и практически не участвовали в торговых операциях на основных водных путях - донском, волжском и западнодвинском. Юго-западная граница распространения арабского дирхема в восточнославянских землях проходит вдалеке от «Деревьской земли» Среднего Поднепровья (Древнерусские княжества X - XIII вв. М., 1975. С. 73). Самыми «роскошными» предметами, извлеченными из древлянских могильников, являются железные ножи, бронзовые браслеты и стеклянные бусины (Русанова И.П. Территория древлян по археологическим данным // Советская археология. 1960, № 1. С. 69). Местная пушнина ценилась не так дорого, как меха, поступавшие из северных областей, где волос у зверя был гуще и тоньше. Брать с восточнославянских древлян было просто нечего - не только во второй и третий, но даже и в первый раз. Зато экономическая активность торговых факторий крымских готов хорошо известна.
Заслуживает внимания безымянный «град свой», куда возвратился Игорь после того, как «возьемал» с древлян первую дань. Это совершенно определенно не Киев, поскольку в Киев дружинникам еще только предстоит отправиться из этого «града» по княжескому приказу: «идете с данью домови». «Своих градов» на правобережье Днепра, в Древлянской земле, у русов не было. Значит, отправным пунктом экспедиции Игоря был не Киев, а один из многочисленных «русских» городов в западном Крыму и «на Киммерийском Боспоре» в Таврике - возможно, Варанголимен или Тмуторокань. Характерно, что в показании Льва Диакона «германцы», убившие Игоря, появляются вслед за упоминанием «Киммерийского Боспора» как опорной базы военных предприятий русов.
К слову сказать, сомнительно, чтобы киевские князья вообще когда-нибудь ездили за данью к днепровским древлянам - своим ближайшим соседям. Скорее всего, древлянская дань поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами древляне, как это делали, например, обитавшие на значительно более дальнем расстоянии от Киева радимичи.
Само название злополучного «града» князя Мала («Коростень», «Искоростень») тоже принадлежит фольклору, а не истории. В одном позднейшем фольклорном источнике Мал является князем некоего града Кольца*. Вариативность названия града князя Мала говорит в пользу того, что окрестности реального Коростеня на Уже сделались местом гибели Игоря гораздо позже - уже в фольклорной традиции.
*А.А. Шахматов отождествил его с Клеческом (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 340 - 378). Б.А. Рыбаков возразил на это, что Клеческ находился в земле дреговичей, а не древлян (Рыбаков Б.А. Из истории культуры Древней Руси. Исследования и заметки. М., 1984. С. 70). В летописях Клеческ впервые упоминается в 1127 г.: «В то же лето посла Мьстислав Володимеричь братию свою на кривичь, четырми пути: Вячеслава из Турова, Андрея из Володимеря, Всеволода из Городна и Вячеслава Ярославича из Клечска…»
Немало интересного способно поведать исследователю имя «древлянского» князя Мала. Лишь слепое доверие к летописному тексту, вкупе с поразительной нечуткостью к духу русского языка, заставляет лингвистов включать имя Мал в древнерусский именослов, делая к нему примечание «др.-рус.» (Суперанская А.В. Словарь русских личных имен. М., 1998. С. 227), а историков - молчаливо или во всеуслышание поддерживать мнение о славянском и даже «чисто славянском» (Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей IX - начала XI в. М., 2001. С. 146) происхождении имени князя «древлян». Однако этот вопрос решается не так однозначно, о чем свидетельствует отсутствие имени Мал в словаре Н. М. Тупикова (Тупиков Н.М. Словарь древнерусских личных собственных имен // Записки Отделения русской и славянской археологии императорского Русского археологического общества. Т. VI. СПб., 1903). Осторожность исследователя не случайна, так как домонгольская русская история и письменность не знает повторного наречения какого-либо человека - князя, боярина или простолюдина - именем Мал. Отчество Малович(-овна), фамилия Малин и одноименные населенные пункты (в частности, «древлянский» город Малин на р. Тетерев) не могут служить доказательством славянского происхождения имени Мал. Все эти антропонимы и топонимы возникли гораздо позже сер. Х в. и, по всей видимости, не без влияния «славянства» князя Мала в «Повести временных лет».
Слово «мал» часто употребляется в русском языке в качестве краткого прилагательного: «мал золотник, да дорог», «мал, да удал» и т. д., но его превращение в личное имя невозможно, потому что это противоречит нормам словообразования в славянской ономастике. Невысокий человек в любом славянском языке назывался бы Малой, Малый, Малюта, Малёк, Малец, Малыш, Малк(о) - ср. соответствующие топонимы: например, сельцо Малотин (недалеко от Пирятина) называлось позже Малютинцы. Кстати, именование «древлянского», то есть, в контексте «Повести временных лет», восточнославянского князя Малом удивило самого же летописца, который во избежание двусмысленности почел необходимым пояснить, что речь идет об имени: «бе бо ему имя Мал, князю деревьску»*. Характерно, что это пояснение в тексте летописи сопровождает вторичное упоминание имени Мал как несклоняемого слова: «да поиди за князь наш за Мал» (первый раз Мал теряет падежное окончание в речи торжествующих древлян: «се князя убихом рускаго! поимем жену его Вольгу за князь свои Мал»). Здесь мы, кажется, имеем свидетельство того факта, что в оригинале сказания имя Мал присутствовало в несклоняемой форме. Не менее знаменательно, что у него нет уменьшительной формы - невероятный случай для славянского имени (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1996. С. 185). Все эти обстоятельства полностью исключают славянскую этимологию имени Мал в смысле «невысокий», «низкорослый», «маленький» человек.
