Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Понимаю, ибо абсурдно. К эвристике абсурда
«Человек», 1998, № 6
Работа выполнена при поддержке РФФИ. Грант № 96-06-80625.
Читателя, привыкшего к «профессионально» сделанным статьям, этот текст может неприятно удивить некоторой редакционной «недоделанностью». К сожалению, в самый разгар работы над статьей Юлия Анатольевича Шрейдера не стало. Его соавтор Н. Мусхелишвили и редакция решили напечатать ее такой, какой она оказалась к этому моменту, - безнравственно, да и слишком тяжело было делать в ней изменения, которые уже не показать Шрейдеру. Отсюда - не вполне «подогнанные» вставки, ждавшие дальнейшей работы, лишь вчерне обговоренные сокращения и уточнения. Юлий Анатольевич всегда очень тщательно работал над каждой своей рукописью - и с тем большим удовольствием начинал эту работу заново, когда статья попадала в редакцию. Для него это было формой так любимого им научного диалога, взаимного обогащения мыслями. А для редактора работа со Шрейдером была истинным наслаждением и давала больше, чем хороший научный семинар. Он умел и любил шлифовать мысль, но последняя статья Шрейдера останется неотшлифованной.
Понимание как открытие смысла
Распространившийся интерес к детективной литературе можно объяснить тем, что хороший детектив воспроизводит очень важную экзистенциональную ситуацию - обретение смысла в ситуации полного абсурда. Дело не в самой загадке и трудности ее решения. Дело в том, что в классическом детективе загадка несет особую функцию: без ее решения вся ситуация выглядит абсурдом. Более того, ложные разгадки, которые возникают у антагониста настоящему детективу (в этой роли часто выступает представитель полиции), характерны тем, что они неспособны осмыслить сложившуюся ситуацию -преодолеть ее абсурдность. И наоборот, найти преступника оказывается возможным только при условии того, что будет понят смысл имевшего место преступления. В итоге возникает «реабилитация» мира, то, что представлялось нелепым кошмаром, хаотической бессмыслицей случайных совпадений, оказывается осмысленным действием человеческой воли, пусть даже преступной. Хорошее произведение детективного жанра опирается на естественные человеческие ценности, среди которых преодоление абсурда занимает очень высокое место. В результате деятельности детектива (сыщика) достигается катарсис - обретение утраченного смысла происходящего.
Но что же такое этот «смысл» - понятие, к которому нам еще не раз придется возвращаться? В лингвистике и семиотике о смысле текста говорится довольно много. Если же кратко суммировать содержание разговоров, то мы придем к чему-то вроде следующей формулировки. Текст не только указывает («обозначает») какие-то реалии (вещи, образы, положение дел), но и нечто рассказывает о них. Это «нечто», рассказываемое в тексте помимо «обозначения», и есть его «смысл». Но мы свободно употребляем такие словосочетания, как «смысл жизни», «смысл события» или вообще «смысл» того или иного феномена. Есть что-либо общее во всех этих «смыслах»? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала осознать, что способность текста выражать некий смысл есть своего рода чудо. Ни бумага, на которой текст написан, ни звуки речи, ни форма значков-букв, ни закономерности их сочетаний сами по себе никакого смысла не выражают. Смысл есть нечто внеположенное тексту, но проявляющееся (выражающееся) в нем. Причем читатель, слушатель обязан верить, что такой смысл есть: бессмысленные наборы букв или звуков никто не станет разбирать, передавать, просто пытаться понять, наконец.
Текст призван давать свидетельство о своем смысле, и в этом его ценность. Точно так же и любой феномен свидетельствует о некоем внеположенном ему и проявляющемся через него смысле - только наличие подобного смысла придает феномену ценность и этим - право на существование. Так и смысл жизни не сводится к ней самой как к последовательности эпизодов, но есть то, что выражается, свидетельствуется этой жизнью и может быть понятно другим.
Итак, смысл феномена - это внеположенная ему сущность, которую этот феномен свидетельствует и которая тем самым оправдывает существование этого феномена как некой ценности. Формулировка эта пригодна для самых разнообразных феноменов: текста, жизни, семьи, празднования Рождества или Нового Года, научных занятий или музицирования, а также писания и публикации статей о смысле и противостоянии абсурду.
