"Дубровский", реж. Иван Орлов, Ульяновский Молодёжный театр
Эскиз, из которого родился спектакль, не видела, но фотографии актеров с него были столь живы, столь непривычны, что спектакль ждала. Хотя, толком не зная, когда получится и получится ли попасть на него. Получилось.
Роман "Дубровский" никогда не был среди моих любимых пушкинских текстов, и, перечитывая его накануне премьеры, в принципе, понимала, почему. Тем любопытнее было посмотреть, во что текст этот преобразуется в руках режиссера.
Спектакль Ивана Орлова оказался отличным примером владения искусством перевода с языка повествовательного на язык театральный. Причём полностью избегая подстрочника и буквалистики. В результате - совершенно не хочется сравнивать перевод с оригиналом и тем более, задаваться вопросом, "а достаточно выражен ли в постановке авторский замысел?" Впрочем насколько, вообще, можно говорить о законченном авторском замысле применительно к неоконченному роману?..
Незавершенность, дающая широкое поле для интерпретаций, похоже, и подкупили режиссёра, который со своей командой окунулись в процесс сотворчества. Есть ощущение, что этому спектаклю к лицу именно эскизность, недоговоренность, недопоостроенность даже в чем-то. То есть определённая зыбкость, позволяющая и зрителю ощущать СОтворение здесь и сейчас, прямо в вечер спектакля.
При том, что спектакль, безусловно, простроен. До мизансцены, до интонации, до жеста.
Потому совсем не случайным выглядит появление в команде постановщиков балетмейстера Дарьи Дерябиной: хотя танцев как таковых на сцене не будет, но пластический рисунок каждого персонажа и общая "графическая" движенческая пластинка, очень внятно будут договаривать недоозвученное.
Потому так важен будет мельчайший элемент "мусорной", на первый взгляд, сценографии Нанны Шех. Деревянные, обугленные обломки прежнего дома, прежней жизни сокроют и разоблачат не одну тайну. А элементы костюмов, тоже обретут свои смыслы в сценической жизни своих героев, прошивая их порой в неожиданные связи. Иногда, возможно, ненамеренные, а потому как будто недосложившиеся. Как длинные фалды халата старшего Дубровского, за которые тщетно удерживал своего отца Владимир, неожиданно отозвались в длинном шлейфе, прикрепленному (с появлением в ее жизни нового персонажа) к машиному платью. И как будто шлейф этот просил и следующей рифмовки - мизансценической: благо и здесь в центре оказывалась неумолимая фигура Троекурова, у ног которого разбивалась, по сути, еще одна жизнь.
Что подкупает в спектакле Ивана Орлова? Завораживающая нелинейность повествования. Разрозненные во времени и пространстве сцены романа, высекающие в намеренных режиссёрских столкновениях, "сшибаниях" новые смыслы, позволяющие все объемнее и объемнее раскручивать (или, наоборот, закручивать) историю.
Подкупает работа с актёрами. Настолько взахлеб все существуют в этих далеко не самых простых заданных режиссером правилах игры, что непроизвольно вызывают в памяти 39ю гитисовскую аудиторию. Какие-то студенческие удаль и безбашенность сквозят в каждом артисте, позволяющие и нам, сидящим в зале безоговорочно верить в их собственную веру в свое актёрское всемогущество.
Подкупает разность сценического языка, избранного для каждого смыслового "куска жизни" спектакля. Молодежная, а ля лицейская вольница столичной жизни Владимира: с малопристойным, но столь полнокровным и живительным открыванием для себя чувственной жизни. Два дома - Троекуровых и Дубровских - два уклада, разнесенных по двум крыльям сценического пространства Молодежного театра. В одном живет Барин со своим гаремом, обезличенными гостями и Медведем. В другом живут люди: не челядь, а человеки, пусть и обряженные в лохмотья, почти лишенные даже половой принадлежности, но обладающие волей. В одном из коротеньких эпизодов нам вскользь напомнят о том, что воля эта бессмысленна и беспощадна, но тем не менее...
И вот именно сценическое, актёрское, сценографическое взаимоотталкивание и взаимопроникание этих двух миров оказывается в постановке самым притягательным. Где-то две трети спектакля кажется, что и моргнуть некогда - упустишь что-то важное. Смешное ли, пугающее ли, ироничное ли, реалистичное ли или трагичное. Плотность разворачивающегося на наших глазах действа такова, что сам пушкинский текст на контрасте кажется дистиллированной с примесью легкого романтического флёра водичкой. (Простите, обещала не сравнивать).