*Польский историк XV в. Ян Длугош вообще избавился от этого неудобного и сомнительного имени, превратив Мала в Мискиню, то есть, собственно, в Низкыню - «низкорослого человека», по-белорусски (Поппэ А.В. Родословная Мстиши Свенельдича // Летописи и хроники. Сборник статей. 1973. М., 1974. С. 71 и след.). Мал поименован Низкыней также в Густынской летописи и у другого средневекового польского историка М. Стрыйковского.
Неславянское происхождение имени Мал, достаточно очевидное с историко-филологической точки зрения, пока что привлекло внимание немногих исследователей.
С.В. Алексеев посчитал, что мы имеем дело не с личным именем, а с родовым титулом: князь Мал - «малый князь», то есть не «великий князь» (Алексеев С.В. Комментарий // Начальная летопись. М., 1999. С. 117). Действительно, в сказаниях о древлянской дани и Ольгиной мести наблюдается любопытная словесная игра. К обыгрыванию имени «Мал» летописец возвращается постоянно. Наиболее яркий пример - слова Ольги, обращенные к жителям осажденного Искоростеня, в котором княжил Мал: «Она же рече им: “ныне у вас несть меду, ни скоры, но мало у вас прошю; дадите ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи: аз бо не хощу тяжьки дани взложити, якоже и муж мой, сего прошю у вас мало, вы бо есте изнемогли в осаде, да сего у вас прошю мало”». Настойчиво повторяемый каламбур звучит угрожающе, предвосхищая задуманную кару главному виновнику смерти Игоря и его подданным. Иногда имя Мал незримо присутствует в тексте - в противопоставлении Ольге, великой княгине. Явно издевательский оттенок имеет Ольгино приглашение обреченным послам малого князя: «зовет вы [вас] Ольга на честь велику», или ее же фраза из послания к древлянам: «да в велице чти [чести] приду за ваш князь», - где так и просится добавление: «Мал». Однако, очевидно, что подразумеваемое в этих местах «малокняжеское» достоинство «древлянского» князя - это насмешка, а не его действительный титул.
Н.А. Петровский попытался вывести имя Мал из латинского malus - «злой», «дурной» (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1996. С. 185). Этимология явно неудачная, так как «княжеские» личные имена никогда не несли в себе «дурного» и «злого» смысла, а, напротив, характеризовали их владельцев как «благих», «благочестивых», «боголюбивых», «богоданных», «святых», «добрых», «великих» и т. д. Она неприемлема и в том случае, если рассматривать имя собственное Мал как прозвище, ибо сами «древляне» не только не знали за своими князьями никакого лиха и дурна, но питали к ним искреннюю любовь, будучи убеждены в благодетельности их правления для Деревьской земли: «наши князи добри суть, ибо роспасли суть Деревьскую землю».
Заманчиво на первый взгляд выглядит гипотеза А.Л. Никитина, предположившего, что «речь идет о представителе остготской династии Амалов…» (Никитин А.Л. Основания русской истории. М., 2000. С. 212). В самом деле: Амал/Мал - созвучие подкупающее. Загвоздка, однако, в том, что готскими «древлянами» были везеготы-тервинги, «лесные люди», и возглавляли их короли из династии Балтов, а не Амалов. Конечно, нельзя исключить, что после гуннского нашествия уцелевшие в Крыму везеготы могли слиться с остатками остроготов и подчиниться власти их королей. Но ввиду того, что исторических свидетельств о правлении в Крыму Х в. законных представителей рода Амалов не имеется, то и решить этот вопрос можно только гадательно. Короли из рода Амалов упоминаются в источниках как правители остроготов, ушедших в IV в. из Причерноморья на запад и столетие спустя обосновавшихся в Италии. После того как в 552 - 555 гг. византийский полководец Нарсес уничтожил Итальянское королевство остроготов, об Амалах более ничего не известно. Сомнительно, чтобы в Крыму еще добрых четыреста лет сохранялась какая-то ветвь этой династии.
Со своей стороны замечу, что в немецком языке слово mal имеет общее значение «отметина, знак», или, по отношению к человеку, «родимое пятно», «шрам», «рубец». Таким образом, готское имя собственное Мал, будучи прозвищем, могло означать что-то вроде Меченый. Хождение его в русском языке в качестве личного имени засвидетельствовано только в одном случае, - когда Мал является усеченным производным от древнееврейского имени Малахий/Малафей, включенного и в христианские святцы (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. С. 185; Тихонов А.Н., Бояринова Л.З., Рыжкова А.Г. Словарь русских личных имен. М., 1995. С. 232).
