Tractatus de oculis (критика чистого взгляда)
Во всём государстве Джунглей так и не нашлось ни единого существа, способного посмотреть в глаза Лягушонку. Киплинг никогда не скупился на аллегории и метафоры, подменяя ими самые разные и неожиданные вещи, но вот упоминание про глаза - факт, напрочь лишённый символического значения. В этой истории про мальчика, выхоженного волчьим стайным долгом, воспитанного пантерьей хитростью и крещенного удавьей крепкой дружбой, самым невероятным кажется то, что Маугли так никогда не увидел в глазах своих сородичей ни долга, ни хитрости, ни дружбы: самый метафорический на свете взгляд Акелы, Багиры и Каа был победоносно сломлен антиметафорой того, кто смотрел из глаз человеческих.
Пожалуй, лучше начать рассуждения про глаза с чего-то дикого и неприрученного, зайти в дебри животного мира, чтобы, обливаясь потом от жары и, падая в обморок от усталости, на миг прийти в себя и тут же себя покинуть, увидев в зеленой листве два наставленных на тебя хищных глаза. Животный страх и чувство тотальной телесности - всё это актуализируется лишь двумя точками, следящими за мной сквозь листву дерев или поверх осоки. Они провоцируют во мне нечто, подчёркивающее мою экзистенцию. В замершем рядом звере я первым делом ловлю его глаза, он делает то же самое и так на некоторое время мы избавлены от взаимной непредсказуемости. Что-то произойдёт, когда эта связь нарушится, но пока мир на короткий миг сверхстабилен.
Это различение двух равноудалённых центров встроено в человеческое сознание на досознательном, животном уровне. Я всегда узнаю глаза животного, человека или мертвеца. Схематично глазом могут служить два овала, ромба, квадрата, пуговицы - не важно. Их роль всегда понятна. Первый вопрос, который необходимо решить, являются ли глаза знаком (раз уж они передают какое-то сообщение). На первый взгляд, ответ на этот вопрос положителен, поскольку глаза и лицо в целом, так или иначе, обозначают какое-то эмоциональное состояние, даже если мимика мне не совсем понятна. Глаза встроены в глазницы - свои окоёмы, и от формы век зависит характер взгляда: глаза уставлены в бок в задумчивости, сомкнуты в гневе или полураскрыты в томлении. Ещё более утвердиться в том, что глаза это знак, нам поможет другой эксперимент. Я могу взять фотографию лица, отрезать полоску с глазами и приставлять её к разным лицам (радостным и печальным). Сработает нечто вроде эффекта Кулешова: глаза будут выражать то, что выражает лицо, то есть, одни и те же глаза в разные моменты будут и «смеяться» и «плакать».
Ключевым словом в этой фразе будет выражать, поскольку ни лицо, ни глаза, в отличие от любого другого знака, никогда ничего не означают. Они не обнимают никакого значения, ни на что не указывают, ни на что - кроме самих себя, своей полной субъективности. Их роль располагается по ту сторону любого знака - слиться со своим означаемым. Поскольку лицо не отсылает как знак к своему денотату, глаза и есть воплощение своего содержания. Конечно, можно отнести глаза и лицо к комплексу не знаков, а вещей и построить нечто следующее: вот роза, это вещь. Вот слово «роза» - это знак, обозначающий эту вещь. Но лицо в принципе не передаваемо через знак (его бы пришлось каждый раз рисовать, то есть, иконизировать и сливать воедино план содержания и план выражения), а с другой стороны, глаза и лицо - не вещи, поскольку не тождественны сами себе в разные промежутки времени. Они вещи только в том смысле, в каком глина - вещь. Но глина обретается всегда в своей форме и словно выражает собой каждый раз новое: кувшин, тарелку, чашку и т.п. Вещи кувшин и тарелку мы уже не назовём тожественными, хоть их материал один и тот же. Так и глаза становятся содержанием разных состояний и ощущений, физически - как глазные яблоки - оставаясь неизменными.