Происходит это во многом за счет намеренного смещения акцентов. Вступаю сейчас на зыбкую почву, потому что именно здесь спектакль для меня начинает ломаться. Итак, бОльшую часть спектакля перед нами два антагониста, вокруг которых упругой пружиной и закручивается действие: Троекуров и Владимир Дубровский. Каждая мизансцена их состоявшейся или не состоявшейся, помысленной или вспоминательной встречи выстроена безупречно. Через обманки, перевертыши, несовпадения, но практически никогда не иллюстративно. Пожалуй, лучшим примером будет решение самого известного эпизода романа - "дуэли" Дубровского с Медведем. В спектакле в этой несколько раз повторенной и перепридуманной мизансцене Владимир никогда не будет травим - только травящим или наблюдающим за травлей. Травить он будет Троекурова. Своим отцом, собой. А в том, на контрасте, будет проявляться все большая и большая сила духа, видимая, впрочем лишь в присутствии антагониста. С другими - лишь презрительно-барственный беспредел. И намеренная травля эта в конечном счете приведёт к закономерному финалу героя - полному омедведиванию.
Троекуров Данилы Мельникова и Дубровский Никиты Павлова выступают равными противниками: основательность, спокойная самоуверенность одного против взвинченности и болезненной неуверенности в себе другого. Исход поединка совсем не предрешён. И в этот переломный момент появляется Маша, внося очевидный и замысленный автором ли, режиссером ли дисбаланс в расстановку сил.
Тут-то, как уже говорила, спектакль для меня начинает сбоить. Внешнее перестаёт подпитываться внутренним, и продолжение истории воспринимается просто желанием договорить всем известные факты.
Крайне сложно приходится здесь Анастасии Рачковой, которую буквально вбрасывают в происходящее ближе к финалу спектакля, не давая возможности глубокого вдоха и разбега. У ее Маши нет ни одной внятной, личной сцены с Владимиром до сакраментального "спокойно, Маша, я Дубровский". (Простите за неуместную иронию, но к этому моменту и дальше события развиваются слишком стремительно). У ее Маши нет ни одной внятной личной сцены с отцом до попытки открытого противостояния воле батюшки. Не легче и партнерам. И если привязанность отца к Маше мы можем мыслительным усилием достроить, вспомнив трогательную сцену из начала спектакля, где очевидна нежность Троекурова к маленькой Маше, сыгранной в этом эпизоде маленькой же девочкой. То корни столь внезапно вспыхнувшего чувства между Машей и Дубровским останутся безответной загадкой - Пушкин написал.
И бесконечной покажется сцена лекции Верейского, кичащегося своей образованностью. И не вина в том будет Александра Дермичева, в первой части спектакля блистательно-убедительно сыгравшего липкую униженность и трусливую прибитость Антона Пафнутьича. Все тот же вопрос: про что тут играть и для чего этот эпизод прежней истории, с таким мастерством рассказываемой режиссером и его командой.
Казалось бы, просто очередная, еще более резкая смена театрально-повествовательного языка, каковыми так восхищалась большую часть постановки, но что-то не срабатывает, сбоит и прокручивается. То ли столь яркое изменение правил игры требует перебивки в лице антракта и чуть более внятной договоренности. То ли стОит просто сослаться на премьерный показ, на который по-хорошему критиков не зовут (и не звали - сама пришла), выжидая 8-9го спектакля по системе Немировича. То ли это вечная проблема эскиза, вырастающего в спектакль: когда всё уже сложилось, сыгралось, а формат полноценного спектакля требует большей продолжительности, и приходится достраивать, дополнять, часто теряя изначальную упругость. Повторюсь, я не видела эскиза, но есть ощущение, что больше всего добавлений и изменений вносилось именно в последнюю часть, и постоперационная реабилитация еще не завершена.
Фактическое завершение спектакля - милое возвращение Маши-девочки, читающей "Если жизнь тебя обманет..." - вызывает внутренний профессиональный протест своей неуместной для этой работы светлой милотой и идеальной закольцованностью. Помните, как у Гришковца? "Смотрите, начал с кораблика, закончил корабликом, какая крепкая композиция - молодец!"..
Зато смысловой финал, который уже проспойлерила, - омедведивание, озверение, в прямом смысле срастание с медвежьей маской (вот где подлинный, неромантический романтизм, домысленный режиссёром и явленный актером!) Владимира Дубровского - это мощнейшая кода страшной истории расселовечивания, рассказанной нам с подмостков Молодежного театра.