Впрочем, возможен и другой вариант - происхождение усеченной формы Мал от Малелеил. Бытование последнего имени среди готов весьма вероятно, ибо Малелеил, библейский персонаж, сын Каинана (Бытие, 5: 12), с конца IX в. традиционно включался в родословную прародителя скандинавов Одина (Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей. С. 90). И, поскольку крымские готы были христианами, крестное имя одного из их князей - Малахий или Малелеил - могло быть передано в древнерусском сказании в усеченной форме Мал. Христианство «древлян» косвенно подтверждается упоминанием «гроба» Игоря, над которым Ольга «повеле трызну творити». Будь «древляне» славянами-язычниками, труп Игоря был бы сожжен и Ольга не смогла бы его похоронить, ископав для его останков «могилу велику». Но готы-христиане должны были предать тело убитого ими князя земле.
Еще одно косвенное свидетельство причастности крымских готов к смерти Игоря встречаем в «Слове о полку Игореве», где говорится, что разгром в 1185 г. половцами дружины Игоря Святославича вызвал бурную радость среди готского населения Крыма: «Се бо готския красныя девы вспеша на брезе [запели на берегу] синему морю, звоня рускым златом, поют время бусово [древнее, стародавнее]…». Возникает законный вопрос: с чего это готские девушки вспомнили предания («песни») о стародавних временах? Очевидно, пленение половцами русского князя по имени Игорь вызвало у готов историческую ассоциацию, живо напомнив им об их собственной победе над русами в середине X в., когда в руках у них очутился другой, «старый» Игорь.
Эпизод с «готскими девами» дает основание утверждать, что, наряду с древнерусским сказанием о древлянской дани, в раннем Средневековье существовал посвященный той же теме древнеготский эпос, откуда, возможно, Лев Диакон и почерпнул сведения о походе Игоря «на германцев». Победа над Игорем, несомненно, должна была надолго запомниться готам. Неординарность этого события - взятия в плен и казни «великого князя русского» - подчеркнута в летописи восторженным восклицанием ошалевших от неожиданной удачи «древлян»: «се князя убихом рускаго!» - и внезапно открывшимися перед ними грандиозными перспективами: «поимем жену его [Игоря] Вольгу за князь свои Мал и Святослава, и створим ему, якоже хощем». Тут кстати заметить, что, по летописной версии «обрусения» восточнославянских племен, днепровским древлянам к этому времени уже полагалось «прозваться русью», наряду с другими славянскими племенами, вошедшими в державу «Рюриковичей». Однако люди, считающие себя русскими, не могли сказать: «се князя убихом рускаго» (Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С. 194). Значит, убившие Игоря «древляне» не считали свою племенную территорию составной частью Русской земли, что выглядит вполне естественным для готских жителей Тавриды.
Бытование в крымской Готии предания о поимке и казни Игоря тем более вероятно, что в готском (и, шире, германском) фольклоре сохранились отрывки из эпического цикла - вероятно, некогда довольно обширного - о вековом противостоянии готов и русов. Начало этому противоборству положила измена князя «росомонов» (людей народа «рос»), благодаря которой гунны покончили с державой остроготов в Северном Причерноморье - эта история изложена Иорданом, видимо, по «древним песням» готов, упоминаемым им в другом месте. Из готских песен «неверное племя росомонов» перекочевало в героический эпос германцев. Средневековая сага о Тидреке Бернском (остроготском короле Теодорихе Амале) дает ему в противники «русского» короля Вальдемара/Владимира. Истории Теодорих известен как убийца правителя Италии руга (руса) Одоакра. Свидетельство непримиримой вражды ругов и готов сохранило Житие святого Северина (V в.). Древнерусская письменная традиция также усвоила неприязненное отношение к готам и «злому королю Дедрику [Теодориху]». «Слово о полку Игореве», как мы видели, рисует готов врагами Русской земли, злорадствующими над ее несчастьями.
Ожесточенное противоборство готов и русов, глубоко врезавшееся в память обоих народов, позволяет объяснить, почему Игорь был казнен столь жестоким способом. Ранее было показано, что обычай казни посредством разрывания тела на части имеет широкую географию распространения, не включающую, впрочем, область расселения восточных славян. Нет надобности приписывать его популярность влиянию какого-то одного народа. Для нашей темы достаточно того факта, что этот обычай отмечен на Балтике и в Северном Причерноморье, - стало быть, можно с уверенностью предполагать его присутствие в репрессивной практике готов, населявших оба эти региона. В самом деле, Иордан пишет, что в отместку за измену князя «росомонов» остроготский король Эрманарих велел разорвать на части его супругу Сунильду, привязав ее к хвостам диких коней. Логично думать, что «древляне»/тервинги использовали в подобных случаях согнутые деревья. Сравнив известие Иордана с сообщением Плутарха о казни при помощи согнутых деревьев Бесса, убившего Дария III, а также со средневековой практикой четвертования, мы вправе заключить, что расчленение тела было не только устрашающей, но и позорящей преступника расправой, которой наиболее часто подвергали разбойников и изменников.