Смотреть глаза-в-глаза - значит открыть себя Другому. Глаза не врут, потому как им не доступна дерзость знаков и символов в подмене собой реальности, даже если это будут знаки иконические. Глаза и есть реальность, присутствие, понятое в экзистенциальном смысле. Но не стоит отдавать привилегию экзистенции исключительно человеку; глаза животного не менее экспрессивны, они выражают дикую и независимую жизнь.
Фейербах метко подметил, сказав, что если я вижу только туловище человека, то значит, я не вижу ничего кроме туловища, но если я вижу только голову человека, я вижу его самого. Глаза - это пограничная точка телесного и сознательного (идеального). Когда я вижу глаза, я не вижу взгляда, когда я вижу взгляд, я не вижу глаз. Это снова приводит нас к мысли о знаках: текст имеет схожие феномены: когда я увлечен чтением, я не вижу букв и слов, но когда я прикован к графике, полноценный текст уже от меня ушёл. Но глаза выше этого парадокса «дудочки или кувшинчика», поскольку не отсылают меня к своему содержанию (как в случае со знаком), а напрямую это содержание выражают. И увидеть это содержание в чужых глазах не сложно: надо смотреть во взгляд, а не в глаза, как бы странно это звучало.
Откуда мне знать, что Другой обладает сознанием? Я могу, конечно, судить об этом по его жестам, поведению и т.д., но мне достаточно взглянуть ему в глаза, чтобы автоматически уловить это воплощение сознания в чужом теле. Феномен ока не даром так распространен во всех культурах и мифологиях: это единственная часть тела, которую я не могу потрогать. И поэтому я невольно указываю на неё жестом. В свою очередь, жест, это бесповоротный отказ от ощущения, это уже признание того, что в мире есть нечто, мне никак не доступное. Появление указательного жеста, без сомнения, великий шаг во всех эволюционных концепциях. Не даром, на всё тайное, притягательное и сокровенное я вынужден лишь указывать пальцем. А если и не указывать, то так или иначе обозначать (знак - это идеальный жест). В ряду таких вещей: огонь, Солнце, Луна, небо, звёзды и, конечно, глаза. И дело тут не в известных физиологических феноменах, дело в том, что глаз в соприкосновении с чем-то уже не глаз: связь рушится даже если он на мгновение прикрыт веками, он является этим пограничным местом тела и души ровно пока он открыт для видения мне и видения мной Другим; для видения через пустоту незанятого пространства.
Указательный жест и взгляд имеют много общего. Если опять войти в зону эволюции с её теориями рефлексов и нервных систем, то окажется, что жест - это не «новый» тип рефлекса, а наоборот, некое торможение рефлекса. У животных жеста не наблюдается: даже высокоразвитые приматы всегда протягивают руку, чтобы схватить, завладеть, потрогать. Указательный жест им неведом, а ведомо лишь желание телесного ощущения. Им неведомы и знаки - вещи мира для них ничего не означают, а только провоцируют ту или иную реакцию. Человеческое сознание по природе знаково, поскольку для знаков у человека есть вторая сигнальная система (упрощенно по Павлову - речь). Знак позволяет мне не подчиняться рефлексам. Например, Поршнев говорит о том, что речь впервые возникла как результат торможения рефлекса. Первые слова наших предков, неоантропов, ничего не означали, они были путями для перераспределения энергии рефлекса: вместо подчинения ему я его торможу, а энергию воплощаю в слове. (Невероятно удивительным в связи с этим является суждение Аристотеля о том, что речь, это «энергейя», деятельность). Указательный жест есть знак, или даже до-знак; наставленным на предмет пальцем я играю роль того, кто указывает, обозначает. Но я прекрасно сознаю, что предмет мне недоступен, хотя бы в силу расстояния. Я затормозил рефлекс хватания, чтобы перевести энергию в жест указывания, а это уже знак.