Теперь можно вернуться к нашим детективам. А заодно к тесно связанному с понятием смысла вопросу об объяснении и понимании, набившем оскомину многим философам (и читателям философской литературы) в XX веке. А. Конан Дойл обманул читателя, создав образ Шерлока Холмса, действующего якобы на основе дедуктивного метода, т.е. опирающегося прежде всего на мышление. Плеяда последующих литературных знаменитостей этого жанра (Эркюль Пуаро, мисс Марпл, комиссар Мегре) опиралась не столько на дедукцию, сколько на сердцеведение - понимание тайных пружин человеческих поступков. Они опирались на понимание. Как писал А.Ф. Лосев, «Мышление и понимание - принципиально различные сферы сознания... Мышление есть как бы некий механизм, превращающий неоформленное сырье в данные технически оформленные вещи. Понимание же заново перекраивает и переделывает эти вещи, придавая им новый стиль и новое единство, какого там, в первоначальном их появлении, совсем не было... Понимание даже не есть процесс чисто интеллектуальный, каковым, несомненно, является мышление» [Лосев А.Ф. Структура и Хаос. М., 1997. С. 49.] . Эту цитату трудно оборвать, ибо Лосев говорит и о теснейшей связи понимания и мышления, о том, «чтобы что-нибудь помыслить, надо это как-нибудь понять; и чтобы нечто понять, надо его как-то помыслить». Для нас здесь важно, что установление смысла феномена есть прежде всего и по преимуществу акт понимания этого феномена постигающим субъектом, хотя в реальном познании мышление и понимание тесно переплетаются.
Мышление о феномене не требует полного понимания этого феномена, не нуждается в постижении его смысла. Но, чтобы сколько-нибудь содержательно мыслить о феномене, необходимо понять хотя бы, чем данный феномен выделяется среди других, что он сообщает наблюдателю самим фактом своего существования. Например, чтобы мыслить о содержании текста, необходимо, как минимум, понимать тот факт, что перед тобой осмысленный текст, и язык, на котором этот текст написан. С другой стороны, понимание в известной степени опирается на мыслительные операции с объектом, подлежащим пониманию. Так, понимание текста может включать в себя грамматический анализ предложений, поиск в энциклопедическом словаре или тезаурусе - вообще, в широком смысле истолкование текста. Столь же закономерно использование детективом дедукции (мыслительных умозаключений) для понимания ситуации, относительно которой ведется расследование. Разница, однако, между мышлением и пониманием состоит в том, что в первом случае тупик возникает в форме противоречия - вывод приводит к взаимно исключающим друг друга следствиям, а во втором - в установлении абсурдности феномена как не имеющего смысла.
Можно мыслить о феномене, не будучи уверенным в его реальном существовании, но понять такой феномен нельзя. Понимать - это, в частности, значит отличать реальность от иллюзии. С помощью мыслительных процедур можно убедиться, что мыслимый феномен обладает противоречивыми свойствами - о нем можно с равными основаниями сделать два взаимно исключающих друг друга высказывания. Тем самым предположение о существовании такого объекта приводит к логическому противоречию. К числу таких объектов принадлежит множество всех множеств, не содержащих себя как элемент. (Тот самый знаменитый парадокс: цирюльник бреет всех мужчин в городе, которые не бреются сами; кто тогда бреет самого цирюльника?)
Путем чисто мыслительных операций удается прийти к заключению, что вышеопределенное множество обладает двумя взаимно исключающими друг друга свойствами, то есть его определение содержит в себе логическое противоречие и, стало быть, смысла не имеет.
Из этих рассуждений следует, что привычная для математической теории множеств мысленная конструкция образования множества всех объектов, обладающих неким свойством, может привести к полному абсурду, если эти объекты сами являются множествами. Множество всех множеств абсурдно, потому что его некоторое естественно определяемое подмножество заведомо не существует. Но хотя речь идет лишь о мыслимом объекте, признание его абсурдности меняет представление о вполне реальном мире, ибо ограничивает сферу применимости к этому самому реальному миру широко использовавшихся доселе логических построений.
Этим данная ситуация принципиально отличается от известных ситуаций, где на картинках изображаются невозможные (абсурдные) объекты. Эти объекты абсурдны тем, что не могут поместиться в реальном мире без нарушения царящих в нем геометрических законов. Но это не порождает противоречия в логическом смысле. Это лишь свидетельство того, что в реальном и изображаемом мире действуют различные законы. Более того, законы в мире художественных образов устанавливает их творец - художник. И нарушение законов действительности, осуществляемое в ее изображении, подчеркивает незыблемость их проявления в реальном мире и, одновременно, показывает, что само наличие этих законов не является фатально непреложным, не вынуждается естественными причинами. В этих законах отпечаталась воля установившего их творца.