Росомоны/русы, в решающий час предавшие готов, навсегда остались для них «вероломным племенем», заклятыми врагами, заслуживающими позорной смерти. Давний счет готов к князьям «от рода русского» предопределил «жалкую судьбу» князя Игоря, который к тому же запятнал себя откровенным разбоем. «Мужа твоего убихом, бяше бо муж твой аки волк восхищая и грабя», - без обиняков заявили «древлянские» послы Ольге. В казни Игоря историческое возмездие сочеталось с сиюминутным торжеством справедливости - благодатная тема для героической народной поэзии.
Источник: Цветков С. Э. Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава. М., 2012. С. 113-122.
О смерти Игоря древнерусское сказание рассказывает так: «В се же лето [6453/945 г.] рекоша дружина Игореви: “отроци Свенелжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; поиди, княже, с нами в дань, и да ты добудеши и мы”. И послуша их Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше к первой дани [собранной Свенгельдом и его отроками], и насиляще им [творили насилие над древлянами] и мужи его; возьемав дань, поиде в град свой. Идущу же ему вспять [на обратном пути], размыслив рече дружине своей: “идете с данью домови, а я возвращаюся, похожю и еще”. Пусти дружину свою домови, с малом же дружины [с малой дружиной] возвратися, желая больше именья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со князем своим Малом: “аще ся ввадить [если повадится] волк к овцем, то выносить все стадо, аще не убьють его; тако и се, аще не убьем его, то вся ны [всех нас] погубить”; и послаша к нему, глаголюще: “почто идеши опять? поимал еси всю дань”. И не послуша их Игорь, и вышедше из града Изкоростеня деревляне убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало».
Важные подробности добавляет Лев Диакон (вкладывая их в уста императора Иоанна Цимисхия): «Не упоминаю я уж о его [Игоря] жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Отсутствие в древнерусском сказании этих подробностей (в том числе факта казни Игоря, а не гибели его в стычке), о которых в третьей четверти Х в. были хорошо осведомлены далеко за пределами Русской земли, в частности в Константинополе, заставляет предполагать довольно позднее его возникновение - не раньше первой половины XI в.
Тогда-то, вероятно, и произошло искажение историко-географических реалий похода Игоря на «германцев» (крымских готов) и превращение этих последних в днепровских «древлян». Немного времени спустя летописец Нестор придал этой метаморфозе видимость исторической законности*. Этно-географическая фикция сделалась фактом древней русской истории.
*Перенос событий из одного региона в другой, включение их в иную историко-географическую реальность - обычное явление в средневековой литературе и эпосе.
Народные предания о смерти князя Игоря
Единственной порукой достоверности летописного рассказа о смерти Игоря служит заключительная фраза: «И погребен бысть Игорь и есть могила его у Искорстеня града в Деревех и до сего дне».
В первой половине XVIII в. коростеньский курган - «древлянскую могилу» Игоря - видел Татищев и описал его так: «При городе Коростене есть холм весьма великой на ровном месте близ речки, и доднесь так называется, которой и я в 1710 году, идучи из Киева с командою, осматривал; каковых хотя повсюду много находится, особливо на Донце скифские… но величиною подобного ему не видал, кроме что у села Царевщины близ Волги, при устии реки Сока». Из этих слов прекрасно видно, как работает народное воображение. Окрестности Коростеня усеяны курганами. Один из них значительно больше других - «народному краеведению» этого довольно: вот она, Игорева могила!*
*Стоит вспомнить, что согласно «Повести временных лет», в XI - XII вв. в Киеве показывали сразу две могилы вещего Олега, а Новгородская летопись знала еще одну - в Ладоге.
Летописное известие о наличии «Игорева кургана» возле древлянского Коростеня удостоверяет лишь бытование в этих местах уже в конце XI - начале XII в. народной легенды. Кажется, в общих своих чертах она дожила до наших дней. По свидетельству А. Членова, в 1980-х гг. хуторяне Игоревки, расположенной в нескольких километрах от современного Коростеня на Уже, показывали ему ни более ни менее, как точное «место» пленения Игоря, сопровождая экскурсию драматическим рассказом о том, как Игоря с дружиной древляне «гнали ночью. Те в Киев ускакать хотели, да их в болото загнали. Кони в трясине увязли. Тут их в плен и взяли. Вон оно, то самое место - его из рода в род все знают» (Членов А. По следам Добрыни. М., 1986. С. 75).
Истоки этой легенды никоим образом не могут уходить глубже последних десятилетий XI в. (хотя всего вероятнее, она значительно моложе), когда в военной организации русских дружин совершился коренной переворот. Именно в это время основная масса княжеских дружинников пересаживается на коней*, тогда как ранее, в IX - X вв., согласно показанию современных источников, они сражались преимущественно в пешем строю, а дальние походы совершали по воде, в ладьях. На то, что этот способ передвижения был основным и в середине Х в., указывает между прочим факт прибытия к Ольге древлянских «лучших мужей, числом 20», которые «присташа под Боричевым в лодьи», то есть добрались из «Деревьской земли» до Киева водным путем. Таким же способом, несомненно, отправился из Киева «в Дерева» и Игорь с дружиной. Его бешеная скачка по болоту оказывается на поверку печальным свидетельством того, что жителям Игоревки «из рода в род» плохо преподавали историю.
