Заметки ex tempore.
Заметки ex tempore.
Лето.
Поминальная молитва.
Напротив дома, через дорогу открылась церковная лавочка от монастыря. Три стены шестигранника из стекла и три стены - кирпичные. С золотистой луковкой, увенчанной крестом, на крыше. Смотрится, как аквариум. И витрины с выставленными на них иконами сияют на солнце, напоминают витрины ювелирного салона «Дом Боже». Там тоже аквариум с блеском фальшивых брильянтов и этикеточками на обручальных кольцах с указанием пробы: все взвешено и оценено.
Но здесь на витрине в глаза бросается «Семистрельная». Мама ее не любит. Говорит, что на нее больно смотреть. Мне тоже больно, но мне она кажется очень правдивой. Если бы каждый, совершая гадость, думал о боли, которую причиняет другим, чувствовал ее, в мире стало бы меньше боли. Наивно. Но возможно это единственный выход.
Я захожу туда иногда и оставляю листочки «За здравие» и «За упокой». В дни памятных семейных дат и праздников. Иногда, когда просто хочется. С годами листочек «За упокой» разрастается, а «За здравие» сжимается. Люди перекочевывают из одного в другой, но моя память вмещает всех. Мне нравится писать имена, вспоминая о каждом.
Начинаю с самых далеких, известных только по рассказам родителей. Вписываю построчно в родительном падеже. Попутно вспоминая, что с ними связано, как я их помню, что о них знаю. Ассоциации и детали. Руки и глаза, дела и песни, слезы и улыбки.
Прабабушка Олимпиада и прадедушка Трофим, родители маминого отца.
Крестьяне из девятнадцатого века. Прадедушка знал толк в яблоневых садах и пел в церковном хоре. Мама помнит сельскую церковь, разрушенную войной. И рассказывала про пенки с парного молока, про земляные полы хаты, усыпанные чабрецом на Троицу, про зарезанную при немцах свинью, спрятанную в амбаре и там и сгоревшую. Дедушка Алеша, их сын. Видимо это от него мне досталось родство с экстренной службой. До войны он был пожарным. А во время войны - партизаном. Он не вернулся. И путь его после войны - не известен мне. Хотя мама знает, что соседи по коммуналке видели письмо от него, содержание которого так и осталось тайной и для жены, и для дочери, бабушка была в отъезде, письмо пропало. Лица его я не знаю. Только представляю с маминых слов: высокого, чернобрового, с ясными глазами и горячим характером. Человек огня, который знал, как остановить огонь. Иногда я думаю, что песня про Алешу, стоящего на болгарской земле - это о нем. У него был младший брат - Василий. Я подозреваю, что это детская девчоночья влюбленность моей мамы. Василий сгорел в танке заживо во время Курской битвы. Со стороны бабушки Неонилы - пращуров нет. Она была приютская, росла в деревенской семье в лучших традициях сказок о плохой мачехе. Но бабушка была удивительным человеком! Грамота далась ей с трудом на курсах Ликбеза во взрослом возрасте. Но чего только она не умела! Выращивать цветы и рыть противотанковые рвы, солить рыбу и шить все, что угодно: от стеганых ватников до детских нежнейших платьиц. Она умела выживать при любых условиях и растить детей. И еще петь. Она часто пела, работая. Почти всегда.
Папины корни - теряются в предгорьях Кавказа. У нас остались старые фото: черно-белые с коричневым налетом времени. На них ясноглазые старики с высокими лбами и их чинные жены, со сложенными на коленях руками, привыкшими к любой работе. Все они канули в ссылку неведомо куда. И дедушка Василий, папин отец, в офицерской форме тридцатых годов, красивый, ясноглазый, с крылатым разлетом бровей - тоже канул. Папа рассказывал, что помнит, как бабушка Раиса и он ссорились в парке, а потом папа исчез, а мама стала носить девичью фамилию. И у моего папы был секретный второй день рождения, настоящий, вместо исправленного очень незаметно в свидетельстве о рождении. Февраль на декабрь. Чтобы не считали сыном врага народа. Видимо из-за этого и ссорились, ведь она была готова по примеру жен декабристов за ним: и в огонь, и в воду, и в ссылку, и на плаху. Но пришлось выживать и сына растить.