Противоречия же теории множеств, обнаруживают, как уже отмечалось, абсурдность иного рода: показывают, что логика мыслительных операций не адекватна логике строения реальности. В следующем пункте мы покажем, что использование, казалось бы, бесспорных (или общепринятых) силлогизмов чаще, чем мы думаем, чревато впадением в абсурд. И в этом их отличие от противоречия с логикой реального мира, . возникающего в мире образов: с помощью образов мы можем познавать не только реально существующее, но также должное и недолжное, противоречащее незыблемым законам реального мира, как это происходит в «невозможных» изображениях или фантастических произведениях. И несогласованность образов в воображаемом мире с тем, что происходит в повседневной реальности, скорее подчеркивает ее законосообразность, наличие в ней смысла, отсутствующего в мире образов.
Абсурдность ситуации и осмысленность поведения
Мы будем исходить из того, что смысл феномена есть внеположенная ему сущность, оправдывающая существование этого феномена как некоей целостности и определяющая естественное место этого феномена в мире явлений. Это понимание смысла можно распространить на Вселенную как целое. С точки зрения пантеизма, являющегося логически последовательной формой материализма. Вселенная смысла не имеет, ибо ее существование самодостаточно. Бог, логос или законы, направляющие ее развитие, лежащие в основе ее возникновения или возможной гибели, составляют общее целое с видимой Вселенной. В ней самой заключена необходимость всего происходящего с ней. При этом безразлично, является ли становление сущего строго детерминированным (самодетерминированным) процессом, или же во Вселенной царит случай, создающий согласно принципам синергетики отдельные упорядоченные структуры, соответствующие естественно возникающим аттракторам.
Поведение человека или общества может быть осмысленным, если оно имеет цель, которую стремится достичь, или если оно ориентируется на определенные ценности. Поведение реализуется здесь и сейчас, в то время как цели и ценности не локализованы во времени и пространстве, то есть внеположены конкретному поведению. Разумеется, если эти цели и ценности составляют только компонент программы, заложенной в индивидуальную память субъекта или коллективную память сообщества, то говорить об их «внеположенности» не приходится, а само поведение лишается смысла. Можно даже согласиться, что цель поведения полагается самим субъектом поведения, хотя результат этого поведения может существенно расходиться с его целью. Однако о ценностях можно говорить только как об идеальных сущностях, внеположенных субъекту, хотя представление о них передается через эстафету социальной памяти в виде предписаний, запретов и образцов поведения. Во всяком случае, сами ценности являются таковыми, если они действуют не только в рамках конкретного поведенческого акта, преследующего определенную цель, но в контексте существования субъекта и сообщества.
Субъект может находиться в абсурдной ситуации, исход которой предопределен неумолимой детерминированностью (роком или судьбой с точки зрения субъекта) или слепым случаем. Но при этом его поведение может быть осмысленным как поведение человека, стремящегося сохранить свое достоинство в условиях неумолимого наступления катастрофы или случайной гибели.
Этический идеал пантеистов-стоиков состоял в том, чтобы сохранять человеческое достоинство в абсурдном мире, развивая в себе свойство «апатейи» - нечувствительности к происходящему. Апатейя позволяет осуществлять осмысленное поведение в абсурдном мире, заставляющем человека непрестанно попадать в абсурдные ситуации. Достичь апатейи - идеал мудреца, а удел обычных людей - влачить бессмысленное существование. В некотором смысле мудрец-стоик отрицает весь остальной мир, включая всех остальных людей. Он не замечает происходящей несправедливости, наносимых ему оскорблений и грозящих преследований. Благодаря достигнутому состоянию апатейи он не чувствителен к абсурдности мира и тех ситуаций, в которые он попадает, избегая этим фрустрации от бессмысленности происходящего.
Б. Спиноза явно формулирует этическую задачу человека как состоящую в том, чтобы принять необходимость происходящего и этим избежать хаоса дурных аффектов. Человеку не дано противостоять абсурду, царящему в мире, но он способен избежать абсурда неупорядоченных аффектов в своей душе, Такова позиция человека, вытекающая из пантеистического представления о мире.