*В летописи первыми в конный поход выступают воины Владимира Ярославича: «Иде Володимер, сын Ярославль, на Ямь, и победи я. И помроша кони у вои Володимерь…» (статья под 1043 г.). Однако остается неизвестным, бились они с ямью верхом или, по обычаю, перед боем спешились. Первое конное сражение упоминается только под 1069 г., когда в битве с половцами под Сновском князь Святослав Ярославич с дружиной «удариша в конь».
Наглядное представление о том, до какой степени народные предания могут исказить реальные события, дают труды фольклориста Н. И. Коробки. В конце XIX в. он объездил Овручский уезд (территория древней Древлянской земли), записав множество местных легенд об Игоре и Ольге, в которых княгиня-мстительница за своего убитого мужа неожиданным образом превращена в его врага и убийцу (Коробка Н.И. Сказания об урочищах Овручского уезда и былины о Вольге Святославиче. СПб., 1908. С. 2 - 6). Причем далеко не каждая легенда признает их супругами. Что же касается конкретных обстоятельств смерти Игоря, то тут народная фантазия поистине неистощима. Одни сказания сажают Игоря на место князя Мала в осажденный Ольгой Искоростень или в некий безымянный город. Осада длится семь лет. Наконец Игорь решается бежать через вырытый подземный ход, но на выходе из подкопа его уже поджидают воины вещей Ольги, которые и убивают князя. В других преданиях Ольга собственноручно приканчивает Игоря в пылу ссоры или не узнав его в чужом платье. Пожалуй, наибольшей оригинальностью, если не сказать - экстравагантностью, отличаются действия Ольги в сюжете об убийстве Игоря во время купания. Ольга едет с войском по берегу реки и видит купающегося Игоря. Вид голого мужчины вызывает у нее отвращение, и она велит убить его. Игорь бросается бежать, но его настигают. Над могилой мужа Ольга приказывает насыпать большой курган. Кстати, Коробка свидетельствует, что «Игоревы курганы» имелись возле каждого села, где бытовали подобные легенды. Замечательно и то, что самый богатый материал об Ольге-мужеубийце исследователь собрал в местечке Искоростень, где, казалось бы, память о подлинных событиях должна была храниться наиболее бережно. Между тем к истории эти предания не имеют никакого отношения.
Еще один пример «народного краеведения» дает новгородское летописание. В Новгородской земле XII - XIII вв. имелась своя «Деревская пятина» с градом Коростенем, в связи с чем в позднейших новгородских летописных сводах появились записи о том, что Игорь был убит «вне града Коростеня близь Старыя Русы» (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 171 - 172). Позднее новгородский Коростень был отождествлен с Торжком, благодаря чему в XVIII в. на гербе этого города появились три голубя и три воробья - символ дани, потребованной Ольгой с каждого жителя Коростеня. Это свободное перемещение «Деревьской земли» с юга на север свидетельствует, что в посленесторовскую эпоху настоящие «Дерева» окончательно превратились для древнерусских книжников в некое мифическое Лукоморье, которое можно поместить где угодно - хоть в «заморье», хоть у себя под боком. Конечно, подобного не могло бы случиться, принадлежи мятежные «Дерева», в которых нашел свою смерть князь Игорь, к Русской земле.
И вновь готские «Дерева»
На самом деле события происходили в той области Северного Причерноморья, которая во вводной части «Повести временных лет» носит название Дереви/Дер(ь)ви, то есть в таврических Климатах - Горном Крыму, и убившие Игоря «древляне» в исторической действительности были крымскими готами. К уже высказанным ранее аргументам в пользу крымской локализации «Дерев» из сказания о древлянской дани можно добавить еще целый ряд других.
Древнерусское сказание рисует «древлян» весьма зажиточными людьми, которых можно обложить двойным, а по сути, четверным побором («черную куну» - двойную дань - с них взял Свенгельд, а Игорь, собрав третью дань, вернулся «походить еще» за четвертой). Вряд ли у Игоря было намерение ободрать их как липку и пустить по миру. Очевидно, он покусился лишь на натуральные и денежные излишки - избыточный продукт экономической деятельности «древлян», воспроизводимый ими с впечатляющей интенсивностью. В то время подобное процветание могла принести только торговля. Между тем, по археологическим данным, днепровские лесовики были удручающе бедны, как ни одно другое восточнославянское племя, и практически не участвовали в торговых операциях на основных водных путях - донском, волжском и западнодвинском. Юго-западная граница распространения арабского дирхема в восточнославянских землях проходит вдалеке от «Деревьской земли» Среднего Поднепровья (Древнерусские княжества X - XIII вв. М., 1975. С. 73). Самыми «роскошными» предметами, извлеченными из древлянских могильников, являются железные ножи, бронзовые браслеты и стеклянные бусины (Русанова И.П. Территория древлян по археологическим данным // Советская археология. 1960, № 1. С. 69). Местная пушнина ценилась не так дорого, как меха, поступавшие из северных областей, где волос у зверя был гуще и тоньше. Брать с восточнославянских древлян было просто нечего - не только во второй и третий, но даже и в первый раз. Зато экономическая активность торговых факторий крымских готов хорошо известна.
