Elective affinities (54)
Борхес определил искусство как близость откровения, которое не наступает. Это по-прежнему лучшее определение, какое я встречал. Во-первых, из него вытекают главные свойства искусства (недосказанность и косвенность). Во-вторых, оно содержит практический критерий для отличения искусства от того, что им не является. В-третьих, оно равно применимо ко всем видам искусства.
Помимо прочего, оно хорошо уживается, применительно к литературе, с джеймсовским настоянием на том, что автор должен показывать, а не рассказывать. Очевидно, что любой авторский дискурс может у хорошего автора быть важным дополнением к художественным приемам, или, если автор нетривиальный мыслитель, может быть стимулом для ума и источником открытий, но он не может сам по себе вызвать близость откровения. Дискурс трудно спроецировать на классические виды искусства, но все необходимое нам говорит сам факт его отсутствия, допустим, в музыке, в танце, в архитектуре, в живописи.
Борхес способен был найти сродство, вероятно, почти с любым автором, но почему-то сродство с Джеймсом удивляет особенно: вероятно, из-за лаконичности одного и многословия другого. А между тем, уже слепой Борхес где-то в середине 40-х заглянул в Джеймса, возможно, глубже, чем кто бы то ни было, и обнаружил удивительную вещь, не сказанную - я абсолютно уверен - больше никем: Джеймс не психологический романист. Ситуации в его книгах не вытекают из характеров; характеры (т. е., персонажи - NN) были придуманы, чтобы оправдать ситуации. Суждение, способное вызвать литературоведческий катаклизм вселенских масштабов, будь оно услышано. Причем катаклизм двойной: и как взгляд на Джеймса, и как величайшая ересь в самом допущении подобного подхода к литературной конструкции.
Если Джеймс пишет от ситуации, то Борхес, вероятно, пишет от идеи; впрочем, не помешает еще обдумать, не кажущаяся ли тут очевидность. Однако, как бы там ни было, никто никогда не обладал равной ему способностью превратить идею в образ.
Помимо прочего, оно хорошо уживается, применительно к литературе, с джеймсовским настоянием на том, что автор должен показывать, а не рассказывать. Очевидно, что любой авторский дискурс может у хорошего автора быть важным дополнением к художественным приемам, или, если автор нетривиальный мыслитель, может быть стимулом для ума и источником открытий, но он не может сам по себе вызвать близость откровения. Дискурс трудно спроецировать на классические виды искусства, но все необходимое нам говорит сам факт его отсутствия, допустим, в музыке, в танце, в архитектуре, в живописи.
Борхес способен был найти сродство, вероятно, почти с любым автором, но почему-то сродство с Джеймсом удивляет особенно: вероятно, из-за лаконичности одного и многословия другого. А между тем, уже слепой Борхес где-то в середине 40-х заглянул в Джеймса, возможно, глубже, чем кто бы то ни было, и обнаружил удивительную вещь, не сказанную - я абсолютно уверен - больше никем: Джеймс не психологический романист. Ситуации в его книгах не вытекают из характеров; характеры (т. е., персонажи - NN) были придуманы, чтобы оправдать ситуации. Суждение, способное вызвать литературоведческий катаклизм вселенских масштабов, будь оно услышано. Причем катаклизм двойной: и как взгляд на Джеймса, и как величайшая ересь в самом допущении подобного подхода к литературной конструкции.
Если Джеймс пишет от ситуации, то Борхес, вероятно, пишет от идеи; впрочем, не помешает еще обдумать, не кажущаяся ли тут очевидность. Однако, как бы там ни было, никто никогда не обладал равной ему способностью превратить идею в образ.