Папу записываю. И друзей его - Игоря, Дмитрия, Анатолия. За каждым история, каждый был для меня образцом истинного русского мужества и истинной мужской красоты. Маминых подруг вписываю ушедших: умниц, красавиц, ангелов, дальних, близких, по всей стране разбросанных, и из ближнего зарубежья тоже. Потом пишу своих одногодок. И одного листочка мне с некоторых пор не хватает…
Тут в тишину аквариума влетает некоторая шумная муть в лице молодого человека, лысоватого с брюшком, остановившего свою «Мазду» так неловко, что она перекрыла путь солнечным бликам в стеклянные витрины ларька.
- Так, мать, мне свечек подороже, штук двадцать. И побыстрее…
Сует ей пятитысячную купюру, ловко оттесняя всю очередь из семи женщин разного возраста.
Продавщица начинает кланяться и суетиться. Просто фильм о царской России, или что-то из Гоголя…
Я не выдерживаю.
- Молодой человек, обратите внимание на очередь. Тут все женщины и гораздо старше Вас. Стоит встать в ее конец…
-Или хотя бы извиниться…
Никакой реакции. Продавщица отсчитывает свечи.
-Послушайте, мы ведь тоже здесь стоим, - это к ней.
Тоже никакой реакции.
- Сдачи не надо.
Все. Я следующая. Стою, зажав в руке поминальные листочки. Пытаюсь успокоиться, рассматриваю стеклянную витрину. Крестики, цепочки, иконки под прозрачным стеклом и рядом аккуратные стопочки выручки: замызганные, старательно разглаженные десятки, голубенькие полтинники, краснеющие сотни лежат аккуратными стопочками. «Семистрельная» тоже тут, ей стыдно на это смотреть, ей стыдно лежать рядом с пачками замусоленных банкнот. И тут продавщицу прорывает на воспитательный процесс.
- Как вам, женщина, не стыдно?!
- Стыдно? Да Вы что?
- Конечно, Вам должно быть стыдно! Он - мужчина, значит, господин, повелитель! Ваш господин! Следует проявлять уважение и повиновение!
Я начинаю смеяться: «Господин? С какой стати? Этот хам - мой госполин? Я ему в слуги не нанималась. А тут - церковная лавка. Следует соблюдать приличия и уважительно относиться к своему ближнему!»
Кстати, моя прабабушка Елена лет пятьдесят назад говорила, что наступил век Хама. Может это именно то, что она имела в виду? И Хам стал господином?
Она, однако, не прекращает и даже для большей убедительности повышает голос.
- Вы не понимаете? Мужчина - всегда господин! Ему надо всегда повиноваться. Всегда!
Это уже просто слишком. Даже не смешно. Просто противно и унизительно. Но она делает левой ногой какой-то странный пируэт в сторону мусорной корзины, видимо встревожившись от моего взгляда на стопки денег в витрине. Взгляд мой следует вслед ее движению: мусорную корзину она задвигает под прилавок. Но я успеваю заметить в ней узкие поминальные листочки, исписанные разным почерком. Но витрина-то сквозная снизу, сделана из письменного стола. Я наклоняюсь и выхватываю ее оттуда. «Батюшки-светы!» - раздается из середины очереди. Я успеваю заметить, что высокая рыжая беременная женщина, одетая в черное, пятится и садится в кресло у стены, прижимая к груди свой листочек с единственным именем.
Корзина забита доверху. Памятью, слезами, пожеланием здоровья и мольбой о тихом сне в райских садах для ушедших, далеких, любимых. И все это видят. Все. То есть по закону жанра - обязан быть гром с небес. Гром гремит. И я выхожу прочь, под стену дождя. Иду, не открывая зонта, подставляю под небесные струи лицо и свои листки. Капли впитываются, размывая буквы, превращая бумагу в жалкий размокший клочок, смывают слезы со щек. Гром гремит и гремит. Может Он так плачет? Он, «который всюду находится и все наполняет». И можно считать мою молитву принятой? Не знаю.
Я часто хожу мимо, возвращаясь с работы. На двери аквариума всегда висит табличка «Закрыто», а пожилая продавщица с сосредоточенным лицом под кружевной белой косынкой, сидя в глубине за прилавком, старательно пересчитывает выручку. Всегда. И сидеть ей там до конца времен, изгнанной из Храма?