Хоть глаза не есть знак (они функционально больше, чем знак), взгляд тоже тормозит нечто. Это нечто есть желание. Животное смотрит, разглядывает, изучает, любопытствует глазами, чтобы увиденное, наконец, наилучшим образом подошло к возможным схемам поведения (они ждут своего рефлекса так, как волки ждут Луну, чтобы на неё выть). Но человек не ищет своей реакции. Он знает, что глаз не имеет возможности потребить, поэтому он смотрением и созерцанием тормозит желание. Глаз и является пределом желания (если я чем-то владею, я хочу в первую очередь на это смотреть, разглядывать это, насыщаться видом). Глаз уважает вещи, не имея возможности к ним прикоснуться, их осязать, обонять или попробовать. Как утверждает Левинас, такое уважение возможно только как желание. Глаз (даже в отличие от ушей) ничего не потребляет, его суть в обреченности - он проклят вечно желать и мечтать без возможности насытиться. Желание видеть или хотя бы подсмотреть вынуждает меня на самые отчаянные и противоречивые шаги. Это закреплено в прекрасном мифе о прекрасном Орфее, который, выводя свою возлюбленную, Эвридику, из Ада, вопреки запрету оборачивается, и в наказание образ Эвридики тает.
Когда я закрою глаза, зрение никуда не исчезнет. Зрение это воплощение функции глаз видеть, но только в модусе идеального (как внутреннего взора). Поэтому даже слепые люди зрят. Когда я закрою глаза, я перестану видеть нечто, но сам канал остаётся открытым, только в нём будет преобладать нулевой сигнал. В кромешной тьме видна тьма, в ослепительном свете виден свет; «не видеть ничего» - это противоречие в терминах, логически правильно будет говорить: «не видеть ни что». Это даже больше, чем миф или метафора: глаза прокляты вечно желать. Никакое сексуальное наслаждение не способно устремить меня к себе так, как это делает желание насытиться видимым, вновь отчаянно дать очам волю очить: глаза пребывают по ту сторону всякого наслаждения. Но это проклятие есть вместе с тем и предел всех желаний человеческих, видеть нечто. Даже чувственное наслаждение я хочу видеть, в том смысле, что открывать его в своём сознании внутренним взором. Вот и внезапно замерший ребенок, этот маленький Декарт, который неожиданно оглядывается, питаемый внезапным и неотвратимым приступом сомнения: а по-прежнему ли существует позади меня мир? Это происходит не потому, что он испытывает недостаток в образах мира, в коем он усомнился, а потому, что мир потерял для него исходную структуру и его нужно открыть заново. Да и вообще, детский взгляд более чем непосредственен: он непредсказуем, хаотичен, он вносит энтропию в системность смыслов, он иррационален и экспрессивен, как и сами дети.
Глаза - единственный чрезвычайный и полномочный посол и глашатай моего сознания; никакая другая материя моего тела не выражает мою охваченность удивлением, любовью, томлением, горем, болью, гневом, яростью, негой, злостью, алчностью, состраданием, так, как глаза. Жест неизбежно принадлежит первой сигнальной системе, от него отдает рефлексорностью, где нет места означаемому смыслу. Но глаза, не являясь знаком, и не означая в сущности ничего, передают мои экзистенциалы вне отношений означаемого - канал передачи прямой и не нуждается в декодировании или «чтении». Вот почему так трудно вербализировать (облечь в знаки слов) ответ на вопрос: что ты видишь в его\её глазах. Я не читаю содержание (чтение возникает только в знаковой ситуации), я сам либо становлюсь этим выражением, либо отказываюсь им становиться. Вне этой знаковой ситуации я могу общаться с тем, кто не владеет знаками вообще - с животным взглядом. Здесь мы понимаем друг друга, вернее, становимся друг другом по другому общему признаку, нежели знак, по признаку наличия жизни, о чём речь впереди.
