Памяти Анатолия Гелескула
Печальную новость о кончине Анатолия Гелескула я узнала несколько дней назад из поста ув. avzelя. Тогда не было времени что-то написать, но я решила, что будет все же неправильно не отдать дань памяти этому действительно гениальному (лучшему, лично на мой сугубо субъективный взгляд) переводчику. И хотя наиболее ошеломляющий эффект на меня оказали его фантастические переводы с испанского, а самым большим открытием стали переводы с польского, парадоксальным образом сейчас мне почему-то (сама не знаю почему, если честно) хочется процитировать другое (а если кто-нибудь еще захочет привести свой любимый перевод Гелескула, будет очень хорошо).
Райнер Мария Рильке
Осенний день
(перевод Анатолия Гелескула)
Пора, Господь. Большое было лето.
Склонись же тенью к солнечным часам
и дай ветрам развеяться по свету.
Согрей плоды, чтоб вызрели сполна,
пошли ещё нам весточкою летней
два южных дня и сладостью последней
скрепи букет окрепшего вина.
Бездомному уже не строить дома.
Кто одинок - надолго одинок,
ночные письма сменит полудрёма
и вспомнится, как листья из-под ног
уносятся в пустыню окоёма.
А еще мне захотелось поместить сюда предисловие автора к сборнику переводов Гелескула "Темные птицы", который мне по чистой случайности посчастливилось купить в начале 90-х. Это предисловие, я помню, поразило меня не меньше самих переводов. Вроде бы, совершенно ничего особенного, но какое-то очень прошибающее сочетание простоты, изящества, стиля, мудрости и юмора.
Анатолий Гелескул, предисловие к сборнику "Темные птицы"
Как большинство переводчиков, я не собирался таковым становиться и вообще, как большинство читателей, долго полагал, что стихи переводятся как-то сами собой - и если у переводного поэта, будь то даже Гейне, одни строки западают в душу, а другие - нет, виноват автор, которому не все одинаково удалось. Это обстоятельство я со временем подзабыл, а следовало бы помнить. Читательское доверие к слову слепо, как любовь.
Лет двадцати с чем-то я прочел «Цыганское Романсеро» Лорки по-испански и был обескуражен. Кое-что оттуда я знал в русских переводах, которые любил и люблю по сей день, и, естественно, раскрыл книгу на этих вещах. Все, вплоть до ритмов и рифм, оказалось не так. К этому я совершенно не был готов и с самоуверенностью самоучки решил «Это неправильно. Надо, чтоб было так, и я это сделаю». И, помнится, собственные каракули не сразу меня убедили, что все не просто - и чтоб было «так», надо, чтобы стало иначе. Но это уже профессиональные тонкости, не всем интересные, и сказать хотелось бы о другом.
Думаю, что стихи прежде всего делятся на живые и мертвые. Первые бывают очень талантливыми и не очень, но к ним тянется если и не народная тропа, то все же человечий след; вторые бывают искусными или неискусными, и тянутся к ним одни стихоманы. Почему стихи рождаются такими, вряд ли кто знает, но это медицинский факт. И секрет перевода, наверно, тот же, что у стихов, - в конечном счете это тайна жизни.
Я думаю, что у каждой жизни - своя тональность. То, что зовут судьбой. События жизни, неизбежные или навязанные, ложатся в эту тональность, как мелодии, и попадают в нее или остаются чужеродными и терзают фальшью. Человек потому и внимателен к себе, что домогается не роскошной жизни, а подлинной - своей, без чуждых и фальшивых нот. Стихи, оставляя наедине с собой, помогают понять себя в мире, и недаром, когда такое понимание становится самоубийственно важным - на заре туманной юности, - стихи пишут почти все (кроме тех, наверно, кто не знает попросту, что это такое).
Парадоксальное, но верное определение поэзии дал испанский философ Ортега-и-Гассет: «Поэт - это переводчик человека в его разговоре с самим собой». Люди общаются словами, но разговор с самим собой бессловесен - это миллионы, миллиарды немых наречий, скрытных, смутных и мучительных своей непонятностью. Поэтическое слово помогает понять то, чему мы искали и не могли найти имя, и заодно ощутить, что внешне мы разобщены и лишь в самом сокровенном, неотчетливом и неповторимом - короче, в самом личном - близки, понятны и, если хотите, похожи.
Другое дело, что не все поэты бывают поэтами, переводчики - тем более. Невольное отступление мемуарного свойства. Я учился заочно, и происходило так, что сессионное время иногда совмещалось с литературными вылазками. Сам институт был техническим, но с несколько цыганским уклоном: полевые геологи, поисковики, прибывали на сессию из тьмы лесов, из топи блат и прочих неуютных мест, и народ съезжался разновозрастный, разношерстный и крайне интересный. Однажды сосед по столу, увидев у меня гранки переводов, спросил, что это за штука, и неожиданно сказал:
- А я переводные стихи вообще не читаю.
- Почему? - полюбопытствовал я.
- Да так... Редко что попадается.