Лето.
Поминальная молитва.
Напротив дома, через дорогу открылась церковная лавочка от монастыря. Три стены шестигранника из стекла и три стены - кирпичные. С золотистой луковкой, увенчанной крестом, на крыше. Смотрится, как аквариум. И витрины с выставленными на них иконами сияют на солнце, напоминают витрины ювелирного салона «Дом Боже». Там тоже аквариум с блеском фальшивых брильянтов и этикеточками на обручальных кольцах с указанием пробы: все взвешено и оценено.
Но здесь на витрине в глаза бросается «Семистрельная». Мама ее не любит. Говорит, что на нее больно смотреть. Мне тоже больно, но мне она кажется очень правдивой. Если бы каждый, совершая гадость, думал о боли, которую причиняет другим, чувствовал ее, в мире стало бы меньше боли. Наивно. Но возможно это единственный выход.
Я захожу туда иногда и оставляю листочки «За здравие» и «За упокой». В дни памятных семейных дат и праздников. Иногда, когда просто хочется. С годами листочек «За упокой» разрастается, а «За здравие» сжимается. Люди перекочевывают из одного в другой, но моя память вмещает всех. Мне нравится писать имена, вспоминая о каждом.
Начинаю с самых далеких, известных только по рассказам родителей. Вписываю построчно в родительном падеже. Попутно вспоминая, что с ними связано, как я их помню, что о них знаю. Ассоциации и детали. Руки и глаза, дела и песни, слезы и улыбки.
Прабабушка Олимпиада и прадедушка Трофим, родители маминого отца.
Крестьяне из девятнадцатого века. Прадедушка знал толк в яблоневых садах и пел в церковном хоре. Мама помнит сельскую церковь, разрушенную войной. И рассказывала про пенки с парного молока, про земляные полы хаты, усыпанные чабрецом на Троицу, про зарезанную при немцах свинью, спрятанную в амбаре и там и сгоревшую. Дедушка Алеша, их сын. Видимо это от него мне досталось родство с экстренной службой. До войны он был пожарным. А во время войны - партизаном. Он не вернулся. И путь его после войны - не известен мне. Хотя мама знает, что соседи по коммуналке видели письмо от него, содержание которого так и осталось тайной и для жены, и для дочери, бабушка была в отъезде, письмо пропало. Лица его я не знаю. Только представляю с маминых слов: высокого, чернобрового, с ясными глазами и горячим характером. Человек огня, который знал, как остановить огонь. Иногда я думаю, что песня про Алешу, стоящего на болгарской земле - это о нем. У него был младший брат - Василий. Я подозреваю, что это детская девчоночья влюбленность моей мамы. Василий сгорел в танке заживо во время Курской битвы. Со стороны бабушки Неонилы - пращуров нет. Она была приютская, росла в деревенской семье в лучших традициях сказок о плохой мачехе. Но бабушка была удивительным человеком! Грамота далась ей с трудом на курсах Ликбеза во взрослом возрасте. Но чего только она не умела! Выращивать цветы и рыть противотанковые рвы, солить рыбу и шить все, что угодно: от стеганых ватников до детских нежнейших платьиц. Она умела выживать при любых условиях и растить детей. И еще петь. Она часто пела, работая. Почти всегда.
Папины корни - теряются в предгорьях Кавказа. У нас остались старые фото: черно-белые с коричневым налетом времени. На них ясноглазые старики с высокими лбами и их чинные жены, со сложенными на коленях руками, привыкшими к любой работе. Все они канули в ссылку неведомо куда. И дедушка Василий, папин отец, в офицерской форме тридцатых годов, красивый, ясноглазый, с крылатым разлетом бровей - тоже канул. Папа рассказывал, что помнит, как бабушка Раиса и он ссорились в парке, а потом папа исчез, а мама стала носить девичью фамилию. И у моего папы был секретный второй день рождения, настоящий, вместо исправленного очень незаметно в свидетельстве о рождении. Февраль на декабрь. Чтобы не считали сыном врага народа. Видимо из-за этого и ссорились, ведь она была готова по примеру жен декабристов за ним: и в огонь, и в воду, и в ссылку, и на плаху. Но пришлось выживать и сына растить.
