Самое реальное - самое далёкое:)) Воля возвращения к родному
Я так и не получил высшего образования. В 80-е вдруг стало неинтересно тратить жизнь на чушь - начиная от истории ВКП(б) и заканчивая партийной журналистикой как специальностью. В СССР ведь никто не маскировал все эти глупости, суть была не замутнена)). В 90-е нужно было много работать, в том числе, в той же журналистике. Так что вторая попытка образоваться, на этот раз в области семиотики и культурологии, тоже быстро сошла на нет - интерес был, времени уже нет. Ну, если вы, конечно, хотели учиться всерьёз, с прицелом уйти в науку. На эту учёбу нужно было зарабатывать, и это не оставляло времени на саму учёбу. Для меня это как поэзия - требует полной самоотдачи. К сожалению, я был лишён простого социального инстинкта - получить диплом. Позднее, самообразовавшись и изучив повадки гуманитарного круга, понял - возможно, хорошо, что не пошёл в науку вообще (как, впрочем, и в МФТИ после физмат-интерната). Потеря времени и сил.
Вот мне тут говорят - "а-а-а, это герой 90-х" то ли про Бибихина, то ли про Розанова, то ли про обоих)). Для меня в начале 90-х не было героев - героическим в моих условиях было вообще любое самостояние, во второй половине героем был мой первый учитель Солбон-лама, подобный легендарным вечно пьяным бродягам-мудрецам древности. От Розанова в те поры мне осталось только Веничкино "слёзы текли и спереди, и сзади". Узнать о Бибихине стало возможным много позже.
Нет смысла в настоящем искать вещей постоянных. Но есть очень интересный вид постоянства - стремление к определённым вещам. Например, обет бодхи про это. И мысль о том, что не только тебе нужно любить свои цели, но и они должны любить тебя, иначе нет смысла. И вот наконец читаю)):
"В эпоху эволюционизма, релятивизима, дарвинизма Розанов обратил внимание на постоянство форм природы и истории и на укрытость постоянных форм в ненаглядном, неуловимом. «Постоянные и уже вечно неподвижные типы не те, которые живут теперь, но те, к которым незаметно стремятся живущие». Направление взгляда меняется. «Постоянство форм... переносится из настоящего в будущее». Как цель не существует потому, что всегда уже успела осуществиться в полноте, так понимание и понимающий разум, хотя определяют собою всё в истории, не вычленяются в наблюдаемом бытии, не развиваются из биологии, не могут быть приобретены по желанию, не поддаются применению для практических целей. Не понимание принадлежит нам, а мы - пониманию. Эта недостижимость понимания, его непонятность, его слитость с непониманием до несравнимости отделяют Розановское понимание от распространенной «научной» рациональности, которую Розанов, совпадающий здесь с Ницше (и с Леонтьевым), мог бы тоже назвать не наукой, а лишь научным методом. Конечно, и в любом методе всё тоже держится пониманием. Но в качестве цели понимание, всегда опережающее, должно быть еще схвачено. Самое реальное всегда оказывается самым далеким.
Самое реальное, к области которого принадлежит чистое существование, целесообразность и понимание, настолько отличается от человеческих понятий и построек, что не перекликается и не сотрудничает с ними (и поэтому Розанов несовместим с символизмом и «синергизмом»), а применяет их в своих интересах. «Целесообразность... действует через причинность». Отсюда безмятежное, даже небрежное спокойствие, с каким Розанов инвентаризует расшатанное хозяйство современного ему знания. Там, где мы видим банальность и штампы, для Розанова всё просвечено другим светом. Поэтому кроме нашего мира он не хочет другого, взамен ему не собирается искать ничего сверхприродного, экзотического, чудесного. Пусть человеческим разумом могут быть усмотрены только человеческие вещи; в том нет никакой нашей беды или ограниченности. Так или иначе другое, высокое, отвлеченное не проявится иначе как скрыто в обычном. В примелькавшееся надо вглядываться, чтобы увидеть, как оно применяется постоянными формами в своих целях.