- Редко, - согласился я. - А непереводные? Часто?
Парень был умный и в ответ рассмеялся.
Что поделать, все бывает редко. Культура - это пустынная местность, да и вся наша перенаселенная планета довольно малолюдна. Можно ли вообще переводить стихи? Наверное, нет, и светлые умы, в первую очередь - поэты, убеждали этого не делать. Но люди ценят умные советы, а сами, включая советчиков, поступают обычно по пословице: «Пока умный думал, дурак реку вброд перешел». Еще греческие мудрецы убеждали, что лучшее для человека - не родиться, а родившись - тут же умереть. Мы по-прежнему ценим античную мудрость, а плотность населения по-прежнему растет. Что до переводов, то и в античные времена жаловались на упадок творчества, а неповторимый Катулл, например, переводил стихи Сафо, тоже неповторимой.
Мне доводилось слышать от людей наипрогрессивнейших, что в России слишком много переводят. А виной тому - цензура (и это правда, пусть и с оговорками). Помню такой оборот речи: «Непродуктивная трата национальной энергии и национального гения». Об энергии рассуждать не берусь, а вот таинственный «национальный гений» - видимо, калька с немецкого и заодно немецкая калька с французского: в романских языках это выражение ничего величавого не содержит и обозначает всего-навсего народный дух, говоря проще - склад души. Что тут можно возразить? В России с цензурой, да и с культурой перевода, обстояло по-разному и порой плачевно, но переводили всегда - и особенно много и полнозвучно полтора-два века тому назад, когда литература была не чета сегодняшней, да и читатели владели языками. Похоже, переводы - признак молодости, а не склероза. Русская поэзия неизменно чутка к мировой культуре, это у нее в крови - и как раз потому, что она молода, моложе европейских, и кровь еще не перекипела. Любому барбосу известно, что Есенин пил, но многие ли знают, что Гейне он читал в подлиннике и это была его настольная книга? Наверно, литература, сплошь состоящая из Пушкиных, Шекспиров и Сервантесов, была бы самодостаточна, но такой, похоже, не предвидится. Да, много и, увы, справедливо говорится о ненадежности, ущербности, слабости поэтического перевода, о его неизбежных потерях. Правда, у «национального гения» есть на этот случай национальная поговорка: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». Поговорка российская, но, думаю, и другие народы спорить с этим не станут.
Все эти нехитрые рассуждения в защиту перевода - никоим образом не самозащита или самооправдание. Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь - пусть защищаются сами, как умеют и насколько в силах. Самому судить о себе трудно и вряд ли возможно. Разумеется, заподозри я в себе графомана, остерегся бы публиковать переводы, но я действительно не знаю, чего они стоят. И по этому поводу вспоминаю для бодрости строчки из якутской поэмы (в выразительном переводе Николая Шатрова):
Еще хорошо, что взошли семена:
бывает, посеешь - и нет ни хрена.
Райнер Мария Рильке
Осенний день
(перевод Анатолия Гелескула)
Пора, Господь. Большое было лето.
Склонись же тенью к солнечным часам
и дай ветрам развеяться по свету.
Согрей плоды, чтоб вызрели сполна,
пошли ещё нам весточкою летней
два южных дня и сладостью последней
скрепи букет окрепшего вина.
Бездомному уже не строить дома.
Кто одинок - надолго одинок,
ночные письма сменит полудрёма
и вспомнится, как листья из-под ног
уносятся в пустыню окоёма.
А еще мне захотелось поместить сюда предисловие автора к сборнику переводов Гелескула "Темные птицы", который мне по чистой случайности посчастливилось купить в начале 90-х. Это предисловие, я помню, поразило меня не меньше самих переводов. Вроде бы, совершенно ничего особенного, но какое-то очень прошибающее сочетание простоты, изящества, стиля, мудрости и юмора.
Анатолий Гелескул, предисловие к сборнику "Темные птицы"
Как большинство переводчиков, я не собирался таковым становиться и вообще, как большинство читателей, долго полагал, что стихи переводятся как-то сами собой - и если у переводного поэта, будь то даже Гейне, одни строки западают в душу, а другие - нет, виноват автор, которому не все одинаково удалось. Это обстоятельство я со временем подзабыл, а следовало бы помнить. Читательское доверие к слову слепо, как любовь.
Лет двадцати с чем-то я прочел «Цыганское Романсеро» Лорки по-испански и был обескуражен. Кое-что оттуда я знал в русских переводах, которые любил и люблю по сей день, и, естественно, раскрыл книгу на этих вещах. Все, вплоть до ритмов и рифм, оказалось не так. К этому я совершенно не был готов и с самоуверенностью самоучки решил «Это неправильно. Надо, чтоб было так, и я это сделаю». И, помнится, собственные каракули не сразу меня убедили, что все не просто - и чтоб было «так», надо, чтобы стало иначе. Но это уже профессиональные тонкости, не всем интересные, и сказать хотелось бы о другом.