Обменяться взглядом с Другим - самый простой путь коммуникации. Он ещё до всяких знаковых систем доступен и младенцу. Младенец опровергает все законы кибернетики: немыслимо было бы полагать о наличии сознания в этом существе, или о его понимании мира, который только-только сконституировался для него, но во взгляде матери и ребёнка эти двое текут в едином порыве внезнакового, животного смысла. С первых часов младенец знает куда смотреть и из чего смотреть. Глаза матери - как вневременной и внеинформационный гарант существования мира и космоса - напомним, что κόσμος значит порядок - взгляд матери означает: «да, малыш, все в этом космосе всё в порядке»; и это внепространственное расстояние младенца и матери содержит не меньше гармонии и спокойствия, чем внепространственные горизонты Млечного Пути или Магеллановых Облаков. Даже щёлки, через которые пробивается взгляд, так или иначе, располагают к общению.
Глаза социальны. В этой роли они функционируют для Другого. Но есть моменты, когда их выражение для общения не предназначено. Поскольку закрытые глаза теряют свою сущность, речь идет о глазах открытых. Так когда же наступают такие состояния? Ответ мы найдём, если от глаз перейдём к сознанию, которое иногда испытывает крайние точки своей экзистенции. Таковыми можно назвать удивление, страх, ужас. Удивление слишком сильная страсть, чтобы передать её за какой-то пусть самый малый, но дискретный промежуток времени. В ужасе и удивлении говорит тотальная их захваченность моим сознанием, здесь глаза перестают быть социальными, они наоборот, не работают из меня, они вместо этого впускают пустоту внешнего мира в меня, на тот короткий момент, когда во мне удивлением или ужасом приоткрыто то самое Ничто. В ужасе для моего сознания разверзается то Ничто, которое не существует и не может существовать объективно как отсутствие чего-то, просто как логическая форма отрицания. В момент сильнейшего ужаса я не волен сдержать глаза, они открываются автоматически до своего физиологического предела, но было бы ошибкой объяснять это чисто прагматической функцией: лучше и больше видеть в минуты стресса. Наоборот, при широко открытых глазах они не менее широко закрыты: и в ужасе я уже ничего не вижу.
Здесь слово «ничего» употреблено правильно и действительно означает то самое Ничто. История этой фотографии сообщает нам, что изображённый на ней мальчик в эту секунду впервые в своей жизни услышал звук - слуховой аппарат компенсировал ему природную неспособность различать слышимое. Все силовые линии кадра стянуты к его глазам. Он не видит ни фотографа, ни мир вокруг, поскольку воспринял нечто, качественное отличное ото всего когда-либо воспринятого. Удивлением и ужасом от первого звука в нём разомкнуто Ничто: оно сообщает себя посредством его глаз. Дело не в ушах и не в звуке как таковом; не важно, звучание чего мальчик услышал первым: было ли это шуршанием, щелчком затвора, шелестом бумаг или это могла быть вообще тишина, дело в том, что к нему в сознание настойчиво вторглось нечто, что не было проекцией его зрения, обоняния или осязания. Он не понял и не мог понять, что это даже звук, потому как с самого рождения значение слова «звук» было для него скрыто. Со временем, конечно, он стал дифферециировать звуки, различать речь, понимать, что мир не сводим к видимости, аппарат открыл для него всё это. Но даже через время, через фотографию, из его глаз сквозит чистейший ужас, ничтожащий означающее содержание; идеальная отверстая окружность двух зрачков как двух воплощений лучезарного Гелиоса, он испускает из себя Ничто, так же, как Солнце испускает из себя свет. Каков бы был ужас человека, если бы он не мог испускать ужас через глаза?!; разомкнутое Ничто в этом случае бы не имело возможности вылиться из меня во внешний мир.