Папу записываю. И друзей его - Игоря, Дмитрия, Анатолия. За каждым история, каждый был для меня образцом истинного русского мужества и истинной мужской красоты. Маминых подруг вписываю ушедших: умниц, красавиц, ангелов, дальних, близких, по всей стране разбросанных, и из ближнего зарубежья тоже. Потом пишу своих одногодок. И одного листочка мне с некоторых пор не хватает…
Тут в тишину аквариума влетает некоторая шумная муть в лице молодого человека, лысоватого с брюшком, остановившего свою «Мазду» так неловко, что она перекрыла путь солнечным бликам в стеклянные витрины ларька.
- Так, мать, мне свечек подороже, штук двадцать. И побыстрее…
Сует ей пятитысячную купюру, ловко оттесняя всю очередь из семи женщин разного возраста.
Продавщица начинает кланяться и суетиться. Просто фильм о царской России, или что-то из Гоголя…
Я не выдерживаю.
- Молодой человек, обратите внимание на очередь. Тут все женщины и гораздо старше Вас. Стоит встать в ее конец…
-Или хотя бы извиниться…
Никакой реакции. Продавщица отсчитывает свечи.
-Послушайте, мы ведь тоже здесь стоим, - это к ней.
Тоже никакой реакции.
- Сдачи не надо.
Все. Я следующая. Стою, зажав в руке поминальные листочки. Пытаюсь успокоиться, рассматриваю стеклянную витрину. Крестики, цепочки, иконки под прозрачным стеклом и рядом аккуратные стопочки выручки: замызганные, старательно разглаженные десятки, голубенькие полтинники, краснеющие сотни лежат аккуратными стопочками. «Семистрельная» тоже тут, ей стыдно на это смотреть, ей стыдно лежать рядом с пачками замусоленных банкнот. И тут продавщицу прорывает на воспитательный процесс.
- Как вам, женщина, не стыдно?!
- Стыдно? Да Вы что?
- Конечно, Вам должно быть стыдно! Он - мужчина, значит, господин, повелитель! Ваш господин! Следует проявлять уважение и повиновение!
Я начинаю смеяться: «Господин? С какой стати? Этот хам - мой госполин? Я ему в слуги не нанималась. А тут - церковная лавка. Следует соблюдать приличия и уважительно относиться к своему ближнему!»
Кстати, моя прабабушка Елена лет пятьдесят назад говорила, что наступил век Хама. Может это именно то, что она имела в виду? И Хам стал господином?
Она, однако, не прекращает и даже для большей убедительности повышает голос.
- Вы не понимаете? Мужчина - всегда господин! Ему надо всегда повиноваться. Всегда!
Это уже просто слишком. Даже не смешно. Просто противно и унизительно. Но она делает левой ногой какой-то странный пируэт в сторону мусорной корзины, видимо встревожившись от моего взгляда на стопки денег в витрине. Взгляд мой следует вслед ее движению: мусорную корзину она задвигает под прилавок. Но я успеваю заметить в ней узкие поминальные листочки, исписанные разным почерком. Но витрина-то сквозная снизу, сделана из письменного стола. Я наклоняюсь и выхватываю ее оттуда. «Батюшки-светы!» - раздается из середины очереди. Я успеваю заметить, что высокая рыжая беременная женщина, одетая в черное, пятится и садится в кресло у стены, прижимая к груди свой листочек с единственным именем.
Корзина забита доверху. Памятью, слезами, пожеланием здоровья и мольбой о тихом сне в райских садах для ушедших, далеких, любимых. И все это видят. Все. То есть по закону жанра - обязан быть гром с небес. Гром гремит. И я выхожу прочь, под стену дождя. Иду, не открывая зонта, подставляю под небесные струи лицо и свои листки. Капли впитываются, размывая буквы, превращая бумагу в жалкий размокший клочок, смывают слезы со щек. Гром гремит и гремит. Может Он так плачет? Он, «который всюду находится и все наполняет». И можно считать мою молитву принятой? Не знаю.
Я часто хожу мимо, возвращаясь с работы. На двери аквариума всегда висит табличка «Закрыто», а пожилая продавщица с сосредоточенным лицом под кружевной белой косынкой, сидя в глубине за прилавком, старательно пересчитывает выручку. Всегда. И сидеть ей там до конца времен, изгнанной из Храма?