Думаю, что стихи прежде всего делятся на живые и мертвые. Первые бывают очень талантливыми и не очень, но к ним тянется если и не народная тропа, то все же человечий след; вторые бывают искусными или неискусными, и тянутся к ним одни стихоманы. Почему стихи рождаются такими, вряд ли кто знает, но это медицинский факт. И секрет перевода, наверно, тот же, что у стихов, - в конечном счете это тайна жизни.
Я думаю, что у каждой жизни - своя тональность. То, что зовут судьбой. События жизни, неизбежные или навязанные, ложатся в эту тональность, как мелодии, и попадают в нее или остаются чужеродными и терзают фальшью. Человек потому и внимателен к себе, что домогается не роскошной жизни, а подлинной - своей, без чуждых и фальшивых нот. Стихи, оставляя наедине с собой, помогают понять себя в мире, и недаром, когда такое понимание становится самоубийственно важным - на заре туманной юности, - стихи пишут почти все (кроме тех, наверно, кто не знает попросту, что это такое).
Парадоксальное, но верное определение поэзии дал испанский философ Ортега-и-Гассет: «Поэт - это переводчик человека в его разговоре с самим собой». Люди общаются словами, но разговор с самим собой бессловесен - это миллионы, миллиарды немых наречий, скрытных, смутных и мучительных своей непонятностью. Поэтическое слово помогает понять то, чему мы искали и не могли найти имя, и заодно ощутить, что внешне мы разобщены и лишь в самом сокровенном, неотчетливом и неповторимом - короче, в самом личном - близки, понятны и, если хотите, похожи.
Другое дело, что не все поэты бывают поэтами, переводчики - тем более. Невольное отступление мемуарного свойства. Я учился заочно, и происходило так, что сессионное время иногда совмещалось с литературными вылазками. Сам институт был техническим, но с несколько цыганским уклоном: полевые геологи, поисковики, прибывали на сессию из тьмы лесов, из топи блат и прочих неуютных мест, и народ съезжался разновозрастный, разношерстный и крайне интересный. Однажды сосед по столу, увидев у меня гранки переводов, спросил, что это за штука, и неожиданно сказал:
- А я переводные стихи вообще не читаю.
- Почему? - полюбопытствовал я.
- Да так... Редко что попадается.
- Редко, - согласился я. - А непереводные? Часто?
Парень был умный и в ответ рассмеялся.
Что поделать, все бывает редко. Культура - это пустынная местность, да и вся наша перенаселенная планета довольно малолюдна. Можно ли вообще переводить стихи? Наверное, нет, и светлые умы, в первую очередь - поэты, убеждали этого не делать. Но люди ценят умные советы, а сами, включая советчиков, поступают обычно по пословице: «Пока умный думал, дурак реку вброд перешел». Еще греческие мудрецы убеждали, что лучшее для человека - не родиться, а родившись - тут же умереть. Мы по-прежнему ценим античную мудрость, а плотность населения по-прежнему растет. Что до переводов, то и в античные времена жаловались на упадок творчества, а неповторимый Катулл, например, переводил стихи Сафо, тоже неповторимой.
Мне доводилось слышать от людей наипрогрессивнейших, что в России слишком много переводят. А виной тому - цензура (и это правда, пусть и с оговорками). Помню такой оборот речи: «Непродуктивная трата национальной энергии и национального гения». Об энергии рассуждать не берусь, а вот таинственный «национальный гений» - видимо, калька с немецкого и заодно немецкая калька с французского: в романских языках это выражение ничего величавого не содержит и обозначает всего-навсего народный дух, говоря проще - склад души. Что тут можно возразить? В России с цензурой, да и с культурой перевода, обстояло по-разному и порой плачевно, но переводили всегда - и особенно много и полнозвучно полтора-два века тому назад, когда литература была не чета сегодняшней, да и читатели владели языками. Похоже, переводы - признак молодости, а не склероза. Русская поэзия неизменно чутка к мировой культуре, это у нее в крови - и как раз потому, что она молода, моложе европейских, и кровь еще не перекипела. Любому барбосу известно, что Есенин пил, но многие ли знают, что Гейне он читал в подлиннике и это была его настольная книга? Наверно, литература, сплошь состоящая из Пушкиных, Шекспиров и Сервантесов, была бы самодостаточна, но такой, похоже, не предвидится. Да, много и, увы, справедливо говорится о ненадежности, ущербности, слабости поэтического перевода, о его неизбежных потерях. Правда, у «национального гения» есть на этот случай национальная поговорка: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». Поговорка российская, но, думаю, и другие народы спорить с этим не станут.
Все эти нехитрые рассуждения в защиту перевода - никоим образом не самозащита или самооправдание. Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь - пусть защищаются сами, как умеют и насколько в силах. Самому судить о себе трудно и вряд ли возможно. Разумеется, заподозри я в себе графомана, остерегся бы публиковать переводы, но я действительно не знаю, чего они стоят. И по этому поводу вспоминаю для бодрости строчки из якутской поэмы (в выразительном переводе Николая Шатрова):
Еще хорошо, что взошли семена:
бывает, посеешь - и нет ни хрена.