Роман "Дубровский" никогда не был среди моих любимых пушкинских текстов, и, перечитывая его накануне премьеры, в принципе, понимала, почему. Тем любопытнее было посмотреть, во что текст этот преобразуется в руках режиссера.
Спектакль Ивана Орлова оказался отличным примером владения искусством перевода с языка повествовательного на язык театральный. Причём полностью избегая подстрочника и буквалистики. В результате - совершенно не хочется сравнивать перевод с оригиналом и тем более, задаваться вопросом, "а достаточно выражен ли в постановке авторский замысел?" Впрочем насколько, вообще, можно говорить о законченном авторском замысле применительно к неоконченному роману?..
Незавершенность, дающая широкое поле для интерпретаций, похоже, и подкупили режиссёра, который со своей командой окунулись в процесс сотворчества. Есть ощущение, что этому спектаклю к лицу именно эскизность, недоговоренность, недопоостроенность даже в чем-то. То есть определённая зыбкость, позволяющая и зрителю ощущать СОтворение здесь и сейчас, прямо в вечер спектакля.
При том, что спектакль, безусловно, простроен. До мизансцены, до интонации, до жеста.
Потому совсем не случайным выглядит появление в команде постановщиков балетмейстера Дарьи Дерябиной: хотя танцев как таковых на сцене не будет, но пластический рисунок каждого персонажа и общая "графическая" движенческая пластинка, очень внятно будут договаривать недоозвученное.
Потому так важен будет мельчайший элемент "мусорной", на первый взгляд, сценографии Нанны Шех. Деревянные, обугленные обломки прежнего дома, прежней жизни сокроют и разоблачат не одну тайну. А элементы костюмов, тоже обретут свои смыслы в сценической жизни своих героев, прошивая их порой в неожиданные связи. Иногда, возможно, ненамеренные, а потому как будто недосложившиеся. Как длинные фалды халата старшего Дубровского, за которые тщетно удерживал своего отца Владимир, неожиданно отозвались в длинном шлейфе, прикрепленному (с появлением в ее жизни нового персонажа) к машиному платью. И как будто шлейф этот просил и следующей рифмовки - мизансценической: благо и здесь в центре оказывалась неумолимая фигура Троекурова, у ног которого разбивалась, по сути, еще одна жизнь.
Что подкупает в спектакле Ивана Орлова? Завораживающая нелинейность повествования. Разрозненные во времени и пространстве сцены романа, высекающие в намеренных режиссёрских столкновениях, "сшибаниях" новые смыслы, позволяющие все объемнее и объемнее раскручивать (или, наоборот, закручивать) историю.
Подкупает работа с актёрами. Настолько взахлеб все существуют в этих далеко не самых простых заданных режиссером правилах игры, что непроизвольно вызывают в памяти 39ю гитисовскую аудиторию. Какие-то студенческие удаль и безбашенность сквозят в каждом артисте, позволяющие и нам, сидящим в зале безоговорочно верить в их собственную веру в свое актёрское всемогущество.
Подкупает разность сценического языка, избранного для каждого смыслового "куска жизни" спектакля. Молодежная, а ля лицейская вольница столичной жизни Владимира: с малопристойным, но столь полнокровным и живительным открыванием для себя чувственной жизни. Два дома - Троекуровых и Дубровских - два уклада, разнесенных по двум крыльям сценического пространства Молодежного театра. В одном живет Барин со своим гаремом, обезличенными гостями и Медведем. В другом живут люди: не челядь, а человеки, пусть и обряженные в лохмотья, почти лишенные даже половой принадлежности, но обладающие волей. В одном из коротеньких эпизодов нам вскользь напомнят о том, что воля эта бессмысленна и беспощадна, но тем не менее...
И вот именно сценическое, актёрское, сценографическое взаимоотталкивание и взаимопроникание этих двух миров оказывается в постановке самым притягательным. Где-то две трети спектакля кажется, что и моргнуть некогда - упустишь что-то важное. Смешное ли, пугающее ли, ироничное ли, реалистичное ли или трагичное. Плотность разворачивающегося на наших глазах действа такова, что сам пушкинский текст на контрасте кажется дистиллированной с примесью легкого романтического флёра водичкой. (Простите, обещала не сравнивать).