Заслуживает внимания безымянный «град свой», куда возвратился Игорь после того, как «возьемал» с древлян первую дань. Это совершенно определенно не Киев, поскольку в Киев дружинникам еще только предстоит отправиться из этого «града» по княжескому приказу: «идете с данью домови». «Своих градов» на правобережье Днепра, в Древлянской земле, у русов не было. Значит, отправным пунктом экспедиции Игоря был не Киев, а один из многочисленных «русских» городов в западном Крыму и «на Киммерийском Боспоре» в Таврике - возможно, Варанголимен или Тмуторокань. Характерно, что в показании Льва Диакона «германцы», убившие Игоря, появляются вслед за упоминанием «Киммерийского Боспора» как опорной базы военных предприятий русов.
К слову сказать, сомнительно, чтобы киевские князья вообще когда-нибудь ездили за данью к днепровским древлянам - своим ближайшим соседям. Скорее всего, древлянская дань поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами древляне, как это делали, например, обитавшие на значительно более дальнем расстоянии от Киева радимичи.
Само название злополучного «града» князя Мала («Коростень», «Искоростень») тоже принадлежит фольклору, а не истории. В одном позднейшем фольклорном источнике Мал является князем некоего града Кольца*. Вариативность названия града князя Мала говорит в пользу того, что окрестности реального Коростеня на Уже сделались местом гибели Игоря гораздо позже - уже в фольклорной традиции.
*А.А. Шахматов отождествил его с Клеческом (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 340 - 378). Б.А. Рыбаков возразил на это, что Клеческ находился в земле дреговичей, а не древлян (Рыбаков Б.А. Из истории культуры Древней Руси. Исследования и заметки. М., 1984. С. 70). В летописях Клеческ впервые упоминается в 1127 г.: «В то же лето посла Мьстислав Володимеричь братию свою на кривичь, четырми пути: Вячеслава из Турова, Андрея из Володимеря, Всеволода из Городна и Вячеслава Ярославича из Клечска…»
Немало интересного способно поведать исследователю имя «древлянского» князя Мала. Лишь слепое доверие к летописному тексту, вкупе с поразительной нечуткостью к духу русского языка, заставляет лингвистов включать имя Мал в древнерусский именослов, делая к нему примечание «др.-рус.» (Суперанская А.В. Словарь русских личных имен. М., 1998. С. 227), а историков - молчаливо или во всеуслышание поддерживать мнение о славянском и даже «чисто славянском» (Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей IX - начала XI в. М., 2001. С. 146) происхождении имени князя «древлян». Однако этот вопрос решается не так однозначно, о чем свидетельствует отсутствие имени Мал в словаре Н. М. Тупикова (Тупиков Н.М. Словарь древнерусских личных собственных имен // Записки Отделения русской и славянской археологии императорского Русского археологического общества. Т. VI. СПб., 1903). Осторожность исследователя не случайна, так как домонгольская русская история и письменность не знает повторного наречения какого-либо человека - князя, боярина или простолюдина - именем Мал. Отчество Малович(-овна), фамилия Малин и одноименные населенные пункты (в частности, «древлянский» город Малин на р. Тетерев) не могут служить доказательством славянского происхождения имени Мал. Все эти антропонимы и топонимы возникли гораздо позже сер. Х в. и, по всей видимости, не без влияния «славянства» князя Мала в «Повести временных лет».
Слово «мал» часто употребляется в русском языке в качестве краткого прилагательного: «мал золотник, да дорог», «мал, да удал» и т. д., но его превращение в личное имя невозможно, потому что это противоречит нормам словообразования в славянской ономастике. Невысокий человек в любом славянском языке назывался бы Малой, Малый, Малюта, Малёк, Малец, Малыш, Малк(о) - ср. соответствующие топонимы: например, сельцо Малотин (недалеко от Пирятина) называлось позже Малютинцы. Кстати, именование «древлянского», то есть, в контексте «Повести временных лет», восточнославянского князя Малом удивило самого же летописца, который во избежание двусмысленности почел необходимым пояснить, что речь идет об имени: «бе бо ему имя Мал, князю деревьску»*. Характерно, что это пояснение в тексте летописи сопровождает вторичное упоминание имени Мал как несклоняемого слова: «да поиди за князь наш за Мал» (первый раз Мал теряет падежное окончание в речи торжествующих древлян: «се князя убихом рускаго! поимем жену его Вольгу за князь свои Мал»). Здесь мы, кажется, имеем свидетельство того факта, что в оригинале сказания имя Мал присутствовало в несклоняемой форме. Не менее знаменательно, что у него нет уменьшительной формы - невероятный случай для славянского имени (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1996. С. 185). Все эти обстоятельства полностью исключают славянскую этимологию имени Мал в смысле «невысокий», «низкорослый», «маленький» человек.
