Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Понимаю, ибо абсурдно. К эвристике абсурда
Спор: погружение в абсурд или обретение смысла
Жесткий характер спора Иова с друзьями вызван, как мы уже отмечали, экзистенциальным характером этого спора. Признание правоты оппонента для любой стороны равносильно отказу от важнейших экзистенциальных опор, то есть экзистенциальной гибели - самозачеркиванию себя как самостоятельного индивида. Этот спор можно рассматривать как прототип любого экзистенциального спора, в котором обе стороны отстаивают не отдельные мнения по тем или иным вопросам, но те жизненные установки, которые вынуждают именно эти мнения. Отказ от соответствующего мнения равносилен разрушению установки, что может оказаться экзистенциальным крахом, а поражение в споре - разрушением личности или, в лучшем случае, ее трансформацией. Последнее весьма болезненно, ибо происходит через переживание ситуации абсурда - невозможности ни сохранить сложившееся мнение, ни принять чужое.
Первое опроверг оппонент, и его аргументы неопровержимы. Второе противоречит жизненным установкам - фундаментальному архетипу личности. В результате правильные мыслительные операции привели к положению, когда обе видимые альтернативы противоречивы, то есть понимание обсуждаемого в споре феномена невозможно и смысл оказывается безнадежно утраченным.
Целесообразно различать как феномены разной природы дискуссию и спор. Дискуссия - это совместное мышление, когда участники дополняют и корректируют аргументацию друг друга, исходящую из достаточно близких оснований. По крайней мере, эти основания они способны прояснить друг для друга. А.А. Любищев, обсуждая проблемы этики научных дискуссий, утверждал, что следует за оппонента уточнять формулировку оснований его точки зрения и укреплять его аргументацию в тех пунктах, которые в этом нуждаются и в которых это можно сделать. Только после этого правомерно применять контраргументы, опровергающие точку зрения оппонента.
Эти рекомендации Любищева означают возможность найти общее основание для аргументации всех участников дискуссии. Всегда ли имеет место такая возможность? С.В. Мейен, отталкиваясь от этих рассуждений Любищева, показал, что так бывает не всегда. Очень часто разногласия спорящих сторон связаны с тем, что эти стороны исходят из разных установок, из разных интуитивных видений объекта спора, которые невозможно свести к единому основанию для используемой аргументации. Принцип сочувствия, выдвинутый Мейеном [Мейен С.В. Принцип сочувствия // Пути в незнаемое.М., 1997.] , утверждает как моральный императив требование к спорящему вчувствоваться в установку оппонента, понять ее и условно принять, чтобы мысленно реконструировать его аргументацию, проверяя ее корректность в рамках его исходной установки. Этим достигается хотя бы то, что аргументация оппонента может быть понята и ситуация спора обретает смысл. Дальнейшее взаимопонимание возникает или в трудных попытках выработать общую установку, приемлемую для обеих сторон, или в признании обоюдного права на свое видение объекта спора, когда дальнейшее обсуждение нецелесообразно, ибо для обсуждения нет общего предмета, поскольку тот же объект рассматривается спорящими в различных несопоставимых ракурсах.
Было бы справедливо ввести категориальное различение экзистенциального спора, в котором происходит испытание абсурдом - невозможностью понять друг друга из-за различия исходных установок, и дискуссии как нормального процесса коллективного мышления. В экзистенциальном споре возникает парадокс абсурда - понимание достигается через осознание абсурдности ситуации, в которой понимание принципиально невозможно, ибо нельзя понять смысл феномена, если этот смысл отсутствует. Друзья-оппоненты Иова пытаются преодолеть абсурд путем «исправления» реальной ситуации - признания Иова виновным и заслуживающим наказания. Иов идет ради поиска смысла вглубь. Он понимает, что постоянного соотношения между виной и наказанием не существует. В этом отношении мир абсурден. Но еще абсурдней и безнадежней искать смысл человеческого бытия в установлении неизменного баланса между действием человека и божеским возмещением за это действие. Парадоксальным образом именно ситуация абсурда усиливает веру Иова, концентрирует его в вере, подвигая на богоборчество как подвиг веры. Испытание абсурдом оказывается путем к вере, позволяющей непосредственно обратиться к Богу с требованием объяснить смысл происшедшего с ним. «Его вопрошания... трагически укоренены как раз в его верности Богу и даже в нравственной невозможности от Него отказаться» [Козырев Ф.Н. Искушение и победа святого Иова. СПб., 1997. С.206.] . Это не бунт против Бога, а обращение к нему как к единственной оставшейся опоре. Именно поэтому Бог поручает друзей Иова молитвам последнего. Иными словами, правота Иова не в его претензиях к Богу (этой правоты Бог не подтверждает), но в обращении к Богу как к финальному источнику смысла, в вере в то, что Бог не допускает бессмыслицы. Своим вопрошанием он протестует против признания Бога попускающим абсурд. А это уже не бунт (несмотря на видимость бунта), но славословие Бога.