Совсем иной тип поведения в ситуации абсурда демонстрируют библейские персонажи: Иов и его друзья. Абсурд ситуации Иова состоит в том, что он наказан, не будучи виновным. Это нарушает представление Иова и его друзей о том, что Бог есть гарант справедливости в подвластном ему мире - добро закономерно вознаграждается, зло карается - именно такого рода справедливость принимается ими в качестве критерия смысла происходящих в мире событий. Она изначально представляется бесспорной и самому Иову, и его друзьям. Для них справедливое воздаяние за грехи и заслуги есть знак того, что существование Бога как внеположенной миру сущности делает мир осмысленным. Такова знаковая функция справедливого воздаяния за добро и зло. В этом представлении можно найти явный отголосок архаического магизма, основанного на вере в то, что мир сакрального устроен на принципе детерминизма: определенные действия человека вызывают строго определенные реакции божества. В древнебиблейском монотеизме буквальное представление о том, что Бог подчиняется магическому ритуалу - т.е. фактически управляется человеком, уже преодолено. Бог внеположен миру, им нельзя управлять с помощью магических действий. Наоборот, человек, как творение Бога, обязан подчиняться Его Завету. Это не значит, что Бог управляет человеком как марионеткой - Бог не может заставить человека выполнять установленный Богом закон. Но и человек не управляет Богом, вынуждая Его путем исполнения закона обеспечивать исполняющему чаемую награду.
Книга Иова учит, что даже готовность служить Богу стремлением к праведной жизни может оказаться не столь далекой от языческих попыток вынудить у Бога благодеяния. Можно, конечно, признать, что служение Богу путем достижения праведности есть более глубокая степень религиозности, чем попытка манипулировать Богом путем жертвоприношений и магических ритуалов. Но книга Иова свидетельствует, что и эта более глубокая религиозность - еще не то, что хочет от человека Бог. Праведность Иова есть предпосылка всей ситуации, в которую он попадает [Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Иов-ситуация: искушение абсурдом // Филос. и соц. мысль. 1991. №8. С. 41-53.] . Изначально Иов есть как бы подтверждение принципа Божественной справедливости - он богат и благополучен. С силлогизма «праведен, следовательно, вознагражден» начинается книга Иова. И тут принципиально важно возражение Сатаны Богу, восхваляющему Иова: «разве даром богобоязнен Иов?» (Иов 2,9). Сатана как истый «адвокат дьявола» выворачивает приведенный выше силлогизм наизнанку «вознагражден, потому и праведен». Это оказывается неверным по отношению к Иову, но само по себе такое выворачивание принципа, по которому человек может, якобы, манипулировать Богом путем следования Его заповедям, наглядно демонстрирует опасности исходного силлогизма, утверждающего неизбежность вознаграждения хороших поступков и благонамеренности как принцип мироздания. Парадокс состоит в том, что человек, живущий по такой максиме, праведником не является. Суть в том, что ожидание неминуемой награды за праведность равносильно взятию на себя прерогативы Божеского суда: человек заранее считает себя знающим как поступить, чтобы добиться от Бога желаемой награды, вместо того, чтобы с трепетом ждать, какую участь назначит ему Бог. Это тем более так, когда человек уповает на вознаграждение в посюсторонней жизни, полагая смысл своей жизни в ней самой.
Иов и его друзья религиозно правы, понимая, что его благосостояние (богатство, благополучное потомство) исходит от Бога - составляет знак Его благоволения. Иов в своем послушании Богу заходит достаточно далеко, когда благословляет Бога после потери имущества и детей, и даже после того, как Сатана поразил его «проказою лютою». Итак, Иов не принимает «магических» силлогизмов Сатаны. Иов страдает не столько от язв, сколько от Богооставленности, от того, что в своих несчастиях он не слышит голоса Бога, не обнаруживает Его присутствия, не понимает Его намерений.
В этом заключается абсурдность происходящего для самого Иова. Эта ситуация абсурдна и для его друзей, знавших о праведности Иова. Но, в отличие от Иова, навестившие его друзья целиком принимают магическую установку «праведность влечет награду», причем в этой, земной жизни. Поскольку заключение этого силлогизма ложно, то по неумолимым законам логики посылка его также ложна. Стало быть, заключают друзья, Иов совершил некий грех, который не хочет осознать. В этом они тщетно пытаются убедить и самого Иова. Этот спор экзистенциально небезразличен для обеих сторон, ибо принять противоположное мнение для каждой стороны означает признать абсурдность мира, невозможность понять сущее. Правомерно предположить, что друзья столь настойчивы в своей аргументации не потому, что они жаждут поддержать Иова, - хотя такой мотивировкой они могут оправдывать свою жестокость в этом споре.