*Польский историк XV в. Ян Длугош вообще избавился от этого неудобного и сомнительного имени, превратив Мала в Мискиню, то есть, собственно, в Низкыню - «низкорослого человека», по-белорусски (Поппэ А.В. Родословная Мстиши Свенельдича // Летописи и хроники. Сборник статей. 1973. М., 1974. С. 71 и след.). Мал поименован Низкыней также в Густынской летописи и у другого средневекового польского историка М. Стрыйковского.
Неславянское происхождение имени Мал, достаточно очевидное с историко-филологической точки зрения, пока что привлекло внимание немногих исследователей.
С.В. Алексеев посчитал, что мы имеем дело не с личным именем, а с родовым титулом: князь Мал - «малый князь», то есть не «великий князь» (Алексеев С.В. Комментарий // Начальная летопись. М., 1999. С. 117). Действительно, в сказаниях о древлянской дани и Ольгиной мести наблюдается любопытная словесная игра. К обыгрыванию имени «Мал» летописец возвращается постоянно. Наиболее яркий пример - слова Ольги, обращенные к жителям осажденного Искоростеня, в котором княжил Мал: «Она же рече им: “ныне у вас несть меду, ни скоры, но мало у вас прошю; дадите ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи: аз бо не хощу тяжьки дани взложити, якоже и муж мой, сего прошю у вас мало, вы бо есте изнемогли в осаде, да сего у вас прошю мало”». Настойчиво повторяемый каламбур звучит угрожающе, предвосхищая задуманную кару главному виновнику смерти Игоря и его подданным. Иногда имя Мал незримо присутствует в тексте - в противопоставлении Ольге, великой княгине. Явно издевательский оттенок имеет Ольгино приглашение обреченным послам малого князя: «зовет вы [вас] Ольга на честь велику», или ее же фраза из послания к древлянам: «да в велице чти [чести] приду за ваш князь», - где так и просится добавление: «Мал». Однако, очевидно, что подразумеваемое в этих местах «малокняжеское» достоинство «древлянского» князя - это насмешка, а не его действительный титул.
Н.А. Петровский попытался вывести имя Мал из латинского malus - «злой», «дурной» (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1996. С. 185). Этимология явно неудачная, так как «княжеские» личные имена никогда не несли в себе «дурного» и «злого» смысла, а, напротив, характеризовали их владельцев как «благих», «благочестивых», «боголюбивых», «богоданных», «святых», «добрых», «великих» и т. д. Она неприемлема и в том случае, если рассматривать имя собственное Мал как прозвище, ибо сами «древляне» не только не знали за своими князьями никакого лиха и дурна, но питали к ним искреннюю любовь, будучи убеждены в благодетельности их правления для Деревьской земли: «наши князи добри суть, ибо роспасли суть Деревьскую землю».
Заманчиво на первый взгляд выглядит гипотеза А.Л. Никитина, предположившего, что «речь идет о представителе остготской династии Амалов…» (Никитин А.Л. Основания русской истории. М., 2000. С. 212). В самом деле: Амал/Мал - созвучие подкупающее. Загвоздка, однако, в том, что готскими «древлянами» были везеготы-тервинги, «лесные люди», и возглавляли их короли из династии Балтов, а не Амалов. Конечно, нельзя исключить, что после гуннского нашествия уцелевшие в Крыму везеготы могли слиться с остатками остроготов и подчиниться власти их королей. Но ввиду того, что исторических свидетельств о правлении в Крыму Х в. законных представителей рода Амалов не имеется, то и решить этот вопрос можно только гадательно. Короли из рода Амалов упоминаются в источниках как правители остроготов, ушедших в IV в. из Причерноморья на запад и столетие спустя обосновавшихся в Италии. После того как в 552 - 555 гг. византийский полководец Нарсес уничтожил Итальянское королевство остроготов, об Амалах более ничего не известно. Сомнительно, чтобы в Крыму еще добрых четыреста лет сохранялась какая-то ветвь этой династии.
Со своей стороны замечу, что в немецком языке слово mal имеет общее значение «отметина, знак», или, по отношению к человеку, «родимое пятно», «шрам», «рубец». Таким образом, готское имя собственное Мал, будучи прозвищем, могло означать что-то вроде Меченый. Хождение его в русском языке в качестве личного имени засвидетельствовано только в одном случае, - когда Мал является усеченным производным от древнееврейского имени Малахий/Малафей, включенного и в христианские святцы (Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. С. 185; Тихонов А.Н., Бояринова Л.З., Рыжкова А.Г. Словарь русских личных имен. М., 1995. С. 232).
Впрочем, возможен и другой вариант - происхождение усеченной формы Мал от Малелеил. Бытование последнего имени среди готов весьма вероятно, ибо Малелеил, библейский персонаж, сын Каинана (Бытие, 5: 12), с конца IX в. традиционно включался в родословную прародителя скандинавов Одина (Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей. С. 90). И, поскольку крымские готы были христианами, крестное имя одного из их князей - Малахий или Малелеил - могло быть передано в древнерусском сказании в усеченной форме Мал. Христианство «древлян» косвенно подтверждается упоминанием «гроба» Игоря, над которым Ольга «повеле трызну творити». Будь «древляне» славянами-язычниками, труп Игоря был бы сожжен и Ольга не смогла бы его похоронить, ископав для его останков «могилу велику». Но готы-христиане должны были предать тело убитого ими князя земле.