В том, как Розанов берет и повертывает простые наблюдаемые вещи, есть феноменологическая хватка, ловкость мастера. Первоначальные именования тут могут быть взяты наугад, фактографический и терминологический арсенал громоздок и устарел уже для XIX века, но никогда для Розанова дело не идет о фиксации терминологии или выстраивании конструкций, он охотится за другим. Счастливый жест остановки мимолетного почти никогда не изменяет ему. Я спорил бы с теми, кто думает, что захваченность не главное в философии. К чему размышления или системы, если нет сначала прорыва во всём и через всё к своему, воли возвращения к родному? Философской мысли нет без расправы с лексикой, без узнавания во всём себя, без понимания".
Вот мне тут говорят - "а-а-а, это герой 90-х" то ли про Бибихина, то ли про Розанова, то ли про обоих)). Для меня в начале 90-х не было героев - героическим в моих условиях было вообще любое самостояние, во второй половине героем был мой первый учитель Солбон-лама, подобный легендарным вечно пьяным бродягам-мудрецам древности. От Розанова в те поры мне осталось только Веничкино "слёзы текли и спереди, и сзади". Узнать о Бибихине стало возможным много позже.
Нет смысла в настоящем искать вещей постоянных. Но есть очень интересный вид постоянства - стремление к определённым вещам. Например, обет бодхи про это. И мысль о том, что не только тебе нужно любить свои цели, но и они должны любить тебя, иначе нет смысла. И вот наконец читаю)):
"В эпоху эволюционизма, релятивизима, дарвинизма Розанов обратил внимание на постоянство форм природы и истории и на укрытость постоянных форм в ненаглядном, неуловимом. «Постоянные и уже вечно неподвижные типы не те, которые живут теперь, но те, к которым незаметно стремятся живущие». Направление взгляда меняется. «Постоянство форм... переносится из настоящего в будущее». Как цель не существует потому, что всегда уже успела осуществиться в полноте, так понимание и понимающий разум, хотя определяют собою всё в истории, не вычленяются в наблюдаемом бытии, не развиваются из биологии, не могут быть приобретены по желанию, не поддаются применению для практических целей. Не понимание принадлежит нам, а мы - пониманию. Эта недостижимость понимания, его непонятность, его слитость с непониманием до несравнимости отделяют Розановское понимание от распространенной «научной» рациональности, которую Розанов, совпадающий здесь с Ницше (и с Леонтьевым), мог бы тоже назвать не наукой, а лишь научным методом. Конечно, и в любом методе всё тоже держится пониманием. Но в качестве цели понимание, всегда опережающее, должно быть еще схвачено. Самое реальное всегда оказывается самым далеким.
Самое реальное, к области которого принадлежит чистое существование, целесообразность и понимание, настолько отличается от человеческих понятий и построек, что не перекликается и не сотрудничает с ними (и поэтому Розанов несовместим с символизмом и «синергизмом»), а применяет их в своих интересах. «Целесообразность... действует через причинность». Отсюда безмятежное, даже небрежное спокойствие, с каким Розанов инвентаризует расшатанное хозяйство современного ему знания. Там, где мы видим банальность и штампы, для Розанова всё просвечено другим светом. Поэтому кроме нашего мира он не хочет другого, взамен ему не собирается искать ничего сверхприродного, экзотического, чудесного. Пусть человеческим разумом могут быть усмотрены только человеческие вещи; в том нет никакой нашей беды или ограниченности. Так или иначе другое, высокое, отвлеченное не проявится иначе как скрыто в обычном. В примелькавшееся надо вглядываться, чтобы увидеть, как оно применяется постоянными формами в своих целях.
В том, как Розанов берет и повертывает простые наблюдаемые вещи, есть феноменологическая хватка, ловкость мастера. Первоначальные именования тут могут быть взяты наугад, фактографический и терминологический арсенал громоздок и устарел уже для XIX века, но никогда для Розанова дело не идет о фиксации терминологии или выстраивании конструкций, он охотится за другим. Счастливый жест остановки мимолетного почти никогда не изменяет ему. Я спорил бы с теми, кто думает, что захваченность не главное в философии. К чему размышления или системы, если нет сначала прорыва во всём и через всё к своему, воли возвращения к родному? Философской мысли нет без расправы с лексикой, без узнавания во всём себя, без понимания".