Происходит это во многом за счет намеренного смещения акцентов. Вступаю сейчас на зыбкую почву, потому что именно здесь спектакль для меня начинает ломаться. Итак, бОльшую часть спектакля перед нами два антагониста, вокруг которых упругой пружиной и закручивается действие: Троекуров и Владимир Дубровский. Каждая мизансцена их состоявшейся или не состоявшейся, помысленной или вспоминательной встречи выстроена безупречно. Через обманки, перевертыши, несовпадения, но практически никогда не иллюстративно. Пожалуй, лучшим примером будет решение самого известного эпизода романа - "дуэли" Дубровского с Медведем. В спектакле в этой несколько раз повторенной и перепридуманной мизансцене Владимир никогда не будет травим - только травящим или наблюдающим за травлей. Травить он будет Троекурова. Своим отцом, собой. А в том, на контрасте, будет проявляться все большая и большая сила духа, видимая, впрочем лишь в присутствии антагониста. С другими - лишь презрительно-барственный беспредел. И намеренная травля эта в конечном счете приведёт к закономерному финалу героя - полному омедведиванию.
Троекуров Данилы Мельникова и Дубровский Никиты Павлова выступают равными противниками: основательность, спокойная самоуверенность одного против взвинченности и болезненной неуверенности в себе другого. Исход поединка совсем не предрешён. И в этот переломный момент появляется Маша, внося очевидный и замысленный автором ли, режиссером ли дисбаланс в расстановку сил.
Тут-то, как уже говорила, спектакль для меня начинает сбоить. Внешнее перестаёт подпитываться внутренним, и продолжение истории воспринимается просто желанием договорить всем известные факты.
Крайне сложно приходится здесь Анастасии Рачковой, которую буквально вбрасывают в происходящее ближе к финалу спектакля, не давая возможности глубокого вдоха и разбега. У ее Маши нет ни одной внятной, личной сцены с Владимиром до сакраментального "спокойно, Маша, я Дубровский". (Простите за неуместную иронию, но к этому моменту и дальше события развиваются слишком стремительно). У ее Маши нет ни одной внятной личной сцены с отцом до попытки открытого противостояния воле батюшки. Не легче и партнерам. И если привязанность отца к Маше мы можем мыслительным усилием достроить, вспомнив трогательную сцену из начала спектакля, где очевидна нежность Троекурова к маленькой Маше, сыгранной в этом эпизоде маленькой же девочкой. То корни столь внезапно вспыхнувшего чувства между Машей и Дубровским останутся безответной загадкой - Пушкин написал.
И бесконечной покажется сцена лекции Верейского, кичащегося своей образованностью. И не вина в том будет Александра Дермичева, в первой части спектакля блистательно-убедительно сыгравшего липкую униженность и трусливую прибитость Антона Пафнутьича. Все тот же вопрос: про что тут играть и для чего этот эпизод прежней истории, с таким мастерством рассказываемой режиссером и его командой.
Казалось бы, просто очередная, еще более резкая смена театрально-повествовательного языка, каковыми так восхищалась большую часть постановки, но что-то не срабатывает, сбоит и прокручивается. То ли столь яркое изменение правил игры требует перебивки в лице антракта и чуть более внятной договоренности. То ли стОит просто сослаться на премьерный показ, на который по-хорошему критиков не зовут (и не звали - сама пришла), выжидая 8-9го спектакля по системе Немировича. То ли это вечная проблема эскиза, вырастающего в спектакль: когда всё уже сложилось, сыгралось, а формат полноценного спектакля требует большей продолжительности, и приходится достраивать, дополнять, часто теряя изначальную упругость. Повторюсь, я не видела эскиза, но есть ощущение, что больше всего добавлений и изменений вносилось именно в последнюю часть, и постоперационная реабилитация еще не завершена.
Фактическое завершение спектакля - милое возвращение Маши-девочки, читающей "Если жизнь тебя обманет..." - вызывает внутренний профессиональный протест своей неуместной для этой работы светлой милотой и идеальной закольцованностью. Помните, как у Гришковца? "Смотрите, начал с кораблика, закончил корабликом, какая крепкая композиция - молодец!"..
Зато смысловой финал, который уже проспойлерила, - омедведивание, озверение, в прямом смысле срастание с медвежьей маской (вот где подлинный, неромантический романтизм, домысленный режиссёром и явленный актером!) Владимира Дубровского - это мощнейшая кода страшной истории расселовечивания, рассказанной нам с подмостков Молодежного театра.