Объяснить настойчивую бессердечность Елифаза и других друзей, пришедших на пепелище Иова, казалось бы, для того, чтобы посочувствовать его страданиям - утешить его, можно лишь одним. Суть позиции Елифаза состоит в утверждении незыблемости магического силлогизма. Апофеоз его первой речи заключен в стихе: «Вспомни же, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искоренены?» (Иов 4,7). Сомнение в этом подорвало бы основную смыслообразующую опору Елифаза - уверенность в том, что Божественная справедливость полностью проявляется в посюсторонней реальности, является законом этой реальности, то есть законом в пантеистическом понимании.
Иными словами, пафос друзей Иова, для выражения которого им понадобилось 13 глав посвященной ему книги, зиждется на утверждении пантеистического мировосприятия: Иов не должен сетовать на случившееся с ним, ибо это было неизбежно, ибо он виновен, но не хочет этого признать. По мнению друзей, смысл мира зиждется на законах, являющихся неотъемлемой частью этого мира, а попытки Иова это отрицать, настаивая на своей невиновности, делают мир абсурдным. Вот почему друзья Иова ополчились так против него.
Но Иов в своем экзистенциальном опыте обнаруживает ложность магического силлогизма и его сатанинских трансформаций. Как и его друзья, он всеми силами души сопротивляется абсурдности ситуации, в которую он оказался погруженным. Он не принимает ее осмысления через восстановление в правах отвергаемого силлогизма - принципа посюсторонней справедливости, настаивая на своей невиновности. Абсурд для Иова состоит не в нарушении убогого силлогизма, но в молчании Бога. Иов вопиет к Богу, чтобы убедиться в его присутствии, которое он до того ощущал в благоволении Бога. Для Иова поиск смысла (понимания сущего) состоит не в том, чтобы отстоять действительность простенького силлогизма, но в том, чтобы ощутить присутствие Бога. Последней в споре следует речь Елиуя, который оспаривает и Иова, и его друзей, но с иной позиции. Он говорит о непостижимой справедливости Бога - «Бог велик, и мы не можем познать Его» (Иов 36, 26). Но интересно, что Иову не дается возможности ответить Елиую, ибо после окончания его речей сам «Господь отвечал Иову из бури» (Иов, 38, 1). Некоторые комментаторы считают весь текст, связанный с Елиуем, о присутствии которого ранее не упоминалось, позднейшей вставкой.
О том же, что Иову нужны от Бога не признания невиновности, но лишь проявление Его присутствия, свидетельствует покаянное смирение Иова перед лицом Бога (Иов 39, 33-35). Когда Иов взывает к Богу о своей Богооставленности, то невольно вспоминается вопль Иисуса на кресте: «Или, Или, Лама Савахфани» (Мф 27, 46). В этом евангельском эпизоде ситуация Иова реализуется в предельном и наиболее чистом варианте - безусловный праведник Иисус не говорит ни слова о своей праведности, но взывает к Отцу, ощущая в тот момент свою Богооставленность. Вопль Иисуса как бы оправдывает и осмысляет жалобы Иова. Книга Иова как бы предвещает грядущую искупительную жертву Иисуса. Пережитые им страдания исполнены смысла, ибо в них отвергнут языческий принцип магической манипуляции Богом ради получения земных благ.
Подчеркнем парадоксальное обстоятельство:
Яростно спорящие Иов и тройка его друзей озабочены одним и тем же: преодолением абсурдности сложившейся ситуации. Притязания друзей, в сущности, минимальны; для них абсурд заключается фактически в противоречии декларируемой Иовом невиновности и силлогизмом, что «праведность вознаграждается». Достаточно Иову признать свою вину, и абсурд рассеялся бы как дым. Для Иова абсурд заключается в том, что он не понимает замысел Бога. Для него речь идет не о снятии противоречия, а о понимании смысла имеющего места парадокса абсурда: абсурд - это отсутствие в происходящем смысла (невозможность понять происходящее) и, одновременно, абсурд можно преодолеть только постигнув смысл, состоящий в самом возникновении абсурда. Для этого надо верить, что возникновение абсурда содержит в себе некий смысл. В переводе на ситуацию Иова это значит, что он готов признать смысл в абсурдности происшедшего с ним, если поймет, что за этим стоит замысел Бога, а не слепой случай. Абсурдность исходного феномена при этом остается, но феномен появления абсурда осмысляется. Такое понимание удается Иову через веру. Не в этом ли смысл парадокса Тертуллиана: «верю, ибо абсурдно»?