Может показаться неуместным сопоставление предельной ситуации святого праведника Иова с обычной жизненной ситуацией, в которую может попасть каждый и в которой испытание абсурдом часто связано всего лишь с душевным дискомфортом. Мы все же считаем правомерным использовать книгу Иова как описание архетипа ситуации, где понимание происходящего возможно лишь через искушение абсурдом, преодолеваемое подвигом веры. Иов верил, что происходящее с ним не может быть бессмысленным, но этот смысл невозможно было установить в споре с друзьями. Поэтому он вел спор не с ними, но с самим Богом.
Подобно этому спор между людьми может оказаться неразрешимым внутри отношений между спорящими, когда сторона, наиболее активно стремящаяся понять оппонента, не в состоянии обнаружить в его позиции смыслообразующих компонент. В такой ситуации смысл следует искать в более широком контексте - само возникновение бессмыслицы требует понимания и, тем самым, введения в смысловой контекст. Неразрешимость спора часто связана с несовместимостью исходных познавательных установок сторон. Для спорящего принятие установок оппонента выглядит абсурдом, более того, такое принятие равносильно разрушению собственного внутреннего мира, что экзистенциально равносильно гибели. Принцип сочувствия велит осознать, почувствовать установку оппонента, но не требует ее принимать в качестве своей.
В качестве основы консенсуса можно принять признание установки Оппонента как объективно существующий факт, имеющий смысл в более широком контексте. Этого еще недостаточно для взаимопонимания, но может оказаться началом пути к нему. Различие установок можно попытаться осознать как выделение в одном и том же объекте различных предметов изучения и освоения. Взаимопонимания можно достичь в результате осознания общности объекта спора, обладающего достаточно глубокой онтологией, дающей право на выделение в нем, казалось бы, несовместимых предметов. Тогда результатом взаимопонимания явится отыскание системных соответствий между предметами, находящимися в поле наблюдений сторон. Вместо ситуации спора можно рассматривать герменевтическую ситуацию понимания текста с дефектным или отсутствующим смыслом. Понимание в этой ситуации состоит не в обнаружении смысла текста, но в понимании причин его дефектности. Если невозможно понять смысл чего-то, то следует понять контекст, определивший дефектность смысла.
От такой ситуации коренного абсурда следует отличать случай абсурда кажущегося, связанного с, казалось бы, непреодолимыми трудностями понимания. Типичным примером такого случая в науке служит ситуация, когда требуется понять «безумную идею», которая вначале воспринимается как абсурд.
Аналог из социальной жизни напрашивается сам собой. Сталинские массовые репрессии, направленные часто против тех, кто ощущал себя преданным сторонником коммунистического режима или, по меньшей мере, коммунистической идеи, создавали ситуации, воспринимавшиеся как абсурдные. В этом смысле в лучшем положении оказывались сознательные противники режима, ясно представлявшие себе его античеловеческую направленность. (В произведениях В.Т. Шаламова и А.И. Солженицына можно найти разоблачение зверств режима, но не растерянность авторов от бессмысленности происходящего. Для них ход событий имеет ясное объяснение. Это не значит, что они признают справедливость репрессий - они видят в них отчетливую логику зла, вырвавшегося из-под контроля морального закона и обретшего способность навязать миру свои правила действий. Наоборот, лояльные жертвы трагически воспринимали происходящее как чудовищную нелепость, как бессмыслицу выдвигаемых против них обвинений в шпионаже, диверсиях и терроре. Отсюда стремление убедить себя в виновности других жертв, чтобы найти объяснение случившемуся с ними самими в случайной ошибке.)
Рассмотренные нами два случая искушения абсурдом преодолеваются не путем реконструкции его логики - эта логика сама по себе нисколько от абсурда не защищает. Немало людей понимали эту логику и принимали ее в качестве закона жизни. Тем самым они становились винтиками той же дьявольской машины, хотя это не гарантировало от того, чтобы стать ее же жертвой.
Защиту от абсурда дает только способность вырваться за пределы этой логики в область, где царит смысл. Эта способность основана на вере в существование смысла. Иов верит, что Бог не бездушный гонитель, наказывающий его за несуществующую (по крайней мере, несоразмерную испытываемым мучениям) вину. И это дает ему энергию вопрошания, энергию Богоборчества, которое оказалось Богоугодный поведением. Это подвиг веры. Структурно схожим образом человек, пытающийся найти отсутствующий смысл в некоем тексте или феномене, если он упорно не готов согласиться считать абсурд правомерным, способен приложить максимум усилий, чтобы найти тот контекст, в котором сам факт образования бессмыслицы может быть понят и погружен в осмысленный контекст.