Было сказано, что выражение глаз мной воспринимается напрямую, без кода и передатчиков, вот почему глаза - нечто самопонятное и первое, на что падает и натыкается ищущий взгляд. Но каково номинальное содержание выражения глаз? Номинальное содержание и выражение вот этой глины - форма вот этого кувшина (в вещи оба плана содержания и выражения слиты, вещь - это знак, обозначающий сам себя). Глаз не принимает форм, а выражает что-то. Но что и как, если я сам не могу понять это и сужу об этом только на основе чувства, встроенного в меня априори? Выражение глаз - выражение жизни. Это не метафора. Но и не физиологическое суждение. Я опознаю живое существо по его движению, поведению, внешним характеристикам (если это, например, растение). Но глаза выражают не βίος (биос), как противоположность неживой природы, а ζωή (дзоэ), то, в чём есть наличие живого духа. Это тоже не метафора и не уход в теологию; живое сводимо к своим проявлениям, а жизнь - нет. Это действительно, заряженность духом, или душой. Пожалуй, только в древнегреческом этот смысл может быть уловлен: ещё до всяких божественных концепций Аристотель уловил эту душу и развёл её по всем ступеням живого. О единении живого ещё предстоит подумать, но сейчас позволительно спросить, а могут ли глаза выразить противоположность жизни - смерть? Нечестно было бы искать её в человеческих глазах, поскольку её можно попутать с отверстым ужасом; раз уж в глазах говорит дух, θυμός, тюмос, жизнь - поищем смерть в другом живом.
Мы найдем искомое в старом и уже мифическом рассказе Юрия Норштейна про то, как он рисовал Волчка для «Сказки сказок». Предоставим слово художнику. «Что-то находишь неожиданно. Вот глаза Волчка. Они не были нами придуманы. Я как-то зашёл к одной знакомой, а у неё фотография висит. Изрядно помятая. Оказывается, её сын нашёл. Но как нашёл! Увидел на земле скомканный лист бумаги, а оттуда, из этого листа, смотрят два глаза. И он, как человек чуткий, развернул этот лист. Оказалось, что там фотография котёнка - мокрого, с привязанным к шее булыжником…Только что вытащили его из воды, и фотограф снял. Котенок буквально секунду назад был уже в потустороннем мире. Он сидит на разъезжающихся лапах и один глаз у него горит дьявольским, бешеным огнём, а второй - потухший, он уже где-то там…Совершенно мёртвый…».
Только слепой не почувствует силу кадра. В этом живом существе («дзон») приоткрыта смерть. Глаза приобрели внеживотное выражение, через них говорит сам бог, имя которому Танатос, он единственный из свей плеяды богов, не принимавший даров: взгляд смерти умилостивить невозможно.
Номинальная функция глаз для Другого - выражение. Номинальная функция глаз для меня - видеть. Видеть, это не просто обозревать внешний мир в смысле видеть где расположены предметы и какие они. В конце концов, видение (которое предшествует глазам), может являться мне без помощи глаз: можно видеть внутренним взором. Суть видений во вне и вовнутрь: держать вещи в открытости. Когда я смотрю внутренним взором, я удерживаю в сознании выхваченные из неосвещенного лучом интенции пространства мои представления.
Будет нелишним продумать соотношение видимого и видящего. Можно пойти по физикалистскому пути и рассмотреть глаз как орган (уже здесь мы теряем то, о чем мы говорили выше: способность глаза выражать нечто). Нам сообщают, что глаз - это сенсорный орган, способный воспринимать излучение в определённом световом диапазоне. Ключевым словом здесь будет сенсорный. Оно образовано от латинского sensus, чувство. Любой орган чувств обеспечивает чувствование, отталкиваясь от физических свойств предметов. Но глаз не заинтересован в том, чтобы свойства предметов запечатлевались при непосредственном прикосновении к ним. Даже уши поглощают колебания звука. Но глаза безучастны: они ловят только свет, но не так, как летучие мыши ловят отраженный от стен резонанс. Глаза не поглощают свет, их сущность лишена возможности что-то поглотить, чтобы насытить желание. Как же происходит зрение в феноменологическом смысле?
Зрение в нашем рассуждении мыслится как внематериальное явление, всё равно каким образом представленное: как чувственное восприятие, феномен сознания или информация, зашифрованная в своём материальном носителе - клетках мозга. Этой способности необходимо соприкасаться не только с тем, что имеет схожую со зрением нематериальную природу, например, мысленный образ который я обозреваю мысленным взором. Чтобы это феноменальное зрение могло увидеть вещи материальные, нужен материальный орган - глаз. Но если мы пойдем по цепочке феноменов этого самого материального глаза (например, будем говорить о прохождении света через хрусталик, нервную проводимость возбудителей или стереоскопичность картинки), то мы уже не говорим о зрении в его подлинном существе.