Еще одно косвенное свидетельство причастности крымских готов к смерти Игоря встречаем в «Слове о полку Игореве», где говорится, что разгром в 1185 г. половцами дружины Игоря Святославича вызвал бурную радость среди готского населения Крыма: «Се бо готския красныя девы вспеша на брезе [запели на берегу] синему морю, звоня рускым златом, поют время бусово [древнее, стародавнее]…». Возникает законный вопрос: с чего это готские девушки вспомнили предания («песни») о стародавних временах? Очевидно, пленение половцами русского князя по имени Игорь вызвало у готов историческую ассоциацию, живо напомнив им об их собственной победе над русами в середине X в., когда в руках у них очутился другой, «старый» Игорь.
Эпизод с «готскими девами» дает основание утверждать, что, наряду с древнерусским сказанием о древлянской дани, в раннем Средневековье существовал посвященный той же теме древнеготский эпос, откуда, возможно, Лев Диакон и почерпнул сведения о походе Игоря «на германцев». Победа над Игорем, несомненно, должна была надолго запомниться готам. Неординарность этого события - взятия в плен и казни «великого князя русского» - подчеркнута в летописи восторженным восклицанием ошалевших от неожиданной удачи «древлян»: «се князя убихом рускаго!» - и внезапно открывшимися перед ними грандиозными перспективами: «поимем жену его [Игоря] Вольгу за князь свои Мал и Святослава, и створим ему, якоже хощем». Тут кстати заметить, что, по летописной версии «обрусения» восточнославянских племен, днепровским древлянам к этому времени уже полагалось «прозваться русью», наряду с другими славянскими племенами, вошедшими в державу «Рюриковичей». Однако люди, считающие себя русскими, не могли сказать: «се князя убихом рускаго» (Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С. 194). Значит, убившие Игоря «древляне» не считали свою племенную территорию составной частью Русской земли, что выглядит вполне естественным для готских жителей Тавриды.
Бытование в крымской Готии предания о поимке и казни Игоря тем более вероятно, что в готском (и, шире, германском) фольклоре сохранились отрывки из эпического цикла - вероятно, некогда довольно обширного - о вековом противостоянии готов и русов. Начало этому противоборству положила измена князя «росомонов» (людей народа «рос»), благодаря которой гунны покончили с державой остроготов в Северном Причерноморье - эта история изложена Иорданом, видимо, по «древним песням» готов, упоминаемым им в другом месте. Из готских песен «неверное племя росомонов» перекочевало в героический эпос германцев. Средневековая сага о Тидреке Бернском (остроготском короле Теодорихе Амале) дает ему в противники «русского» короля Вальдемара/Владимира. Истории Теодорих известен как убийца правителя Италии руга (руса) Одоакра. Свидетельство непримиримой вражды ругов и готов сохранило Житие святого Северина (V в.). Древнерусская письменная традиция также усвоила неприязненное отношение к готам и «злому королю Дедрику [Теодориху]». «Слово о полку Игореве», как мы видели, рисует готов врагами Русской земли, злорадствующими над ее несчастьями.
Ожесточенное противоборство готов и русов, глубоко врезавшееся в память обоих народов, позволяет объяснить, почему Игорь был казнен столь жестоким способом. Ранее было показано, что обычай казни посредством разрывания тела на части имеет широкую географию распространения, не включающую, впрочем, область расселения восточных славян. Нет надобности приписывать его популярность влиянию какого-то одного народа. Для нашей темы достаточно того факта, что этот обычай отмечен на Балтике и в Северном Причерноморье, - стало быть, можно с уверенностью предполагать его присутствие в репрессивной практике готов, населявших оба эти региона. В самом деле, Иордан пишет, что в отместку за измену князя «росомонов» остроготский король Эрманарих велел разорвать на части его супругу Сунильду, привязав ее к хвостам диких коней. Логично думать, что «древляне»/тервинги использовали в подобных случаях согнутые деревья. Сравнив известие Иордана с сообщением Плутарха о казни при помощи согнутых деревьев Бесса, убившего Дария III, а также со средневековой практикой четвертования, мы вправе заключить, что расчленение тела было не только устрашающей, но и позорящей преступника расправой, которой наиболее часто подвергали разбойников и изменников.
Росомоны/русы, в решающий час предавшие готов, навсегда остались для них «вероломным племенем», заклятыми врагами, заслуживающими позорной смерти. Давний счет готов к князьям «от рода русского» предопределил «жалкую судьбу» князя Игоря, который к тому же запятнал себя откровенным разбоем. «Мужа твоего убихом, бяше бо муж твой аки волк восхищая и грабя», - без обиняков заявили «древлянские» послы Ольге. В казни Игоря историческое возмездие сочеталось с сиюминутным торжеством справедливости - благодатная тема для героической народной поэзии.
Источник: Цветков С. Э. Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава. М., 2012. С. 113-122.