Более того, само непонимание текста, сама ситуация абсурдности перед тем, что кажется невозможным понять, есть приглашение или вызов к пониманию: «Читать - не понимать, недоумевать. Текст, который я не понимаю, дает мне [возможность] понять мое непонимание, высвечивает мои предрассудки» [Мерлин В.В. Пушкинский домик. Алма-Ата, 1992. С. 3.] . Но для этого нужна вера или, по крайней мере, надежда на присутствие смысла в самом тексте. Реально ощущаемая бессмыслица и глубокая надежда (вплоть до веры) на присутствие смысла составляют вместе плодотворный парадокс абсурда. Так, вера в то, что математику можно, в конечном счете, построить непротиворечивым образом, стимулировала поиски таких оснований теории множеств, где не может возникнуть описанный парадокс «множества всех множеств». Без этой веры человек не способен сконцентрироваться на поисках смысла, но предпочитает плыть по течению, принимая абсурд за норму, которой он приписывает фиктивный смысл. Идеология - это как раз и есть способ приписывать абсурдному положению вещей фиктивные смыслы, в которые человек одновременно верит (поскольку какой-то смысл ему необходим) и не верит (в силу очевидной нелепости и невозможности). Идеология часто задает эти фиктивные смыслы в форме целей, которые никогда не могут быть достигнуты. Тем самым эти смыслы оказываются, как и следует настоящему смыслу, внеположенными реальности, имеющей место здесь и теперь. Но они существуют одновременно и в этой реальности как некий императив, направляющий и оправдывающий эту наличную реальность.
Отдельно следует рассмотреть второй случай абсурдной ситуации, когда субъект оценивает некоторый текст или, вообще, некий феномен как бессмысленный, хотя речь идет о его собственной неспособности ухватить ускользающий, трудно понимаемый смысл. В этом случае основой преодоления абсурда, несомненно ощущаемого субъектом, оказывается скорее не вера в наличие смысла в пределах понимаемого феномена, но надежда [См.: Рэдклифф Т. Неистощимый источник надежды // Новая Европа. 1996. №9. С. 3-16.] на то, что этот смысл может открыться. Эта надежда служит опорой для того, чтобы пытаться преодолеть трудности понимания, обнаружить в феномене ускользающее соотношение отдельных моментов, несмотря на невнятность их выражения в этом феномене.
Здесь действует некий моральный императив, согласно которому в определенных ситуациях субъект обязан попытаться понять предстоящий ему феномен. Перед ученым стоит долг понимать тексты, касающиеся состояния его области занятий. Перед следователем - понимать распутываемый казус. Перед супругами - та или иная семейная коллизия. Перед участником профессиональной, политической, религиозной и т.п. дискуссии - понимать других участников. Речь идет о тех ситуациях, в которых субъект несет особую ответственность в силу своего статуса и в которых нормально действует презумпция осмысленности. В этих ситуациях, когда понимание затруднено и у субъекта возникает впечатление абсурда, перед ним возникает долг либо, несмотря ни на что, понять соответствующий феномен, либо установить объективность абсурда, для преодоления которого необходимо использовать более широкий контекст. Здесь недостаточно обнаружить формальное противоречие в тексте или описании феномена. Установить ошибочность тех или иных утверждений бывает очень сложно, но ошибки часто удается исправить, а противоречия устранить после дополнительного исследования обстоятельств. Гораздо труднее установить принципиальную абсурдность предлагаемого в исследовании подхода, предложенной следствием версии или проводимой дискуссии. Конечно, надежда на понимание, предшествующая пониманию и определяющая его успех, укрепляется знанием про сходные ситуации, где понимание достигалось. Труднее приходится первопроходцам, впервые столкнувшимся с трудным для освоения текстом или с загадочным феноменом. В данном случае не исключено, что он имеет дело с ситуацией, не только кажущейся абсурдной, но таковой и являющейся.
В повести Станислава Лема «Дознание» полиция имеет дело с совершенно абсурдным казусом. Из мертвецких исчезают трупы, которые затем обнаруживаются на том или ином расстоянии от их исходного положения. Ученый, исследовавший закономерности расположения мертвецких и расстояний, на которых обнаруживались пропавшие тела, приходит к выводу о наличии таинственного источника излучения, под действием которого телам временно возвращается способность двигаться. Полицейскому комиссару эта версия представляется полностью абсурдной, и он выстраивает свою интерпретацию происшедшего как проявления нелепой прихоти психически неуравновешенного шофера дальних грузовых перевозок. В повести вопрос так и остается повисшим в воздухе. Абсурдность феномена не снимается обеими версиями.
Реальная жизнь не принимает абсурдности, она требует реабилитации смысла, диктует моральный императив и, одновременно, дает надежду на понимание. Святой страдалец и Богоборец Иов символизирует этот вечный парадокс: обнаруженный абсурд диктует необходимость понимать. Ф.Е. Василюк очень точно выразил экзистенциональное значение понимания в словах: «Понимание - это приглашение к свободе» [Василюк Ф.Е, Семиотика психотерапевтической ситуации и психотехника понимания // Московский психотерапевтический журнал. 1996. № 6. С.48] . Эта мысль имеет само собой напрашивающееся продолжение: невозможность понимания или погружение в ситуацию абсурда - это тюрьма, а преодоление абсурда - оправдательный приговор.
©1998 НЛ. Мусхелишвили, Ю.А. Шрейдер