Для зрения необходимо то, что может быть зримым или видимым. Без видимого канал передачи будет равен нулю. Но даже когда присутствует зримое и зрящее, видимое и видящее, для процесса зрения не хватает чего-то третьего. Это третье есть τό φώς [фос] - свет, источник света. В свете вещи выходят в явленность, а глаза становятся видящими.
Зрение держится в свете. Свет это не то, что отражается от поверхностей предметов в особом спектре и так обосновывает способность видеть. Будь так, внутреннего взора не существовало бы, поскольку физический свет должен быть отражен от психических феноменов, скажем, представления образа, а это бессмысленно. Этот факт физикализм стыдливо обходит молчанием, поскольку тут уже феномены света уже не действуют. Свет - это то, что держит раскрытость вещей, а стало, быть, их видимость. Даже на заре философской мысли такое положение дел продумывалось уже на уровне языка. Знать - это владеть теорией чего-то, видеть внутренним взором структуру знания. «Теория» образована от слов θέα [теа] взор и ορãν [оран], зрение (театр - зрелище). Знать - видеть то, что содержится в зримом. Видеть - это познавать внешний облик вещей, т.е. то, как они нам явлены. Хоть трактовка «познания» у нас здесь кантовская, сам этот облик - платоновский: ỉδέα - идея. Мысль и идея суть равнозначны, мыслить, значит видеть и становится этим.
В пятой книге "Государства" Платон разворачивает вопрос: благодаря чему есть зримое и зрение, что они суть в их взаимоотношении? Какая упряжка держит их вместе? Ответ на этот вопрос развернут в знаменитую платоновскую притчу о пещере, в которой от рождения живут люди, способные видеть лишь тени и принимать их за истинное положение вещей. Свет противостоит мраку пещеры, поскольку в нём вещи себя являют в том, как они есть. Свет более широко воспринимается как источник света - Солнце. Зрение видит зримое, постольку, поскольку глаз по природе своей ηλιοειδές [гелиойдес], «солнечен». Глаз светит, отдается свету и потому может улавливать и воспринимать являющееся. То же самое происходит и с внутренним взором, поскольку сознанием я вижу идеи только когда обращён к ним, освещаю их лучом (своей интенции), (то есть, направленности сознания на объект - Гуссерль). Вне луча моего сознания я не могу судить об идеях, ведь они скрыты. Противоположность скрытости, удержание являющегося в свете, называется непотаённостью, по-гречести, αλήθεια, [алетейя], то есть, истина.
Глаза функционируют во вне и во внутрь, для меня и для Другого и тем самым являются овеществленным взором или взглядом, который генетически есть внутренняя способность видеть, т.е. держать вещи и идеи в истине, в свете. Вот почему слепым отказано лишь в смотрении, а не в зрении. Это единственное в теле место, где идеальное встречается с материальным во взаимном проникновении. Глаза потусторонни, они находятся по ту сторону знака и желания; стать чистым взглядом есть мечта каждого знака и каждого желания. Помимо того, что через глаза из меня выплёскивается в мир ужас и удивление, глаза сами по себе удивительны. Почему им суждено слить в себе сразу четыре разнопорядковые функции: видеть внешнее, выражать моё внутренне сознание, существовать для-мира и для-другого? Потому что глаза - овеществление истины, которая есть раскрытость и непотаённость.
Теперь осталось покончить с самой главной моей экзистенцией, с основным вопросом, который вот уже много времени, пока мы строили все эти умозрения, ждал своего разрешения: как быть с тем диким зверем, который, решительный и дерзновенный, смотрит на меня и уже присел, напружинил лапы и погрузил когти до упора в землю? Немыслимое, но прекрасное и не менее ужасающее существо дикого леса любезно подставило свои глаза для моего восприятия, я уже ощущаю заряженность жизнью этого существа, его выплёскивающуюся витальность. Мне уже не разобраться, чей взгляд метафора, а чей - нет.
«Bigby» на