Куда там Достоевскому c "Записками" известными...
Сегодня прочитал случайно переписку romdorn и Георгий Баклагин и ахнул. Ибо вчера вечером зайдя в покои аглицкого историка, был удивлен увидев томик Толстого на русском языке. Поймите меня правильно, в интеллигентские дома меня заносит случайно, а в женские покои только крайняя нужда. В этот раз нужда была крайняя, туалет для гостей был занят. По школярской привычке раскрыл книгу на рассказе "Люцерн". Он был написан в форме дневника, когда Толстой первый раз в жизни, спустя год после окончания Крымской войны, совершил путешествие в Европу.
И бывает же такое совпадение, что азмъесмъ заехал в Швейцарию починить старый примус, через год после начала СВО, когда с российскими учеными работавшими на Коллайдере решали прекратить сотрудничество. В Люцерне университет одно название, основанный в Миллениум, не имел еще никаких научных школ и т.п., поэтому там был типо "аэродром подскока". Руководил этим "аэродромом" поляк с нетипичным именем Алан. Нонче принято курильщиков угнетать, поэтому в Европе их угнетают за наружными стенами, в специальных аквариумах. Я не курильщик, но по пролетарскому обычаю раз в час делаю положенный 5-ти минутный перекур. И хотя до аквариума идти минут 10 и столько же обратно, мне по... в общем вам по пояс будет. И заметил я что ентот Алан мимо курящих физиков без шуток не ходит. То "ррррусские", то "Путин курва" скажет. Чтобы быть правильно понятным, я к бывшим советским физикам работающим за границей отношусь эквивалентно (Это моё обозначение для себя) это типо народной поговорки "Умная голова, да дураку досталась". Ну я сам- дурак, при следующем случае, перегораживаю проход ентому Алану и говорю ему, что я украинец- типо чатланин, а Еуропа теперь-чатланская планета и он пацак должен делать "ку" и говорить мне "Героям слава". Ну шо вам сказать про эффект? Эффект был, как в рассказе Толстого...
Вот така хфигня ребята. Есть такое у классиков;)
«Таким образом мы продолжали пить и беседовать с певцом, а лакеи продолжали, не стесняясь, любоваться нами и, кажется, подтрунивать. Несмотря на интерес моего разговора, я не мог не замечать их и, признаюсь, сердился всё больше и больше. Один из них привстал, подошел к маленькому человечку и, глядя ему в маковку, стал улыбаться. У меня ужь был готовый запас злобы на обитателей Швейцергофа, который я не успел еще сорвать ни на ком, и теперь, признаюсь, эта лакейская публика так и подмывала меня. Швейцар, не снимая фуражки, вошел в комнату и, облокотившись на стол, сел подле меня. Это последнее обстоятельство, задев мое самолюбие и тщеславие, окончательно взорвало меня и дало исход той давившей злобе, которая весь вечер собиралась во мне. Зачем у подъезда, когда я один, он мне униженно кланяется, а теперь, потому что я сижу с странствующим певцом, он грубо рассаживается рядом со мной? Я совсем озлился той кипящей злобой негодования, которую я люблю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокоительно действует на меня и дает мне хоть на короткое время какую-то необыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных способностей.
Я вскочил с места.
- Чему вы смеетесь? - закричал я на лакея, чувствуя, как лицо мое бледнеет и губы невольно подергиваются.
- Я не смеюсь, я так, - отвечал лакей, отступая от меня.
- Нет, вы смеетесь над этим господином. И какое право вы имеете тут быть и сидеть здесь, когда тут гости. Не сметь сидеть! - закричал я.
Швейцар, ворча что-то, встал и отодвинулся к двери.
- Какое вы имеете право смеяться над этим господином и сидеть с ним рядом, когда он гость, а вы лакей? Отчего вы не смеялись надо мной нынче за обедом и не садились со мной рядом? От того, что он бедно одет и поет на улице? от этого; а на мне хорошее платье. Он беден, но в тысячу раз лучше вас, в этом я уверен. Потому, что он никого не оскорбил, а вы оскорбляете его.
- Да я ничего, что вы, - робко отвечал мой враг лакей. - Разве я мешаю ему сидеть.
Лакей не понимал меня, и моя немецкая речь пропадала даром. Грубый швейцар вступился было за лакея, но я напал на него так стремительно, что швейцар притворился, что тоже не понимает меня, и махнул рукой. Горбатая судомойка, заметив ли мое разгоряченное состояние и боясь скандалу, или разделяя мое мнение, приняла мою сторону и, стараясь стать между мной и швейцаром, уговаривала его молчать, говоря, что я прав, а меня просила успокоиться. «Der Herr hat Recht; Sie haben Recht», [Господин прав; вы правы] твердила она. Певец представлял самое жалкое, испуганное лицо и, видимо не понимая, из чего я горячусь и чего я хочу, просил меня уйти поскорее отсюда. Но во мне всё больше и больше разгоралась злобная словоохотливость. Я всё припомнил: и толпу, которая смеялась над ним, и слушателей, ничего не давших ему, и ни за что на свете не хотел успокоиться. Я думаю, что если бы кельнеры и швейцар не были так уклончивы, я бы с наслаждением подрался с ними, или палкой по голове прибил бы беззащитную английскую барышню. Если бы в эту минуту я был в Севастополе, я бы с наслаждением бросился колоть и рубить в английскую траншею.«