"Повесть о Сонечке", реж. Владислав Наставшев, Театр им. Евг. Вахтангова
Фатальное несовпадение со спектаклем.
Смотришь на созданную красоту - видишь банальность. Смотришь на играющих любовь - осязаешь пошлость. Смотришь на часы, и понимаешь, что прошло всего двадцать минут, а впереди еще почти три часа...
Встряхиваешься, пытаешься расфокусировать зрение - когда-то это очень помогало с 3d-картинками, - но пестрота, испещряющая сценический лист, так и не рождает для моих глаз объемных фигур.
Многосмысловость каждого из разбросанных по подмосткам визуального образа запускает привычный процесс интерпретаций. Но ход его холостой - вписать можно столь многое, что не хочется вписывать ничего. Горы песка - разбитые песочные часы, утекающая жизнь, атлантические дюны, где создавалась повесть, постжизненная пустыня с обломками воспоминаний, прах и пепел, возврат к песочнице...
... И горы-то эти жесткие, каркасные, плотно и похоже зафактуренные. А в одном углублении - горстка настоящего песка, чтобы можно было пропустить между пальцев. И фактура его совсем иная - мелкая, шелковая, негрубая. И оттенок несколько иной. Будь в этих различиях больше нарочитости - был бы жест. А так - раздражающая неточность. Повторюсь, оборачивающая красоту в пошлость и банальность.
Уже в самой повести Марины Цветаевой уровень экзальтации явно выше нормы, но художественный язык истинного поэта довольно быстро выдёргивает из обыденности и своего читателя, заставляя его воспринимать жизнь совсем под иным градусом восторга. В спектакле экзальтация языка и чувств многократно множится экзальтацией театральности, если не сказать театральщины. И потому раздражение, возникающее уже на первых минутах, лишь усиливается с каждой новой сценой. Сначала лишь по отношению к Сонечке и манерно-китчевым мужским персонажам, а со второго акта и к Марине. Лишь в Володе, наконец, проступает что-то живое и настоящее, за что хочется и можно ухватиться. Но, увы, не о нем та история.
В монотонной надломленности песен на строки "Комедьянта" для меня умирали и сами стихи. Сама поэзия. Опошляясь, обанальничаясь, как и три другие, казалось, столь важные для "Повести о Сонечке" категории - любовь, красота и жизнь.
Смотришь на созданную красоту - видишь банальность. Смотришь на играющих любовь - осязаешь пошлость. Смотришь на часы, и понимаешь, что прошло всего двадцать минут, а впереди еще почти три часа...
Встряхиваешься, пытаешься расфокусировать зрение - когда-то это очень помогало с 3d-картинками, - но пестрота, испещряющая сценический лист, так и не рождает для моих глаз объемных фигур.
Многосмысловость каждого из разбросанных по подмосткам визуального образа запускает привычный процесс интерпретаций. Но ход его холостой - вписать можно столь многое, что не хочется вписывать ничего. Горы песка - разбитые песочные часы, утекающая жизнь, атлантические дюны, где создавалась повесть, постжизненная пустыня с обломками воспоминаний, прах и пепел, возврат к песочнице...
... И горы-то эти жесткие, каркасные, плотно и похоже зафактуренные. А в одном углублении - горстка настоящего песка, чтобы можно было пропустить между пальцев. И фактура его совсем иная - мелкая, шелковая, негрубая. И оттенок несколько иной. Будь в этих различиях больше нарочитости - был бы жест. А так - раздражающая неточность. Повторюсь, оборачивающая красоту в пошлость и банальность.
Уже в самой повести Марины Цветаевой уровень экзальтации явно выше нормы, но художественный язык истинного поэта довольно быстро выдёргивает из обыденности и своего читателя, заставляя его воспринимать жизнь совсем под иным градусом восторга. В спектакле экзальтация языка и чувств многократно множится экзальтацией театральности, если не сказать театральщины. И потому раздражение, возникающее уже на первых минутах, лишь усиливается с каждой новой сценой. Сначала лишь по отношению к Сонечке и манерно-китчевым мужским персонажам, а со второго акта и к Марине. Лишь в Володе, наконец, проступает что-то живое и настоящее, за что хочется и можно ухватиться. Но, увы, не о нем та история.
В монотонной надломленности песен на строки "Комедьянта" для меня умирали и сами стихи. Сама поэзия. Опошляясь, обанальничаясь, как и три другие, казалось, столь важные для "Повести о Сонечке" категории - любовь, красота и жизнь.